— Не знаю! — Володя осёкся, стал оглядываться, испугавшись, что слишком повысил голос, и их могут услышать, но в полутьме парка никого не было видно, и он успокоился. — Только мне кажется, надо сначала разобраться, почему тут у вас так хорошо живут, чудеса какие-то.
— Почему… никаких чудес, у нас тут знаете, как работают.
— Да везде работают… поверьте, везде одно и то же, в страду от темна до темна, и пьют также, не больше и не меньше. Только у нас в деревнях избы покосившиеся и ремонтировать не на что, крыши дранкой крыты… Вы знаете, что такое дранка?… Это такая щепа из дерева. Только у председателя дом железом крыт. А у вас тут у всех железо или черепица, асфальт, дома как игрушки новые сверкают, газ, электричество.
— А у вас разве электричества нет? — даже в полумраке беседки было видно, что Катя удивлённо округлила свои и без того большие глаза.
— Представьте, не во всех деревнях, а если и есть то только с осени включают и до весны, что такое газ, даже понятия не имеют… У нас там, между прочим, не самое плохое положение. Я тут в командировках помотался. В Сибири я видел даже соломенные крыши, хлеба вдоволь не едят… Прошлый год на полигон в Читу ездили, люди на «Транссиб» выходят, голодные, тушёнку у солдат выпрашивают. У нас то ещё что, хоть еды вдоволь, а за промтоварами раз в год и в Москву сгонять можно, от нас двести километров по прямой.
— Никогда бы не подумала, что у нас в стране…
— Работают, говорите, — перебил её Володя, — В нашей деревне девчата с двенадцати лет коров доят и своих и колхозных, в каникулы подрабатывают, когда доярок не хватает, и лён теребят, — он непроизвольно бросил взгляд на невидимые сейчас, нежные ладошки Кати, явно не знавшие, что такое коровье вымя, — Я сам пацаном летом овец пасти подряжался… С того у нас оттуда молодёжь вся разбегается, с детства хлева нанюхавшись… я вот в училище, другие вербуются кто куда. У вас тут гляжу жить можно, не разбегаются.
— А у нас дома вообще никакой скотины нет, — как будто с некоторым сожалением поведала Катя, — мама молоко с работы приносит, отец мясо. Мама так и говорит, хватит и того, что мы с отцом всю жизнь на скотнике провозились, а вот вы, то есть я и брат, так жить не должны, — сама того не ведая, она объяснила Володе, как ей удалось, живя в селе, выглядеть как барышня.
— Значит у вас так можно, скотину не держать, а у нас нет, с голоду помрёшь, в колхозе не то, что молока с мясом, дранки поганой крышу починить не дадут…
К дому Кати они подходили, когда на небе уже сверкала звёздная россыпь, а большинство окон перестали светиться. Навстречу довольно часто попадались тихие пары и шумные ватаги. Пару раз им дорогу заступали задиры из местных юнцов, и лишь активное вмешательство Кати позволило Володе избежать возможных стычек. Он же досадовал, что не представился случай подраться, ибо тогда, возможно, их отношения приобрели бы более близкий характер, сократилась бы эта постоянно ощущаемая дистанция. Володя уже жалел, что затронул «социально-экономическую» тему, вместо того, чтобы вести дело к объятиям и поцелуям. Сейчас же даже намёка на такое сближение не намечалось, и время уже было упущено. А ему так хотелось, хотя бы, подержать в своих руках её руки, кажущиеся такими мягкими, спросить, что означает колечко на мизинце… А потом… потом придвинуться вплотную и в полумраке почувствовать тот ток, который он ощущал от прикосновений к её талии во время танцев. Может быть, повезёт ощутить не только талию, но и, как бы нечаянно, изгиб бедра, или ещё чего-то такого манящего и пьянящего… А чёрт, и дёрнуло же его затеять этот дурацкий разговор, почему здесь кроют дома железом, а у них дранкой…
Катя шла, глубоко задумавшись — услышанное от Володи произвело на неё впечатление. И лишь возле дома она вновь заулыбалась. А Володя, понимая, что приближается «цейтнот», попытался «отложить партию»:
— Слушайте Катя, давайте встретимся завтра, там же, у беседки, или, если хотите, я зайду за вами, когда вам будет удобно.
Катя взялась за калитку своего крашенного голубой краской забора и несколько мгновений так и стояла, словно собираясь с духом.
— Вы меня извините Володя, но… Понимаете, мне с вами очень интересно, вы так много знаете… Вы только не обижайтесь, но между нами такая большая разница в возрасте… Извините… Здесь много девушек более подходящих вам, и они будут рады с вами познакомиться… Не обижайтесь… А мне… понимаете, я очень хочу учиться, мне надо серьёзно готовиться, ведь скоро уже ехать на экзамены… Всему своё время… мне ещё рано, мне сейчас пора учиться. Поймите, вам лучше найти девушку более подходящую вам по возрасту, — глаза Кати виновато улыбаясь, вновь контактировали с его глазами, но вызывали уже не дрожь, а настоящее смятение — её слова были подобны ушату ледяной воды. Володя не сразу собрался ответить:
— … Да, я понимаю… Но неужто… разве мы не можем быть друзьями?
В ответ Катя лишь грустно покачала головой:
— Мне надо во что бы то ни стало выучиться… здесь мне делать нечего. Я мечтаю изучать историю нашего края, написать книгу… Я уже давно это задумала. Вот для чего мне нужен именно университет, а не областной педвуз, я хочу быть учёным-историком, а не учителем истории.
— Да, конечно… я вас понимаю… может вы и правы… — растерянно бормотал Володя.
Нетвёрдым шагом, словно под небольшим «градусом» он шёл в роту по освещённой фонарями улице. «Ишь, разница в возрасте… мне всего-то двадцать три, а она будто я старикан древний… Ну и свидание… прямо какая-то воспитательная беседа, дескать, нечего взрослому дядьке за молодыми девчонками ухлёстывать… И какая самоуверенность, истфак КАЗгу… Неужели и в самом деле не понимает, что туда с улицы, тем более с села не попасть?… Ну и чёрт с ней, как пришла, так и ушла… жаль, даже не подержался…»
— Стой, кто идёт! — окрик часового заставил вынырнуть из потока мыслей.
— Лейтенант Рогожин, прикомандированный!
Ночь стояла достаточно светлой, и часовой сразу узнал лейтенанта, хоть тот и был в «гражданке», а кричал, чтобы показать, что он бдит.
— Мои-то, самовольщики вернулись, или нет ещё?
Часовой помедлил, отвечать или нет, ведь на посту не положено разговаривать, но видимо решив, что лейтенант его «закладывать» не станет, ответил хитро, не «подставляя» сотоварищей:
— Какие ваши? Никто никуда не ходил, все в казарме, на месте.
— Ну, и отлично, — лейтенант понял, что его солдаты уже вернулись.
В канцелярии он, не раздеваясь, повалился на свою койку и долго не мог заснуть, переживая перипетии минувшего вечера…
Октябрь 1981
Площадка под двугорбой горой была уже настолько уставлена «уходящей на покой» техникой, что когда капитан Рогожин во главе колонны привёз очередной зенитно-ракетный комплекс, то ему с трудом нашли место. Назад порожние тягачи предстояло гнать уже не ему — прямо отсюда, из Захарова ему предстояло на автобусе ехать в аэропорт и оттуда самолётом в Алма-Ату, на сборы. С семьдесят пятого года он бывал здесь всего пару раз, также мельком, приехал-уехал. Тоской и холодом веяло от угрюмого, в серо-пенных бурунах Иртыша. Офицерское пальто плохо защищало от ветра. Зябко ёжась, Рогожин зашёл в канцелярию роты.
— Ну, что упихал свои «гробы»? — спросил его местный командир, тоже капитан, но уже немолодой для этого звания, лет тридцати пяти.
— Да, с божьей помощью. Слушай, ты не в курсе, во сколько автобус отходит, до аэропорта доехать?
— Через два часа и десять минут, — местный капитан высчитал время по своим часам.
— Отлично, пообедать успею, — удовлетворённо потянулся Рогожин, разминая затёкшие от долгого сидения в кабине тягача суставы.
— Обожди чуток, у нас минут через сорок обед поспеет.
Рогожин с интересом взглянул на капитана, чем-то родным, знакомым с детства, тверским повеяло от этого «поспеет». Имелось бы время, он, конечно, разговорился с этим недавно прибывшим по замене офицером, может земляк…
— Да нет, спасибо… Я как женился, солдатской пищи в рот не беру. Не могу, изжога. В селе же столовая есть, я лучше туда схожу…
Он шёл тем же путём, что и шесть лет назад от шлагбаума на КПП, мимо совхозных скотных дворов. Сейчас, во влажной октябрьской хмари, раскинувшееся вдоль берега село не смотрелось столь красочно как тогда, безоблачным июньским днём. Казалось, что всё здесь постарело, краски полиняли, строения подсели. Даже запах показался другим. Владимир помнил, как он удивлялся, что в Захарово почти не пахло деревней, даже вблизи скотных дворов. Сейчас от здешних коровников исходил хорошо ему знакомый запах навоза, прелой соломы, коровьей мочи. Степь, тополя вдоль шоссе, ведущего в город, деревья и прочая растительность возле домов и в огородах были сплошь жёлтыми, но в то же время какими-то бледными, по сравнению с сочными осенними красками его родных мест — эту осень язык никак не поворачивался именовать золотой.
Уже в селе Владимир отметил, что его первоначальные ощущения оказались верными — за шесть лет Захарово заметно «осунулось». Заглянул в магазин — на полках хлеб, консервы из минтая и пыльные трёхлитровые банки с яблочным соком. Того относительного изобилия шестилетней давности, когда здесь же без ограничения можно было покупать колбасу и масло, на полках стояли дефицитные в других местах консервы печени трески, тушёнки и даже сгущённого молока, а в кондитерском отделе рядом с отвратительными алма-атинскими конфетами можно было увидеть и куда более качественные карагандинские и томские… Сейчас ничего этого не оказалось и в помине.
«И здесь всё подогнали под общую гребёнку, кончилась лафа», — констатировал увиденное Владимир, но удовлетворения не испытал, напротив, стало обидно, что и этот оазис достатка захирел. Проходя мимо переулка, ведущего к паромной пристани, он не мог не вспомнить тот июньский вечер… Но ничего не защемило у него в груди, ведь за шесть лет случилось столько всего, что вечер, так долго будораживший потом разум и чувства, ушёл, отодвинулся и сейчас воспринимался им сквозь толщу пережитого. Заморосил дождь и Владимир припустил бегом, что было делом нелёгким, так как в руке он нёс увесистый чемодан — жена всегда, даже в кратковременные командировки снаряжала его «по полной программе».