альних утесах мерцали три разрушенных ветряных мельницы.
— Мы пойдем, — сказал я.
— С богом, — ответил он неохотно, поскольку разговор с приезжим незнакомцем для жителей острова, знающих друг друга с детства, — удовольствие редкое.
— С богом, — повторила его дочь, гордая своей взрослостью.
Войдя в огромные открытые ворота, мы сразу оказались во власти вымощенных булыжником улиц, ширины которых хватало только для прохода груженого мула; они прихотливо пересекались, образуя подобие лабиринта. Мы карабкались по лестницам, мы спускались вниз по переулкам, огибая углы, проходя по одному и тому же месту дважды на разных уровнях, но в конечном итоге все же нашли большую дверь монастыря. Она тоже была приоткрыта. Теперь из каждого угла можно было увидеть сверкающий залив и простирающееся за ним море, зеленых и серых оттенков.
Во дворе стояла торжественная тишина. Мягко светились лики, написанные на деревянных досках. Потом из сумрака часовни слабо донесся мелодичный речитатив — творили молитвы на византийском греческом. Потом второй голос звучно завибрировал в ответ.
— Там идет служба, — сказала Э.
Теперь уже тишину атаковали несколько голосов, звучавших будто сквозь расческу с бумагой. Из темноты плыло еле слышное звяканье кадила, легчайший аромат благовоний. Я снял с плеча тяжелый груз и дважды кашлянул. Из закутка под лестницей тут же вышел служитель и назвал меня просто по имени, не выказав удивления, когда я не стал возражать.
— Сию минуту, — сказал он тихим настойчивым голосом, — сию минуту.
Он бросился в темную часовню, как ныряльщик в бассейн, и вышел, ведя за руку настоятеля. Мы поздоровались, повинившись за то, что его отвлекли. Настоятель улыбнулся в бороду и отмахнулся от извинений:
— Идемте! — воскликнул он с неожиданной сердечностью. — Мы почти закончили. Идемте с нами.
И повел нас за руку в небольшой темный закуток, где в тот момент шла служба, истинная анна ливия плюрабель[35].
Больше всего они походили на благодушных древесных медведей, забравшихся в дупло старого дерева в поисках меда. Дьякон зевал и что-то бубнил по византийскому евангелию в тяжелом окладе, которое прижимал к груди. Настоятель верну лея на свое место, а мы устроились на неудобных сиденьях, на которых висишь, как летучая мышь, на локтях. Начало было замечательное, поскольку пока поднимались и опадали в темноте вопросы и ответы, я мог отдохнуть и окинуть взглядом богатый иконостас со всеми его украшениями и образами. Свет падал только сквозь туманное окошечко в куполе. Темнота навевала такой покой, что я почувствовал, что начинаю дремать, а монахи семенили взад-вперед к различным окутанным тьмой углам и к разным книгам, что-то выкрикивая и гудя или размахивая кадилами и поворачиваясь вокруг своей оси с рассчитанной ловкостью. Возникало ощущение бесконечной удаленности — казалось, эти голоса поднимаются со дна морского, приглушенные похожим на гриб монастырским куполом, темнотой, этим густым сумраком.
Тем временем служба подошла к концу, повернувшись к алтарю, один из дьяконов задул свечу; и тут же мы оказались среди друзей. Шесть могучих священников с роскошными кудрявыми бородами и выразительными жестами.
— Слава Богу, — сказал настоятель, — наконец-то, англичане, с которыми можно поговорить.
Потом он, разумеется, разочаровался в моем хромающем греческом. Но заговорила Э., и в лучах ее интереса и симпатии все тут же засияли, впав в щедрое, выражающееся всем телом, говорливое дружелюбие, истинно греческое. Это когда мы снова устремились во двор, и там нам объяснили, кто изображен на досках, чьи лики, и повели по запутанным коридорам. В маленьком темном хранилище за алтарем нам показали сокровища монастыря — богато вышитые ризы и епитрахили, дюжину разных дарохранительниц, усыпанные алмазами оклады книг.
Но на нас навалилась усталость от путешествия, и мы попросили, чтобы нас отпустили отдохнуть; но не тут то было. Нужно было осмотреть все беспорядочно разбросанные здешние памятники архитектуры; и к тому же была роковая приманка — фотокамера, которая болталась у меня на боку. Я видел, как мечтательно на нее посматривали несколько пар темных глаз и несколько пар смуглых рук начали старательно расчесывать бороды, поправлять черные печные трубы шляп. Нам явно предстояло всех сфотографировать.
Монастырь Святого Иоанна сам по себе сокровище, не менее ценное, чем любое из хранящихся в его закутках дивных изделий из шелка, слоновой кости или пергамента; это целый лес труб, куполов, колоколен, башен и ослепительных белых галерей. Башни соединяются, дополняют друг друга, так что можно пройти с восточной стороны — со стороны острова — и посмотреть на другие острова, очертания которых размыты, как рисунок по мокрой бумаге, на гладкой поверхности неба. Лерос, Икария, Аморгос, Самос. Облака привернули их, как фитиль лампы, но они все тут, упорно напоминают о своем существовании, темнея на фоне размытого горизонта.
— Плохая погода, — сказал настоятель, узнав, что мы собираемся уехать тем же вечером. — Погостили бы у нас месяц.
