— Невероятный талант у этих немцев, — сказал он, — выбирать для военных позиций бесценные исторические памятники. Что за вандализм!
Но на самом деле это не талант — просто тевтонское военное мышление. Могли какой-нибудь командир найти более удачную оборонительную позицию, чем акрополь?
К счастью, нам не пришлось тащить с собой провизию, поскольку Петросу, смотрителю монастыря Филеримоса, сообщили о нашем прибытии; а из того немногого, что я знал о привычках и темпераменте Петроса, браконьера, гида и отца семейства, — причем все эти ипостаси весьма гармонично в нем сочетались, — так вот, судя по всему, нас ждал, по крайней мере, целый ягненок на вертеле. Я сказал об этом Гидеону.
— Ягненок? — переспросил он раздраженно. — Он не имеет права резать ягнят. Мы же запретили это. Есть особое распоряжение.
— Посмотрим, что вы скажете, когда его попробуете — с шалфеем, с чесночком, а соус!
Гидеон невольно облизывается, но укоризненно качает головой и сердито хлопает ладонью по стволу оливы — как будто хочет избавиться от запретных мыслей.
Деревня Трианда стоит на ровном местечке, в самом конце великолепной долины, носящей ее имя; дома располагаются в стороне от дороги, проходящей через деревню, как правило, они скрыты зарослями олив, фиговых и апельсиновых деревьев. Это летние обиталища богатых родосцев, каждый горожанин мечтает о домике в Трианде, в августовскую и сентябрьскую жару можно было бы сидеть в прохладной тени — под собственным фиговым деревом. Именно здесь, помнится, жила леди Эстер Стэнхоуп[57] во время своего краткого и драматичного визита на остров — в одном из этих слепых турецких домишек с зарешеченными окнами и темноватыми комнатками и конечно же с садом из апельсиновых деревьев и вишен, закрывающим вид на море; здесь она и пристрастилась носить брюки — точнее, турецкую их разновидность[58]. Повернувшись спиной к морю и деревне, мы всматриваемся в громаду Филеримос, у этой горы плоская вершина, на которой когда-то стоял город Ялисос и которая служила прекрасной оборонительной позицией сотням армий — греческих, франкских, римских, турецких, германских… Надо ли удивляться, что от античного акрополя ничего не осталось, ни единого фрагмента не сохранилось. Идем вправо, на долину, и у первого поворота, ведущего вверх, видим «древности», о которых говорила старуха: ряды траншей и брустверов, вырытых в красной почве — огромный квадрат.
Пытаемся определить, где тут археология, а где военные объекты, подробно это обсуждаем, поднимаясь на склон горы по извилистой дороге, идущей теперь через густые заросли молодых сосен. На гребне холма Гидеон стал спрашивать, куца это я так бегу, и мы немного посидели, глядя с высоты на долину, всю в квадратах и прямоугольниках возделанных земель на красно-коричневом и зеленом фоне, — казалось, что внизу расстелен чудесный старый твидовый плед, весь заштопанный. Солнце стремительно падало за остров Тилос, и горы вдали стали темными, как вино, и костистыми. Легкий ветер покрыл рябью воду на отмелях и взбил брызги вокруг каика, идущего на юг. Трианда дремлет среди серебристо-серых олив. Прямо под нами — небольшие холмики раскопанной земли, там, где когда-то стоял город Ялисос, и можно даже различить среди избороздивших его рубцов следы древней стены. Однако никаких очевидных примет минного поля с такого расстояния не видно. На западе на мгновение вспыхивает в лучах разрушенная артиллерийская батарея на горе Парадизо, или Паради-си (это почти точная копия горы Филеримос), когда лучи эти падают на осколки стекла и обломки стали. По моим подсчетам, до наступления темноты еще примерно полчаса, и мы можем послоняться среди развалин на вершине холма. Мы отворачиваемся от твидовой долины и взбираемся по длинной крутой дороге на вершину. Воздух холодеет и становится пряным от аромата сосен. Время от времени мы громко зовем Петроса, и эхо наших голосов доносится сразу с нескольких сторон. Но ответа нет. Должно быть, он ждет нас в монастыре.
Но потом вдруг, непонятно откуда донесся его смех, и мы вздрагиваем. Как будто хохотали деревья. Гомер залаял. Мы крутились туда-сюда, опасливо озираясь, как персонажи Шекспировой «Бури», а смех Петроса перелетал от дерева к дереву, от скалы к скале. В конце концов шутник сжалился над нами и слез с дерева, в ветвях которого прятался. Стряхивая пыль и кусочки коры с военного мундира, которым он очень гордился, Петрос подошел к нам — невысокий крепыш с желтоватыми глазами и носом картошкой, его круглая физиономия была необыкновенно комичной.
— Думали, это каус? — спросил он.
Мы пожали друг другу руки, он с казал, что это великая честь — познакомиться с Гидеоном, которого он хотел бы попросить об одной услуге, вернее о нескгыь-ких. Свернув с дороги, мы пошли по узкой извилистой тропинке к вершине, шагая через тенистые лощины и мшистые чащи, покрывающие склоны Филеримоса, и все вокруг было покрыто цветущими анемонами.
— Сперва, — сказал Петрос, — я расскажу о древностях, бесплатно, а потом мы отправимся ко мне домой, и я устрою вам отличный обед.
Гидеон хмыкает.
— Полагаю, на обед у вас барашек? — небрежно говорит он, раздираемый на части чувством долга и голодом, которому посочувствовал бы Тимокреон[59].
— Барашек? — в голосе Петроса слышно негодование. — На шестерых, не считая моей семьи? У меня два барашка.
