прослойки заявила о себе в "Опере нищего" (Филдинг очень многим обязан ей) такими словами: "То, что мы берем, принадлежит нам по закону сильного и праву победителя". Я не решусь предположить, что "джентльмены удачи" читали Шекспира, но не то ли говорит и Ричард III: "Кулак нам совесть, и закон нам меч"? Так что свое побратимство с "верхами" эти "низы" отлично сознают, им ведомо, под какими богами они ходят. Кого поминает Филдинг в связи с Уайлдом? Александра Македонского и Цезаря. Не очень приметный в "Путешествии", здесь Александр то и дело освящает своим авторитетом злодеяния Уайлда. Едва ли будет преувеличением сказать, что он соучаствует в них. Так уточняется понятие "истинно великого человека, будь то завоеватель, тиран, государственный деятель или же плут".
Когда Уайлд присягает в верности "кардинальным добродетелям" - это смешно, но это еще не сатира. Сатира в том, что он истово в это верит и не видит разницы между своей моралью и моралью "великих мужей" прошлого и настоящего. Сказать, что в шайке Уайлда (как вообще в преступном мире) свои законы, будет не совсем правильно: здесь те же законы, что и в мире официальном (в "легальных сообществах", как подскажет сам Уайлд), разве что нравы погрубее и пооткровеннее. Здесь так же нанимаются "руки" для исполнения "работы" и так же прижимисто оплачиваются ее результаты - с тем чтобы "руки" не избаловались и, работали дальше. Здесь так же безжалостно избавляются от тех, кто, не оценив мудрости и заслуг "работодателя", выказали неблагодарность и искали своей корысти. В железном кулаке держит свою банду Уайлд. Время разбойной вольницы миновало. Распри по случаю присвоенных подручными вещей, если они не решаются кулачными аргументами, неизменно выливаются в прения с политической окраской. В главе "О шляпах", кажется, и сам Филдинг забыл, что пишет об уголовниках, и со всей страстью обрушился на принципы ("разные головные уборы"), исповедуемые, по взаимной договоренности, противными сторонами - дабы легче было вводить толпу в заблуждение. Или глава "Любопытные анекдоты из истории Ньюгета": любому тогда было ясно, что победа Уайлда над Джонсоном - это отражение старой, еще 1730-х годов, борьбы Уолпола с Ч. Таунзендом, завершившейся полным торжеством Уолпола. Но вчитаемся в этот "анекдот" внимательнее. Уайлд облачается в "пышные одежды", совлеченные с Джонсона, однако костюм оказывается не по нему: халат не греет, жилет велик, шляпа тяжела. Если по-прежнему считать, что Уолпол - это Уайлд, а Джонсон - Таунзенд, то возникает недоразумение: почему костюм ему не впору, если Уолпол, по мнению даже своих недругов, был более приспособлен к своей должности, чем Таунзенд (что и доказала его тогдашняя победа)? Дело в том, что Филдинг уже подключил события недавние - падение Уолпола и перемены в кабинете, когда в кресло премьера сел граф Уилмингтон, талантами государственного человека действительно не блиставший. Вот он-то и скрылся теперь под маской Уайлда-победителя, а развенчанный Джонсон - это Уолпол. Эта смена масок подана намеком, но в том и сила политических аллюзий, что они неопределенны и двусмысленны, так что их прямое толкование как бы доверяется читателю: думайте!
Сегодняшний читатель не расчувствует всей прелести этой игры - да в этом и нет нужды. Злободневные намеки погасли, и мы воспринимаем "Джонатана Уайлда" как сатиру на плутовство, поразившее общество сверху донизу. И Уайлд - символ этого плутовства, изощренного и виртуозного, подлинно достигшего высот величия. Это почти инфернальный образ, и отчасти правы критики, ставящие его на одну доску с Сатаной из поэмы Мильтона. Во всяком случае, он дьявольски находчив и остроумен. Его стратегическое дарование удостоверил, ни много ни мало, А. В. Суворов, подкрепивший однажды свой маневр ссылкой на "правило Ионафана Великого - отлагати мщение до удобного случая". Мы не располагаем авторскими признаниями, но, думается, Филдинг должен был любить этого героя, как Гоголь любил своих монстров. Ведь Уайлд - движитель интриги, и Филдинг возжигает от него не только сатирические молнии, но и просто комические шутихи (как его разговор с новоиспеченной супругой Летицией или унесенный на тот свет штопор). Уайлд - герой без психологии, Филдинг рассмеялся бы при мысли, что у Джонатана есть "душа". Злодей - он и есть злодей. Некоторое шевеление совести он пресекает по команде из головы. Его чувства элементарны: любовь - это известного рода голод, верность - это взаимовыгода. Вопрос об "исправлении" Уайлда не может и возникнуть (а уж какие негодяи тогда возрождались к новой жизни!): Уайлд, собственно, даже не злодей, а само воплощение зла. И антиподом его выступает, естественно, воплощение добра - бывший школьный приятель, а ныне ювелир Хартфри. Своей образцовостью он давно раздражает критиков, отказывающих ему в правдоподобии. Но ведь все, что происходит с ним по злой воле Уайлда, совершенно правдоподобно. Он доверился негодяю, тот свел его с другим негодяем, последний его обобрал, а первый еще добавил - и вот Хартфри банкрот. Должники, кредиторы и друзья от него отвернулись, поручительства у него нет - и вот он в тюрьме. Машина правосудия работает с отменной расторопностью - и вот он уже на пороге смерти. Кто виноват - Уайлд? Не только: виноват и сам Хартфри. Он плохой купец. Его Доверчивость к людям, мягкость с должниками, щепетильность в вопросах чести - на что он рассчитывал, имея такие качества? С ними хорошо, пока все хорошо, но такого не бывает, когда рискуешь, - а без риска ты не купец. Но довольно о "добродетельном купце", важно другое: обыкновенный человек, не герой, Хартфри устоял против зла и явил то обыкновенное величие, которое не надо ставить в кавычки. И это - правда, хотя бы и оставались сомнения в правдоподобии средств. Но радужный финал не может отменить Уайлда и его страшной правды.
