— Мы ведь еще не поговорили о Святом Иоанне Богослове, — сказал настоятель, — о его чудесной книге. Вы должны увидеть его церковь. Оставайтесь, — мягко уговаривал он.
Пришлось объяснить, что, если мы пропустим катер, уходящий на Родос завтра на рассвете, мы на неделю выпадем из графика нашего путешествия (хотя искушение было велико!). Старик опечалился. Он собирался показать нам Откровение.
Тем не менее он помог нам уложить вещи, и братья вышли из своих келий, чтобы с нами попрощаться.
— Приезжайте еще! — кричали они. — Приезжайте погостить. Знаете, у нас есть телефон. Заранее звоните, в любой момент, и скажите, что едете. Приезжайте когда захотите, и оставайтесь сколько угодно.
Мы вышли через огромные ворота под настоящий ливень, который немного утих, когда мы добрались до гавани; каик стоял у причала, двигатель уже работал. Все было рассчитано до секунды. Махнув на прощание симпатичным бездельникам в таверне, мы поднялись на борт и вскоре вышли из гавани в яростно бушующее море — белые гребни захлестывали горизонт.
Темная хмарь нагрянула прежде, чем мы успели миновать бурные проливы, но мы шли на хорошей скорости. Каик вел себя превосходно, врубаясь круглым, как у каноэ, носом в море. К семи по обоим бортам мокро заблестели черные очертания скал, и мы сбросили скорость. Лерос маячил на фоне неба, он тоже был частью тьмы, но, если приглядеться, его можно было различить; только путь к нему лежал через водовороты дождя. На губах чувствовался вкус соли, от этой сухой пудры першило горло, она забивалась в уши. Вскоре мы пересекли отмель, и на нас уставились несколько маслянисто поблескивающих тусклых портовых огней. По-прежнему под дождем мы выбирались на берег и шли по пустынным улицам к столовой. Капли с треском стреляли по листве каштанов.
Какое-то время мы стояли в темном холле, стаскивая вымокшую одежду и пытаясь докричаться до горбуна. В конце концов он вышел из кухни, и тьма осветилась полоской света и красноватыми отсветами.
Наверху заканчивали обедать два офицера. Так приятно было опуститься на одно из роскошных кресел, которыми немецкий комендант Лероса обставил свою столовую, и потихоньку тянуть вино, пока грели воду для ванны. Мы рассказали нашему хозяину о путешествии и, воспользовавшись случаем, поблагодарили зато, что он одолжил нам каик. Пока мы разговаривали, в холле зазвонил телефон.
— Проклятье, — сказал молодой офицер, побежавший вниз взять трубку, — весь день не работал.
Через минуту он вернулся и доложил:
— Это настоятель. Хотел узнать, как вы добрались. Спуститесь поговорить?
Я ощупью пробрался вниз, в темный холл и взял мерзкую телефонную трубку. В наушнике эхом отдавалось влажное потрескивание.
— Алло, — сказал я, но там слышалось, точно в ракушке, только шипение морской воды, бьющейся о каменистые мысы, кипящей среди вулканических камней у пустынных пристаней патмосской гавани.
— Алло, — голос настоятеля возник из паутины царапания и щелчков, как будто со старой граммофонной пластинки.
— Ваше святейшество, — сказал я, наградив его титулом, достойным патриарха, — мы благополучно добрались, спасибо, — и добавил еще несколько теплых слов.
Молодой офицер спустился и, встав рядом, вставил мне в рот сигарету и зажег ее.
— Потом я, — сказал он.
Голос у настоятеля был неестественно высоким и тревожным. Он явно не привык к телефону.
— Майор Энтони, — сказал я, — кто это? Старик хочет знать, готовить ему еду или нет.
Офицер взял у меня трубку и с добродушной иронией произнес:
— Такого тут нет, настоятель, — сказал он. — Снова вам пригрезилось. Нет. Теперь вас какое-то время никто не будет тревожить.
Мы вместе поднялись наверх в освещенную комнату, где на столе появились карты и где сонная Э. уже раскладывала по порядку распакованные вещи. Завтра на рассвете военный катер отвезет нас обратно на Родос. Позднее, когда я уже лежал в постели, слушая свист ветра в кронах пальм на холме, в дверном проеме со свечой в руке возник молодой офицер, зашедший пожелать спокойной ночи.
— Настоятель часто путает посетителей, которые ему звонят? — почему-то вдруг спросил я.
— Это из-за этого гнусного телефона, — небрежно пояснил он. — Немецкие телефоны отвратительны, — и добавил: — Любопытно. Настоятелю, похоже, все время звонит этот Энтони. Интересно, кто бы это мог быть — если он есть, конечно… Что ж, спокойной ночи.
Мне тоже было интересно. Укрывшись одеялом, чувствуя восхитительное оцепенение сна, приближающегося ко мне сквозь шорохи дома и низкий шелест ветра и дождя, я внезапно подумал, что, возможно, майор Энтони — это призрак, обреченный по какой-то причине вечно стремиться на Патмос (который так или иначе символизирует нечто очень дорогое его сердцу).
Когда мы едем домой, закипает очередной шторм. Направляясь в гавань, проходим мимо жалкой дырявой лодки, полуголый владелец которой ставит ловушки на омаров. Бедняга даже не оборачивается в нашу сторону, когда поднятая нами волна начинает раскачивать его скорлупку. Сквозь залатанные лохмотья видно, как напрягаются тощие мускулы, когда он борется с волной. И все же он даже не оборачивается, чтобы обругать нас, — вот она, Греция, которую я снова люблю: голая нищета, предпочитающая радость бытия унижению, целомудрие и утонченные манеры жителей островов, распри и предательство горожан, бережливость и зависть мелких собственников. Я вижу таверны сих лавровыми венками, ягнят, вращающихся на вертеле на Пасху, бородатых героев, разбитые мраморные статуи.