Это приглашение было отличным предлогом, чтобы показать нам удобные помещения для гостей, восемь прелестных побеленных комнат с угловыми окнами, выходящими на море. Я хотел бы остаться там на всю жизнь, но побоялся показаться чрезмерно выспренним и оставил при себе эту мысль, которая, наверняка многим приходила в голову.
— Вам здесь не одиноко? — спросила Э. у настоятеля.
Старик, переводя взгляд с Э. на меня, раза два повторил это слово, старательно не вслушиваясь в свои эмоции, чтобы лучше осмыслить понятие, которое оно означало. Он не дал прямого ответа. Несколько капель дождя громко стукнули о террасу. Разрыв в облаках снова быстро затягивало. Гавань внизу, с зеленоголубой оторочкой и жемчужными тонами дальнего холма, начала растворяться и меркнуть, в тот самый миг, когда на западе раздался гром.
Настоятель повел нас в библиотеку и показал знаменитые рукописи: раскрашенные, в причудливых извивах бестиарии и древние манускрипты. Он прижимал наши дрожащие от волнения пальцы к толстому пергаменту, чтобы мы почувствовали его плотность и качество выработки. Когда эти дивные фолианты были осмотрены, он милостиво мне попозировал, опершись на узкий подоконник, прекрасно сознавая, как изысканны его борода и красивые руки. Снаружи надвигался колючий дождь, затуманивавший перспективу и в одно мгновение превративший ослепительно-белый монастырь в нечто уныло-серое. Дождь секунду помедлил, коснувшись крупными каплями уст колокола, а потом устремился во двор в поисках уже переполненных сточных канав.
— Сегодня мы отсюда не уедем, — пробормотал я. Из трапезной, окна которой озаряли желтые вспышки молнии, мы смотрели, как шторм медленно скатывает облака в кучу. Острова пропали. Странные маневры совершались в темном небе, за облачным панцирем которого по-прежнему светило солнце. Мы перебегали от одного окна к другому, призывая друг друга посмотреть. Сквозь дыры в облаках длинные жерди желтого света шарили по свинцовому морю, как прожектора, медленно кружа или пробегая вдоль всего горизонта прежде чем погаснуть. Тугие иглы света, какие пронзают сумрак на старых олеографиях в дешевых Библиях, где изображен голубь перед лестницей, ведущей в Рай.
Почтенного возраста женщина накрыла стол для ужина, поставив три прибора, и вскоре к нам присоединился настоятель; налил в стаканы густое красное вино и разложил по тарелкам вкуснейшую курицу с рисом золотисто-лимонного цвета. Что-то его тревожило, всякий раз, как удар молнии озарял его бородатое лицо, он нервно смотрел вверх. Некоторое время мы пытались поддерживать несвязную беседу, чтобы отвлечь его внимание от шторма. Капли воды карабкались вверх по оконным стеклам. Где-то снова хлопнула ставня.
— Это вы звонили? — спросил старик.
— Да, с Лероса. С вами говорил человек майора Ф.
Он дважды несколько нетерпеливо кивнул и отправил в рот еще кусочек курицы.
— Очень многие звонят, говорят, едем, — сказал он. — Некоторые действительно приезжают. А остальные так и не могут добраться.
Он обернулся и что-то торопливо приказал старухе, потом начал вспоминать о войне. Монастырю пришлось соблюдать милосердный нейтралитет по отношению к трем нациям. Его лицо озарилось улыбкой, когда он рассказывал, как в монастыре, не зная о присутствии друг друга, прятались одновременно три отряда — итальянский, немецкий и английский.
— Два из них могли нас расстрелять, — сказал он. — Что нам было делать? Итальянские сигнальщики на верхнем этаже, раненый немецкий офицер, жизнь которого я спасал в амбаре, и шесть британских командос в подвале, там был их штаб.
Это было самое трудное и опасное время. Естественно, они были на стороне англичан — но монастырь есть монастырь.
— Мы не могли оставить немца умирать там, на холме. А итальянцы… — он пожал плечами.
Внезапно он спросил:
— А этот Энтони — почему он не приехал с вами? Мы переглянулись.
— Английский майор, который тоже звонил. Вроде бы никто не Леросе не собирался сюда; если бы кто-то еще захотел, то должен был получить разрешение у нашего хозяина, майора Ф. Мы бы точно знали.
— Вот я и говорю, — удрученно произнес настоятель. — Только звонят.
Шторм перевалил через вершину и теперь трепал пальмы в долине. Когда мы доели чудесную курицу, настоятель неспешно повел нас по комнатам монастыря, по изгибам коридоров, вверх и вниз по лестницам. Вот тут живут братья. Здесь — комната для приемов. Тут собирался обсуждать проблемы богословия конклав, или те, кто был связан с администрацией монастыря. В одном из этих огромных, полных гулкого эха помещений стоял немецкий полевой телефон, копия того, что стоял в столовой на Леросе, — уродливая бакелитовая коробка с ручкой и маленькой трубкой. Я заметил, как на лице настоятеля появились отвращение и гнев.
— Вот телефон, — сказал он.
Сквозь открытое окно влетали капли дождя, взбивая пыль на полу и сотрясая тяжелые красные занавеси балдахина. Я закрыл окно, и наша троица снова двинулась по коридору. Шагнув на предпоследний балкон, выходящий во двор, мы услышали голоса. Внизу я увидел нашего промокшего насквозь капитана, который стоял возле двери, накинув на голову кусок мешковины. Через полчаса, крикнул он нам, шторм затихнет. Если мы этим воспользуемся, вернемся на Лерос к обеду. Если нет…