Филдинг бестрепетно ступил в этот мрак - и высмотрел лучик надежды. За ним пойдут следом, но даже сегодня он ушел дальше многих. Спустя двести лет Р. Фокс скажет: "Филдинг был первым англичанином, сумевшим понять, что дело романиста - говорить правду о жизни, и он по-своему ее сказал. В "Джонатане Уайлде" он сказал ее так, как не сумел сказать никто, ни до него, ни после, даже Свифт, - с неистовым и ярым гневом, живым и поныне, ибо это глубоко человечный гнев, разбуженный зрелищем человеческого унижения".
Помещенный в одном ряду с аллегорическим путешествием, "романом дороги" и действительным путешествием, "Джонатан Уайлд" также не обошелся без путешествий: это скитания миссис Хартфри, которые правильнее было бы назвать путешествием по книжным полкам. Все ее приключения - книжного свойства и насквозь пародийны. Миссис Хартфри откровенно сочиняет, и хорошо сочиняет, далеко выходя за рамки жизненного опыта, каковой, мы знаем, ограничен кругом домашних забот, тревогами и радостями счастливого замужества и материнства. Отмечая в ее рассказе мотивы и детали, мы можем очертить круг ее чтения. Муж восторгается ее знанием морских терминов (похоже, с этой стороны она ему прежде не раскрывалась) - ясно, что на ее полке несколько томиков Дефо, может быть, Свифт. Капитаны кораблей, на которых ей довелось побывать, моментально теряют самообладание и начинают ее соблазнять - ясно, что там же стоит зачитанная "Памела" и что-нибудь французское. Ухватки у капитанов разные. "Со мной он обращался так беззастенчиво, точно паша с рабыней-черкешенкой..." - этот капитан пришел из французского романа (хотя он англичанин), поскольку именно там получила распространение тема пленной черкешенки, попавшей в турецкий гарем. Продолжим цитату: "...в разговоре со мной он позволял себе те безобразные вольности, какими самый разнузданный распутник щеголяет перед проститутками..." - это опять "Памела" и, может быть, "Молль Флендерс" Дефо. Не забыт и его "Робинзон Крузо": от приставаний графа, до тех пор приличного человека, в глухой чащобе ее спасает отшельник, проживший без людей "тридцать с лишним лет". Потом и он доставит ей некоторые тревоги.
Критики обычно порицают эти четыре главы: они задерживают действие, рассеивают внимание. Мне кажется, иронический обзор современной беллетристики (мы назвали крупные имена, а ведь могло быть, что героиня читала подражательную макулатуру), этот скороговорочный пересказ ее расхожих тем и положений Филдинг дал для того, чтобы отмежеваться от нее. К современной и недавнего прошлого беллетристике, отечественной и зарубежной, Филдинг относился отрицательно. Он резко порицал "авторов... которые, не прибегая к помощи природы или истории, повествуют о личностях, каких никогда не было и не будет, и о делах, какие никогда не вершились и не могут вершиться". Он язвительно замечал: "...для сочинения романов и повестей нужны только бумага, перья и чернила да физическая способность ими пользоваться". Он с великой охотой пародировал эти сочинения. Впрочем, не он один.
Значение пародии, как известно, возрастает в переходные литературные эпохи, и закономерна ее активность в период становления английского просветительского романа - в те полстолетия, что разделяют "Робинзона Крузо" (1719) Дефо и "Путешествие Хамфри Клинкера" (1772) Т. Смоллета. Разумеется, имело место и накопление, и развитие художественных обретений, но в значительной степени литературная эволюция характеризовалась отталкиванием, опровержением, борьбой. Свифт пародирует Дефо; Ричардсон пародирует литературу "университетских писателей"; Филдинг пародирует Ричардсона; самого Филдинга будет пародировать Смоллет, анонимный автор напишет "Историю Тома Джонса, найденыша, а ныне супруга". Наконец, генеральную пародическую ревизию просветительского романа осуществит Л. Стерн. В пародиях выразилась самокритика просветительского романа, увидевшего свои громадные возможности и не спешившего оцепенеть в канонических формах. Некоторые из перечисленных здесь классиков называли себя новаторами - и они были новаторами, но пальма первенства заслуженно принадлежит Филдингу, потому что он единственный осознал необходимость теории романа и сделал первые подступы к ней во вступительных главах к "Джозефу Эндрусу". К своим размышлениям он привлек классическую выучку, эстетический инструментарий, развитый художественный вкус. И конечно, яркий темперамент полемиста.