Остальные подойдут позже и принесут для нас с Гидеоном одеяла и матрасы.
Рассказывать о Филеримосе в наши дни почти что нечего; монастырь регулярно обстреливали, и образ Богоматери, столь почитаемый крестоносцами, давно пропал. Мы опять шли между искореженных полевых орудий, натыкаясь на снаряды, обильный урожай стали, ведь гора Филеримос была ареной жестоких сражений между итальянскими и немецкими войсками после падения Италии. Итальянцы, хоть их и было в шесть раз больше и находились они на вершине горы, продержались под обстрелом немцев всего неделю. Они оставили тут груду снаряжения и маленькую пирамиду из касок. Небольшой монастырь — весь в руинах, в саду лежат несколько заброшенных фрагментов византийских и эллинских построек. А вид с тенистой, обсаженной деревьями монастырской дорожки, проложенной от края до края вершины, открывается необыкновенный: разоренный аэродром Марицы с множеством брошенных самолетов, некоторые без крыльев, лежат на полях, как обугленные мотыльки под лампой… На другой стороне зеленой чаши — снова холмы, а еще дальше — зеленые шпили горы Профета.
— Раньше, — говорит Петрос, — образ Панагии[60] был святой реликвией острова. В дни беды с этой иконой шли крестным ходом до Родоса и носили ее по всему городу. Так сделали даже перед последней осадой турок, но без толку.
— Откуда у вас такие сведения? — спрашивает Гидеон.
— В деревне живет старый монах, он мне рассказал.
— А он откуда узнал?
— Из книг, — говорит Петрос, — у него много книг. Раньше на острове было много святынь, а теперь ни одной.
Тут он прав; Торр сохранил их список, даже перечень ошеломляет таким разнообразием драгоценных святынь. Цитирую: «Среди важнейших святых реликвий, хранящихся на Родосе, необходимо отметить следующие: правая рука Иоанна Крестителя; один из медных крестов, отлитых императрицей Еленой из сосуда, в котором Христос омывал ноги апостолов; крест, сделанный из Истинного Креста[61]; фрагмент Тернового венца, расцветавший ежегодно в Страстную пятницу; и один из тридцати сребреников, оттиск которого на воске, сделанный на Страстной неделе, помогал при родах и защищал от гибели в море».
Пока мы с Гидеоном осматривали склон горы, Петрос сидел под деревом и ждал остальных гостей. Вернувшись, мы услышали среди деревьев голоса. Миллз, к ужасу своей жены, уже выбирал себе на память что-то среди усеивавших дорожки гильз. Хойл сидел в старой немецкой машине Сэнда, нацепив очки, чтобы хорошенько рассмотреть все вокруг, а сам Сэвд и Э. взбирались под руководством Петроса по лестнице на монастырскую башню. После жестоких насмешек, с которыми накинулись на нас Хойл и Миллз, Гидеон счел возможным объявить, что он очень даже не прочь отобедать, и кавалькада тронулась с холма к дому Петроса, причем Хойл с точностью швейцарских часов останавливался отдохнуть каждые пятьдесят ярдов, а Миллз горланил какую-то песню.
Дом Петроса-гида стоит у главной дороги, ярдах в двухстах от того места, где дорога эта входит в сосновый лес и сворачивает в сторону вершины холма. Дом выстроен на просеке у склона горы. Двор укрыт от солнца огромным платаном, а поскольку по этому склону течет глубокий ручей, под платаном всегда полно тени и водяной пыли. Под журчание холодных струи целыми днями играют и кричат дети, в беседке, увитой зеленью, возле террасы, слегка покачиваются семь клеток с канарейками, которые щебечут точно в той же тональности, в какой журчит вода. Жить возле такого полноводного ручья — все равно что жить у моря; его шум — шум черной воды, бьющейся о камни, — это и фон и движущая сила жизни. Воздух вокруг вибрирует и колеблется, точно от гудения огромной динамо-машины. Даже когда заходишь в дом и шум воды стихает, продолжаешь слышать внутренним слухом его потаенное эхо.
Дом Петроса был примечателен ненадежным балконом, выходящим на долину, — чрезвычайно устрашающее деревянное сооружение на уровне второго этажа. Ощущение высоты, огромного пространства под тобой и страх, что в любой момент можно провалиться сквозь эти кошмарные доски вниз, в долину, придали тому первому обеду в Филеримосе необыкновенную остроту. Хойл сказал, что чувствовал себя как на воздушном шаре. Сам Петрос умел не хуже Хойла подобрать точную метафору. Он с гордостью добавил:
— Сидя здесь, понимаешь, что чувствует птичка, когда вешаешь ее клетку на дерево.
В доме было полным-полно всякой живности и маленьких черноглазых детей. К столу среди прочих подошел крохотный чистенький ягненок, с шерстью мягкой, как мох, и живыми угольками глаз. Он с важным деловым видом пил из блюдца вино, ушки, похожие на курчавую петрушку, складочками лежали на сплюснутой шерстистой голове. Вокруг бродили две черепахи, словно бы изображавшие заводные игрушки, очень достоверно; а Гидеон занялся полезным делом: выкупал у младших отпрысков Петроса цикад и отпускал их на волю. У крестьянских детей есть мерзкая привычка привязывать цикад к нитке. Получается замечательная трещотка: когда крутишь веревку с цикадой над головой, бедная мученица издает монотонный протестующий стрекот. Надо ли говорить, что Гидеону эта привычка крайне не нравится, и стоит ему увидеть цикаду, которую мучают подобным образом, он сразу тянется за кошельком. Помню, как он пробормотал: