Страждущие уже вышли из бассейна и растираются полотенцами, по-прежнему обратив лица к алтарю, с которого все еще доносятся молитвы и клубится дым от ладана. Чуда, похоже, не произошло, но, если верить моему поэтическому мяснику, эффект службы часто ощущается только через пару дней. Точно святому нужно все обдумать — убедиться в обоснованности предъявленных ему требований.
За стенами храма начинают сгущаться сумерки. Солнце склоняется за горы, медленно погружаясь в море за Тилосом. Небо постепенно, слой за слоем, покрывается приглушенными лиловыми вечерними тонами, свет косо падает на листья деревьев, тени делаются темнее и гуще. Поднимается легкий бриз, он разметает пыль, поднятую смуглыми ногами танцоров, и сносит в сторону дым над кострами с жарящимся мясом. Мы медленно идем по заросшему фиалками склону, такому пышному и розовому в подползающей ночи, снедаемые любопытством, боясь хоть что-то упустить. Теперь танцевальное состязание началось всерьез. Шипящие карбидные лампы заливают меловым белым светом бурый земляной пол, на котором будут состязаться самые лучшие танцоры. Плотная толпа образовала полукруг, почти обступив возвышающийся деревянный помост, над которым видно мученическое лицо Бригадира, с ним рядом толпятся мэры, чиновники и церковники. В долине появились другие хороводы, но этот — главный; подходя, мы слышим, как глашатай выкрикивает название: «Эмбона!», вызывающее аплодисменты и приветственные крики, поскольку танцоры Эмбоны считаются лучшими из лучших на Родосе.
Они вырываются из тени деревьев, причудливо подпрыгивая, — вереница ярко одетых девочек, они кивают, как цирковые пони. Каждая держится за пояс идущей впереди. Ведет их высокий и грациозный молодой человек, на нем белая рубашка и сужающиеся книзу брюки, скроенные наподобие бриджей для верховой езды; он трясет бубном. На девочках высокие сапожки из телячьей кожи, а их темно-синие платья с юбками в складку украшены концентрическими кругами более ярких цветов, оттеняющими их белые блузки и броские сетчатые шапочки. Вереница выбегает на арену своей странной подпрыгивающей походкой под звон бубна. Молодой человек выступает вперед, держа за руку старшую девочку, и, подняв бубен над головой, замирает, напряженный, полный ожидания. Потом он с силой рассекает воздух рукой, и взвивается музыка. Танцоры разбиваются на две шеренги, прежде чем подчиниться ей, и каждая подается то взад, то вперед странным, похожим на движение пилы движением. Это танец «Колыбель». Он исполняется в невероятно быстром темпе — у девочек это хорошо получается, — это один из самых причудливых, хотя, возможно, и не самых красивых греческих танцев, которые я видел: у него странные эллиптические[92] фигуры, из которых складывается танец в целом — качающаяся, как колыбель, джига, а строй танцующих имеет форму полумесяца. Подобное расположение обеспечивает им большую свободу движения и позволяет разрывать цепь и мелкими шаркающими шажками переходить на другую сторону площадки, чтобы начать танец в новом углу. Но во главе цепочки всегда подпрыгивающий, как сатир, и размахивающий бубном молодой человек в мягких высоких сапогах. Над утоптанным земляным полом тоже стали подниматься облачка пыли, и полумесяц танцоров, если смотреть на него из тени под платанами, кажется цветной планетой, вращающейся по своей орбите и окруженной плотной атмосферой.
— Ладно, — говорит Миллз, — пойдем посмотрим, чем там занят старина Гидеон. Я много раз видел суету.
Легко сказать — пойдем. За нами огромная темная толпа, и выбраться не так-то просто. Мы замурованы среди тел. Знатоки следят за танцующими со страстным напряжением, некоторые кивают в такт головой. Танцевальная площадка уже вся покрыта разрастающейся пеленой красноватой пыли, в центре площадки (с сосредоточенными и отстраненными лицами) кружатся танцовщицы, их похожие на цветы тела несет волной музыки, как речные нарциссы. Теплое облако пыли поднялось до верха их сапожек, придавая им призрачный вид богинь, рождающихся из самой земли, и только отчаянные усилия да неземная музыка скрипок, терзающая их, помогают им удержаться на ногах. Лишь ведущий танцор взмывает выше пыльного облака, прыгая и тряся бубном, с гордостью показывая блестящие каблуки. Его козлиные глаза сверкают.
Мне приходит в голову (подобные мысли в Греции настигают часто), что танец — не столько представление, сколько общинный обряд, передача таинственного знания, которое музыкант получил из-под земли. Оно исходит от танцующих ног, выстраивающих пыльный круг, ниточка за ниточкой, как ткущееся полотно; ступень за ступенью, как строящийся город; и темные внешние круги — зрители — постепенно впитывают ритм, который захватывает их простым повторением — наклады-ваясь на сознание, как слои все более волнующего цвета. Танец втягивает толпу, одного за другим, побуждаемых чем-то вроде закона тяготения, согласно которому плод, сорванный осенью ветром, всегда стремится к центру земли. Трепещущий круг танцоров — вот центр, к которому тянется толпа, кровь в жилах бежит все быстрее от музыки, которая сама по себе (кто знает?) есть перевод на язык струн и духовых тех более глубоких мелодий, которые музыкант почерпнул в горестях своей родины и в самой этой земле.
