Поставлена на памятник Мидаса[51].
Поверьте, столь же долго, как вода
Течет с холмов, и радуют людей
Заря и света лунного сиянье;
Столь долго, доколе средь крутых утесов
Стремиться будут реки, столь же долго,
Доколе будет океан плескать о берег,
Меня, склонившуюся, будут видеть
На этом могильном древнем камне,
Я буду проходящим говорить:
«Здесь навеки обрел покой Мидас».
Хюбер считает, что древняя ораторская школа помещалась на маленьком плато возле парка Родини. У него ненадежный вид, как будто оно создано из чего-то, что может исчезнуть от малейшего облачка дыма. Пейзаж, готовый растаять, как дымное колечко. Если Хюбер прав, это сюда приезжал Цицерон, чтобы изучить заключение[52], убеждение и гудение. Его соблазнила риторика Аполлония Молона, когда великий оратор представлял Родос в Риме в качестве посла. После Цицерона приехал Цезарь. Сэнд раскопал кое-какие сведения о родосской ораторской школе в музее. Я очень обязан ему за эти клочки истории, которые делают наши прогулки более приятными, а наши споры хотя бы менее беспредметными.
Легенда гласит, что, когда остров посетил Помпей, он терпеливо выслушал всех местных софистов и подарил каждому талант в знак признания. (Торр заявляет, что талант равен 240 фунтам.) И Брут и Кассий изучали риторику на Родосе. В самом деле, любое упоминание об ораторах Родоса подтверждает справедливость хвалы, которую им возносит Тацит. Они здесь, конечно же, и до сих пор великие ораторы. Только в прошлое воскресенье, когда открывали памятную доску в честь какого-то выдающегося подвига союзных войск, некий мистер Гонгоридис, облаченный в халат и махровые брюки, при пенсне и галстуке, витийствовал почти три часа, пока два бойскаута не упали в обморок от жары, а жена полковника греческого гарнизона не разразилась неукротимыми рыданиями, которые пришлось унимать нюхательными солями. Написанная на современном классическом языке (katharevousa), немногим более понятном среднему крестьянину, чем санскрит, речь была обречена на успех. Ни одна шутка не прервала гладкое течение этих змеящихся предложений. Как и все греческие речи, эта была замечательна сдержанностью, с которой произносилась. Кроме рубящего движения вбок, точно он вскрывал фурункул, мистер Гонгоридис почти не использовал жестов. Тон его менялся, поскольку даже самый сильный голос не в состоянии долго выдерживать без усилий то быстрое подвывающее стаккато, с которого он начал. К тому моменту, когда мистер Гон-горидис закончил, у всех нас от сочувствия к нему болело горло. В офицерском клубе изрядно ворчали и ругались из-за длины речи — но ораторское искусство едва ли найдет почитателей в армии, где словарь среднего офицера состоит из односложных слов. Трату времени сочли достойной сожаления, а лейтенант, морской офицер, который из-за постоянного похмелья выглядит так, будто его заставляют поднимать буфет, заявил, что собьет мистера Гонгоридиса с ног и вышибет ему мозги бутылкой.
Неизвестно, что сказал бы об этой речи Теодор из Гадары; будучи преподавателем риторики у императора Тиберия, он, возможно, лучше бы оценил ее достоинства. Но хотя Родос и был домом риторики, его интересы за рубежом часто защищали иноземные ораторы. Когда Артемизия захватила Родос, сам Демосфен произнес речь в защиту родосской независимости. Катон спас Родос своей речью в сенате после войны с Персеем, а через несколько лет плодом золотого красноречия Тиберия Гракха стал союз между Родосом и Римом. Да и Клавдий вернул родосцам их драгоценную независимость в ответ на речь, произнесенную пухловатым пятнадцатилетним подростком, ученостью которого восхищались с той же горячностью, с какой впоследствии проклинали его преступления, — я имею в виду Нерона.
Среди великих государств, которые в древности властвовали на морях, Родос стоит то на четвертом месте, то на пятом. Почти двадцать три года в X веке до н. э. флот Родоса славился смелостью и мастерством и мог соперничать с флотом любой из тогдашних морских держав. К тому же родосцы были крупными колонизаторами и купцами, их корабли покрывали расстояние между Родосом и Испанией; возможно, именно они нарекли Родосом город в северо-восточном углу Испании, существует также легенда, что река Рона названа так по имени еще одного родосского поселен ия, основанного у ее устья. На Сицилии ими был заложен великий город Гела, а на Черном море — Аполлония.
Огромные доки существовали еще долго после того, как родосцы утратили господство на море. Но боевой дух властителей морских вод не сломлен по сей день, в чем может убедиться каждый, кто решится на путешествие с ныряльщиками за губками с Калимноса до Бенгази и дальше на запад. Когда Гераклиды[53] подожгли в 204 году до н. э. доки, сгорело тринадцать эллингов, в каждом из которых строилось по три триремы. Корабельщики Родоса работали не только для своих, но и для иностранцев. Говорят, что Ирод Иудейский заказал себе родосскую триеру, а после землетрясения, которое разрушило статую Аполлона, иноземные цари в числе подарков присылали на Родос огромное количество корабельной древесины. Торр добавляет, что среди даров были такие, которые дают основания полагать, что другие государства желали возродить судостроение на Родосе, а именно: железо, свинец, вар, смола, деготь, пенька, волос и парусина. Он также пишет, что однажды женщины Родоса были вынуждены отрезать волосы и отдать их на канаты; и что эти канаты потом многие годы показывали приезжим как редкую достопримечательность. Еще он рассказывает о родосском капитане, который, почувствовав, что корабль его не вынесет шторма, приговаривал:
— Что ж, Посейдон, ты должен признать, что я отправляю его тебе в прекрасном состоянии.
