Но, потеряв Богородицу Филеримосскую, Родос обрел другого местного святого, чья слава растет день ото дня, и который, возможно, превзойдет славу почитаемой всеми святыни. Эта новая фигура пока не отражена в литературе, и не существует достаточно серьезных исследований; сама Православная церковь, кажется, толком не знает, куда его отнести — по крайней мере, ни один агиограф[90] не дает объяснение тому, как Саул, стерший до крови ноги апостол Павла, умудрился заполучить храм среди невысоких холмов, окружающих Сорони.
Святой Саулас (как его называют на демотическом) якобы был среди тех, кого выбросило штормом на Родос по дороге в Палестину. (В Линдосе до сих пор показывают бухточку, в которой они якобы сошли на берег.) Во время своего краткого пребывания на Родосе Павел, возглавлявший группу паломников, каждый день проходил много миль, проповедуя Писание любому, кто был готов слушать. Его ученики последовали его примеру, и среди них был Саул, который, должно быть, был отличным ходоком, если дошел до Сорони, это совсем не ближний путь от Линдоса. В любом случае, здесь он обнаружил античный храм с теплым источником — к несчастью, в этой легенде не упомянуто имя первого божественного покровителя храма. Жители ближайших деревень, по мнению Саула, остро нуждались в Священном Писании, поскольку все они были самыми что ни на есть отъявленными язычниками; он испробовал апробированные приемы риторики; заключение, увещевание и моление, но без малейшего успеха. Они упорно не желали отказываться от своих причудливых богов. Он проповедовал до хрипоты, но селяне смотрели на него с недоверием, которое испытал бы любой из нас, слушая этого щуплого чужеземца с длинными волосами и густой бородой, одетого в лохмотья, с испачканными пылью ногами и смешным произношением. Ведь он попытался за несколько часов разрушить то, что созидалось на протяжении столетий благочестивого идолопоклонства, — всю совокупность верований, утешительных и хорошо знакомых, как соль-лизунец. Саул уже не знал, как справиться с этими упрямыми полуграмотными крестьянами. Пришлось прибегнуть к чуду, хотя ему очень не хотелось использовать крайние меры. Там было несколько человек с язвами. Он мгновенно окунул одного в источник, и язв как не бывало.
— Может ваш Бог сотворить такое? — спросил он. Жители деревни, наконец, вняли ему и дружно перешли в истинную веру.
Довольно грустная история; мне кажется, что вера крестьян сильно все запутала. По-моему, героем этой широко распространенной легенды должен быть сам Святой Павел — поскольку его имя было Савл, или, в древнегреческом варианте, Саулос. Наверняка теплый источник и до чудесного исцеления язычника слыл целебным. Даже сегодня местность называется по-гречески «плачущие от язв». Кстати, наиболее часто встречающиеся на Эгейском море язвы, по всей видимости, вызываются паразитом, живущим в прикорневой сумке морской губки; это довольно распространенное заболевание среди ныряльщиков за губками, и вылечить его можно только орошением язвы каким-нибудь мягким вяжущим средством. Свойства воды в источнике могли быть известны задолго до того, как на сцене истории появился Святой Павел. И тут, возможно, стоит вспомнить, что часто покровителем горячих источников был Геракл и что его имя связано с Линдосом с древнейших времен. Согласно древней легенде, он, как и Павел, однажды прибыл в Линдос, с ним был его сын Гил. Проголодавшись после долгой дороги, он попросил у одного отца семейства еды для сына, но в ответ тот разразился проклятьями. Поэтому он поймал одного из быков, на которых этот невежа пахал, и приготовил себе и Гилу завтрак; пока они ели, разъяренный хозяин наблюдал за ними с безопасного расстояния, продолжая изрыгать проклятья. Считается, что после этого и возникла странная форма культа Геракла, когда-то существовавшая в Линдосе. Жрец, совершающий обряд жертвоприношения, обрушивал на героя проклятья и ругательства, причем не просто так, а в строгом соответствии с ритуалом. В других регионах Греции ничего подобного точно не существовало, и фраза «как линдосцы на жертвоприношении» стала поговоркой, так говорят про тех, кто произносит нечестивые слова в священных местах. Связывает ли эти разрозненные фрагменты тонкая ниточка — или просто сама история, вдохновленная столь примечательным местом, по-дружески нас поддразнивает, повторяя характерные знакомые жесты?
Однако отнюдь не только исследовательский азарт и жажда узнать истину заставили нас с Гидеоном отправиться в Сорони на праздник этого святого. Начнем с того, что там собирается весь Родос и, конечно же, все наши друзья, избавленные от пут административной службы. Мы решили отбыть на старом городском автобусе в компании с типографскими рабочими, которые заказали билеты только в один конец, намереваясь провести всю ночь под соснами, кто поспать, кто потанцевать до утра.