Однако пока мы смотрели на танцы, тьма наступила нешуточная; на западе сосны еще вырисовываются на фоне неба, но еле-еле. Тем счастливым парам, что сейчас лежат на травянистых склонах, должно казаться, будто они смотрят на небо со дна чернильницы, так темна эта синева, помеченная, как шкура леопарда пятнами, жаркими лоскутками огня от огромных связок сухого можжевельника и прутьев, которые зажжены по краю всей долины. Мы идем вдоль кромки темного пространства, Миллз и я, время от времени останавливаясь посмотреть на других танцоров, некоторые пляшут в неверном свете светильников, некоторые при потрескивающих кострах из терновника и хвороста. Здесь повсюду разливается свет — розоватыми озерцами, в которых плывут танцоры, точно они легче воздуха, а розовые облачка пыли, взлетающие вверх из-под их ног, кажутся невесомыми, как пена. И повсюду гул барабанов только еще сильнее подчеркивает гулкое вибрирование самой земли под ногами. А на раскинувшихся рядом чернильных пастбищах движения почти нет, там и мир обособленный, никак не связанный с массовым гипнозом этих танцующих кругов. В кустах, где крестьянские семьи готовятся ко сну, теплятся свечи. Несколько детей, которых уже уложили, снова убежали в волшебную тьму, чтобы присоединиться к одному из кругов увлеченных зрителей. Слышны умоляющие голоса матерей: «Спиро!.. Пав-лос!.. Где ты?»
Один раз мы натыкаемся на непривязанного мула, а чуть погодя Миллз спотыкается о распростертое тело, которое стонет и ругается, от него крепко несет чесночным и винным духом. На длинной главной улице торгового города света больше, он теперь похож на восточный базар, освещенный дуговыми фонарями, которые светят тем же мертвенным слепящим светом, что и старомодные газовые. Здесь Мехмет зазывает народ к прилавку, усыпанному картонками с турецкими вышивками. Торговля все еще идет, но теперь прицениваются и пытаются сбить цену в основном старики. Молодежь ушла танцевать. Христос у прилавка с выпечкой выбирает сладкий пирог для матери, которая сидит за столиком на склоне, вглядываясь в сумрак глазами, покрытыми катарактой, которые почему-то кажутся неестественно зоркими и прозрачными.
На одной из танцевальных площадок с комической неуклюжестью отплясывает сержант Крокер, но все па безупречно точны, что вызывает одобрительные крики толпы. Я слышал, что он помолвлен с гречанкой и сносно выучил язык. Остальные танцоры представляют собой любопытную смесь; тут и торговцы из Родоса, и жители дальних деревень. С Крокера свалилась фуражка. Продолжительные вопли одобрения.
— Ни разу не видел, чтобы старина Крокер танцевал, — говорит Миллз с восхищением. — Он, должно быть, пьян до чертиков.
В самом деле, когда сержант, кружась, выходит на свет, видно, что взгляд у него несколько осоловевший, но, возможно, причиной тому сложность фигур, которые он выделывает. Они требуют сосредоточенности. Внезапно рядом появляется Хойл, похожий на гнома, задыхающийся и довольный.
— Я вас везде ищу, — говорит он. — Толпа наших ушла довольно-таки далеко. Разве Крокер не великолепен? Когда он начал танцевать, послышались смех и обидные выкрики. Внезапно в крут вторгся настоящий Геркулес — Гигантис. Он взял Крокера за руку, и они какое-то время отплясывали вместе, и, разумеется, насмешки сменились одобрительными возгласами в адрес Генерала. Разве это не был благородный и прекрасный поступок — воистину Gigantesque?
Крокера тем временем вознаграждают заслуженными криками восторга. Вид у него такой, словко он может продолжать без остановки до утра. Благодаря генералу, принародно выказавшему расположение к нему, Крокер стал всеобщим любимцем.
— Где, черт возьми, Гидеон? — раздраженно говорит Миллз.
Хойл его потерял.
— Он сказал, что пойдет искать, кто бы предсказал ему судьбу. То есть будет охотиться за хорошим вином.
Поэтому мы сворачиваем к кафешкам под деревьями и очень скоро находим в одном из них Гидеона. Здесь не так много света, но наши друзья, похоже, знают, где мы; через несколько минут нам начинают присылать всякие дары. Их отдают официанту снаружи, в темноте, и он ставит их перед нами, шепча на ухо имена дарителей. Мехмет прислал деревянное блюдо черных оливок и паприки, вымоченной в уксусе, — любимая закуска Хойла. Христос прислал четверть пинты темного вина и несколько белых роз, а Маноли неожиданно является лично, неся деревянную миску, полную засахаренных фруктов и зеленых яблок.
— Какая страна, — говорит Гидеон. — Нужно только сесть на виду с голодным видом, и тебе тут же начинают слать еду.
Через некоторое время к нам присоединяются Сэнд и барон Бедекер, которые сходятся возле нас, идя с разных сторон. Сэнд, как всегда, сдержан, но барона просто не узнать; он очень легко пьянеет, а один из клиентов угостил ег