Еще они были выносливыми пловцами… Поджигая осадные машины Деметрия, они запросто возвращались домой вплавь, если их корабли загорались.
Эти фрагментарные сведения и легенды помогают более четко представить образ родосского моряка; сегодня вы увидите его, если у вас есть глаза, в тавернах старого города: он играет в кости, посвистывая в закрученные усы; или ударяет об стол счастливыми игральными картами и ворчит, нашаривая свободной рукой бутылку мастики. А когда уходят корабли ныряльщиков за губками, вы увидите его, с небрежной лихостью сидящего у румпеля, но он точно знает, как одолеть брыкающееся море, — так опытный наездник чувствует свою лошадь; он направляется к берегам Африки. Он почти никогда не оборачивается на ослепительно белые деревни на скалах Сими или Калимноса и не поднимает на прощание руку, когда минует последний мыс, за которым остались алые, белые, голубые, желтые и серые точечки, стоящие на пристани и галдящие, как скворцы.
Поднимаюсь я в шесть часов и босиком иду через дышащий летом сад, чтобы разбудить Э., бросив камешек в ее закрытое ставнями окно; и мы вместе купаемся перед завтраком в холодном море. У муфтия вошло в привычку заглядывать ко мне каждое утро как раз в это время. Он обнаружил, что Э. умеет варить настоящий кофе по-турецки. Для турка с Родоса это редкостное достоинство. Он более не сомневается в том, что я — подходящий жилец. Мы возвращаемся прямо в купальных костюмах, примерно в семь, и видим, что он уже сидит на стуле под ивой, положив один локоть на раскрашенный столик. Пока Мария накрывает стол к завтраку, он что-то тихонько напевает в ожидании кофе. Солнечный свет льется сквозь стропила огромного баобаба, затеняющего дом, выхватывая яркие керамические плошки и озаряя его отрешенное старческое лицо теплым розоватым отсветом красной скатерти. Часто заходит из своего отеля Хойл, и мы вчетвером садимся завтракать в этой солнечной прохладе. Дни, которые начинаются подобным образом, не могут не множить свое совершенство — они как суммы в бухгалтерской книге, растущие в разных графах, — подобное начало может скрасить даже конторскую рутину, убедить даже упрямого Маноли шутки ради заткнуть за ухо цветок. Праздные разговоры, не приводящие ни к чему, кроме подтверждения счастья, столь же праздного, как этот тенистый сад с густыми ароматами цветов, кофе и табачного дыма, смешанными с лучами раннего солнца.
Крестьяночка с Коса — замечательная служанка, но она разделяет все суеверия своего народа. Например, быть беде, если принесешь кому-то невезение или дурные новости. В телеграммах новости почти всегда дурные. Поэтому вместо того, чтобы отдать мне телеграмму, которая пришла сегодня утром, она разорвала ее и спустила в унитаз.
— Я боялась, вдруг там дурные вести, — говорит она.
Когда я ее ругаю, она накидывает на голову фартук и ревет как бык. И что прикажете делать?
Сухое потрескивание цикад на пальме через дорогу. Эвкалиптовые листья ломаются в запястьях с тихим щелчком и планируют на могильные плиты. Влажный шорох гальки в полосе прибоя смешивается с шумом кофейной мельницы и поскребыванием по бокам горшка, когда его отчищают. Вот перечень звуков поздней утренней прогулки.
У Торра есть любопытные сведения о турецком кладбище, которое я воспринимал как сад при вилле Клеобула. В средние века оно было частью сада Великого Магистра. «В 1446 году, — пишет Торр, — здесь в вольере содержался старый страус и два молодых с подрезанными крыльями. Они откладывали яйца в песок и выводили птенцов, просто глядя на эти яйца; питались они железом и сталью. Еще здесь была индийская овца и другие привезенные издалека животные, среди них — собака, которую подарил Великому Магистру султан Баязет. Размером она была с гончую, мышиного цвета, шерсть у нее росла только вокруг рта, а когти были каку птицы. Из-за этих когтей и возникло предание о турке, у которого была птица, каждый год откладывавшая по три яйца; из двух вылуплялись птенцы, а из третьего щенок. Щенка нужно было убрать сразу, как только он пробьет скорлупу, иначе птицы могли его заклевать». Ни единого намека на улыбку в этих записях, беспристрастное сухое изложение ученого англичанина, написавшего лучшую историческую монографию об острове. История, судя по всему, была для Торра делом серьезным. Я так и не смог выяснить, бывал ли он на Родосе. Возможно, нет — счел, что лучше держат