Ближе к девяти первые автобусы начали с грохотом выезжать на синюю дорогу, ведущую к Трианде. Каждый был битком набит едущими на праздник, люди смеялись, оживленно жестикулировали, пели песни. Три больших грузовика с итальянцами, которых на следующей неделе ожидала репатриация в Италию, проехали через весь город с развевающимися лентами. Это сиенские фермеры с государственных ферм вокруг Сан-Бенедетто, они изумительно поют: пронзительная, надрывающая душу, почти что прощальная, песня доносится до наших ушей. Это будет их последняя фиеста на острове, и машины едут так медленно, что кажется, будто сидящие в них хотят в последний раз насмотреться на Родос, удержать в памяти его зеленые пейзажи, которые, возможно, не отпустят их и на их прекрасной родине. Италия красива, но ей недостает дикой остроты греческих ландшафтов; она приручена и одомашнена — эссе о гуманизме. Она не может быть колыбелью трагедии.
Мы уезжаем только в середине дня. В дальнем углу площади за рынком стоит машина, на которой мы должны ехать, — похожий на сверток муниципальный автобус, который в данный момент окружен разъяренной толпой. При одном взгляде на эти машущие руки и негодующе тыкающие пальцы я чувствую, каку меня обрывается сердце. Что-то явно идет не так, как надо. В тесноте маячат знакомые лица. Барон Бедекер в своем строгом черном костюме замер, мрачно сжимая стремянку и качая головой. Христос, писатель, в белом канотье и при воротничке шириной в дюйм, что-то отчаянно выкрикивает и размахивает билетом. Его голос не слышен за гулом толпы. На подножке автобуса, защищая вход, стоит кондуктор, яростно отталкивающий локтем тех, кто пытается забраться. Толпа сжалась вокруг него, как кулак. Во главе ее стоит Маноли-линотипист, глаза у него сверкают сквозь очки, он размахивает руками. Он явно отвечает за посадку. Каждые несколько секунд, переполняясь нетерпением, толпа подается вперед, и он, как бодающийся баран, тыкается лбом в бок кондуктора.
Кондуктор, полуобернувшись, отпихивает его локтем и кричит:
— Сказано тебе — нет!
Дискуссия возобновляется, снова нарастает нетерпение, и толпа откатывается, как волна, но лишь для того, чтобы снова без всякой пользы удариться о стенки пыльного автобуса. Небольшие вихри будоражат и самих толпящихся — некоторые душераздирающие сцены уже не имеют отношения к предмету всеобщего спора. К примеру, один из особо ретиво толкающихся, мужчина с гитарой, зацепился струнами за пуговицы соседа; и струны вот-вот могут разорваться. Однако давка так сильна, что эти двое не могут распутаться, и с каждым толчком их вместе тащит вперед:
— Моя гитара! — с мукой в голосе кричит один.
— Идиот! — огрызается второй.
Чтобы не угодить в эту батальную сцену, мы слоняемся вокруг толпы, пытаясь понять, в чем причина скандала. Но, похоже, это невозможно в таком шуме, где непрекращающимся потоком льются риторические крики и всяческие домыслы. Отдельные фразы выбиваются из многоголосого рева: «Говорю тебе, у меня есть…», «Все знают, что…», «Ты бы… полиция скоро…» Еще один бросок вперед — и мощный удар об автобус. Печальный и долгий вопль: «Сказано тебе — нет!» — в исполнении кондуктора.
Костас, греческий редактор, пошатываясь, выходит из толчеи и, еле дыша, здоровается с нами.
— Обычная история, — говорит он, переведя дух, — сорок человек на двадцать мест. Автобусная компания вечно устраивает такие фокусы.
Услышав его слова, к нам подбегает маленький человечек, он вне себя от гнева, он грозит Костасу кулаком, крича:
— Говорю вам, это ложь! Я отвечаю за билеты. И могу вам сказать, что мы выпустили только двадцать. Вот мой!
Он сует замызганный билет мне под нос. Костас осуждающе вскидывает красивые руки:
— У вас, что ли, нет стыда? — говорит он. — Кричите при иностранцах.
Человечек, нервно сглотнув, багровеет.
— Пусть знают правду! — выпаливает он.
Христос проталкивался к нам с другого конца толпы. Он подзывает меня, держа в руке свое соломенное канотье. Он хочет мне что-то сообщить. Мы отходим в сторону и прячем лица за его шляпой. Среди нарастающего гула мы выглядим так, будто пытаемся закурить на ветру. Голос у него серьезный и взволнованный.
— Могу я вам сказать одну вещь по секрету?
Место он выбрал несколько неподходящее для доверительной беседы, но что поделаешь?
— Это Маноли, — говорит он, — он во всем этом виноват. Помните, мы печатали билеты для автобусной компании книжками по пятьсот? Перед тем как рассыпать набор на прошлой неделе, он взял серийные номера билетов и напечатал еще двадцать для себя и своих друзей. Он везет много народу в Сорони, и они все едут бесплатно — может быть, он им сказал, что купил им билеты в подарок; но скорее, — тут голос Христоса опустился до низкого, вполне уже дьявольского регистра, — скорее всего, он заставил их заплатить ему.
Его темные глаза чуть округляются, когда он смотрит на меня, ожидая, как я отреагирую на эту информацию.
— Если, — продолжает он, — хотите доказательство, то вот оно: он напечатал свои билеты на другой бумаге — на грубой итальянской, газетной. Автобусные билеты на привозной бумаге.