К востоку от нас — Анатолия, чьи опаленные солнцем горы задумчиво покоятся под крыльями орлов, там пастух целый день бредет сквозь заросли из миртов и земляничных деревьев, усеянных кроваво-алыми каплями ягод. Когда-нибудь я смогу найти для всего этого единственно точные слова…
Время paсчитано до секунды; за нами грохочет надвигающийся шторм, перед нами мертвое спокойствие, залитое послеполуденным солнцем. С этой точки Родос выглядит невероятно романтично. Я думал именно о таком входе в гавань, когда писал:
«Если вам повезет приблизиться к нему так, как, видимо, и нужно — в мягких желтоватых тонах июньских сумерек, вы, без сомнения, вообразите, что это какое-то огромное морское животное, спящее в воде. Восточный песчаный мыс, на котором построены и древний, и нынешний город, медленно спускается в пролив у склонов Монте-Смит, которую назвали так потому, что сэр Сидни Смит однажды устроил здесь свой военный штаб. Это будет горб вашего кита. На востоке виднеются побитые непогодой Карийские горы, отбрасывающие такую густую тень, что последние лучи солнца расцвечивают море шафрановыми бликами. Угнездившись в природном амфитеатре, где когда-то стояли белые здания и храмы древнего города, крепость крестоносцев, окруженная круглыми стенами и полуразрушенными башнями, больше всего напоминает город, нарисованный пером на полях какого-нибудь манускрипта с миниатюрами: средневековый сон о крепости под названием Родос, которую придумал для вас туман и которая снова растворится, как только вы войдете в маленькую гавань Мандраччо, чтобы стать на якорь под стенами крепости Святого Николая, где предположительно когда-то стоял Колосс».
Вот так нам с Гидеоном следовало прибыть, когда мы покинули Александрию.
На Родосе перемены. Наглая солдатня основательно обживала здание в стиле рококо, где когда-то размещались люди Де Векки. На многих лицах — гримаса надменности и пренебрежения к штатским. Гидеон приобрел нескольких друзей и множество врагов — обычная пропорция, как он говорит.
— Никогда не ладил с галантерейщиками в звездах и коронах, — кисло добавляет он.
Но есть и то, что восполняет потери. Назначили ответственных за освещение, и всю гавань очистили от вражеского оборудования в рекордные сроки. Начала работать почта, и с Додеканес[36] хлынули по всему миру денежные переводы. Один уличный фонарь из десяти убедили зажигаться с наступлением темноты. Это немало, это часть неведомого состояния цивилизованности, поскольку фонари приносят порядок, а почта — уверенность. Тем не менее Гидеон говорит, что чует, как по городу ползет запах гарнизонной жизни. Он ведь ненавидит британский офицерский клуб, но дешевизна тамошнего виски заставляет его ежевечерне туда забредать. Он составляет список разговорных гамбитов, подслушанных в сих величественных пределах. Некоторые их них, боюсь, выглядят как подделка. Мы развлекаемся, пытаясь угадать, кто сказал нечто вроде: «Черномазый вполне приличный парень, когда узнаешь его получше», или: «Я обнаружил, что суахили — настоящие джентльмены», или: «Греки просто скоты, не находите?».
Фрагмент из письма, которое вчера пришло Гидеону от Г.:
«Так вы на Родосе? Мы высаживались там ненадолго в числе первых отрядов. Я был потрясен. От того, чем он когда-то был, осталась одна оболочка. Идя по разбитой набережной в темноте, я пытался восстановить в памяти одну предвоенную встречу, ее щемящий аромат остался в моем сердце навсегда… Это было в 1939, уже стемнело, но фонари еще не зажгли. И вдруг я столкнулся с мягкой женской фигурой. Незнакомка замерла передо мной, не говоря ни слова «Кто здесь?» — спросил я. Она не ответила, но тихо положила ладонь мне на руку, и я понял. Некоторое время мы стояли у стены гавани.
Я полез за коробком спичек и зажег одну, сказав: «Хорошо, если ты красивая». Пламя отразилось в темных глазах: лицо старше, чем положено по годам — серьезное, влекущее и усталое от жизни. Мы вместе взобрались по склону Монте-Смит и легли на один из могильных камней, еще теплый.
Она была истощенная, полумертвая от голода, и у ее одежды был привкус морской соли. Она была очень бедна, настолько, что никто из тех, кто не бывал в Средиземноморье, не сможет даже вообразить. В ней я ощутил всю Грецию, ее опаленный солнцем воздух, ослепительные костистые острова, целомудрие и благородство бедности, которую этот народ переплавил в золотую щедрость. Ее звали Афродита — я знаю! знаю! Она целый день ходила вдоль моря, собирая хворост и морской уголь. Ее муж был процветающим рыбаком, но теперь слег от чахотки — в последней стадии. Она подрабатывала время от времени. То, что изначально считалось отвратительным-или грязным, преображалось благодаря тем обстоятельствам, которые вынуждали ее совершать те или иные поступки; она конечно же осознавала все — в полной мере, так сказать. С моей стороны было бы просто подло жалеть или осуждать себя или ее. Жизнь для нее значила необыкновенно много; принимая ее как данность, она ее одолевала. Возможно, глупо философствовать по поводу встречи с обыкновенной проституткой, но эта женщина могла многому научить. К ее шали булавкой был приколот цветок ладанника. Когда мы расставались, она отколола его и протянула мне с восхитительной сердечностью. Тогда я понял без слов, что греки по-прежнему прирожденные поэты Леванта