Владимир ПоповРАЗОРВАННЫЙ КРУГ
ГЛАВА 1
Телеграмма Брянцеву не понравилась. И не категоричностью своей. Неопределенностью. Было совершенно непонятно, из-за чего загорелся сыр-бор. А что загорелся — это не вызывало никаких сомнений.
Придвинув к себе бланк, Брянцев поковырял ногтем наклеенную на него полоску бумаги с текстом, будто за ней могла скрываться разгадка. Снова прочитал телеграмму, на сей раз вслух:
— «Вылетайте первым самолетом. Самойлов».
Усмехнулся, дернул плечом, щелкнул пальцем по ребру бумажки. Она легко скользнула по просторной плоскости отполированного стола.
— Что за манера загадывать загадки! — произнес зло, и эта злость придала решимости. — На кой черт нужны эти разговоры, на ночь глядя! Не поеду. Высплюсь. Завтра.
Вечернее солнце вдруг вырвалось из-за туч и залепило стену кабинета яркими оранжевыми квадратами. Они засветились так, словно за окнами пылал огромный костер. Загорелись витающие в воздухе мельчайшие пылинки, заклубился невидимый до сих пор табачный дым. И Брянцеву показалось, что в кабинете жарко и душно.
Включил настольный вентилятор, подошел к окну, распахнул его. Вместе со свежим воздухом в помещение ворвался и привычный заводской шум.
Несколько минут он наблюдал, как из многопролетного главного корпуса выныривали шины, влекомые транспортером. Они медленно плыли над заводским двором, над шоссе и исчезали в проеме стены склада готовой продукции. Самые разные шины: от небольших — для малолитражных автомобилей до гигантских — для сельскохозяйственных машин. И достаточно было проследить за их движением, не прекращавшимся ни днем ни ночью, чтобы судить о ритме работы разных участков завода, как судит врач по пульсу человека о состоянии здоровья.
Брянцев любил оставаться в эти вечерние часы в кабинете один, спокойно подумать. Прожитый день лежал перед ним распластанный, как на листе бумаги. Глядя на этот незримый чертеж, он делал пометки в блокноте, и постепенно день грядущий вставал перед ним с такой же ясностью, как и прожитый. Не всегда, однако, ясность была предельной. Порой кое-что выглядело расплывчато и туманно, как на неудавшемся негативе, и вызывало странное чувство не то озабоченности, не то раздражения.
Сегодняшний день заканчивался спокойно. Цехи работали ритмично, ничто не предвещало перебоев, да и назавтра перспективы хорошие. Вот только злосчастная телеграмма…
Это был первый вызов в Комитет партийно-государственного контроля, и Брянцев не понимал его причины. Дела на заводе шли как никогда хорошо, можно было ожидать только поощрения. Но для поощрения вызывают не так и не туда. Неужели дознались о Леле? Ну, а если даже?.. Это ведь не их функция — заниматься семейными делами.
При мысли о Леле у него заныло сердце, но не тревожно, а как-то радостно, точь-в-точь как ныло в семнадцать лет, когда полюбил впервые. Он даже улыбнулся этому сходству ощущений, улыбнулся с издевкой над собой: тоже-де школьник под сорок лет.
Взглянул на часы — половина седьмого. Если вызвать машину, заехать домой, бросить в чемодан пару чистых рубашек, носки, бритвенный прибор, можно успеть на девятичасовой. С востока лететь хорошо. В девять по местному вылетел — в девять по московскому прилетел. Такси — и через полчаса он у Лели. Хоть на сколько-нибудь, хоть на пять минут.
Сердце у Брянцева застучало сильнее. Протянул было руку к телефону, но тут же опустил ее. Нет, у Лели он появится, когда выяснит причину вызова. Он не сумеет скрыть от нее своего беспокойства, а они слишком редко видятся, чтобы омрачать встречи. Озабоченно прошелся вдоль стола, беспорядочно сгреб бумаги, сунул в ящик.
Резкий звонок междугородной ударил в уши. Поколебавшись немного — поднять трубку или не стоит? — все же поднял.
Вызывала Москва, референт Самойлова.
— Вы еще не вылетели, товарищ Брянцев? А ведь мы ждем вас. Поторопитесь, пожалуйста.
— По какому вопросу? — Брянцев попытался прорвать завесу туманности. — Какие брать с собой материалы?
— Вопрос не для телефона, — сухо ответил референт. — Что касается материалов — положитесь в основном на свою память.
Водрузив трубку на вилку, Брянцев посидел недвижимо, потом резко опустил руку на телефон, набрал номер квартиры.
— Тася, уложи чемоданчик. Заеду — и сразу же на аэродром.
— Алеша… Ну разве можно так… с бухты-барахты?
— Ничего не поделаешь, — извиняющимся тоном произнес Брянцев. — Только что выяснилось, надо лететь.
Вскоре директорская «Волга» со скрипом затормозила у подъезда трехэтажного дома. Брянцев взбежал по лестнице, перемахивая через две ступеньки, открыл предупредительно отпертую дверь. С тоской посмотрев на накрытый стол, взял соленый огурец, похрустел им и направился в ванную. Все же грязновато шинное производство. Как ни старайся, и на лице, и на шее всегда приносишь налет сажи.
Удивительным сходством наделяет порой людей природа. Супруги Брянцевы были похожи друг на друга, как брат и сестра. Некоторые даже злословили: похожи, как два брата. И в этом была доля правды. Оба высокие, крепко сколоченные, у обоих большие лбы, широко расставленные глаза, упрямые подбородки. И разлет бровей одинаковый — щедрый, смелый. Как сумела природа вылепить два таких схожих лица, мужское и женское, непонятно, но сделала она это довольно искусно и, надо сказать, ни к чему. Все, что шло Алексею Алексеевичу, совершенно не шло Таисии Устиновне. И если внешний облик Алексея Алексеевича соответствовал его характеру, то жестковатая внешность Таисии Устиновны обманывала. Человеком она была приветливым, радушным, на редкость гостеприимным. Оттого и повелось, что и под Новый год, и вообще в праздничные дни собирались у Брянцевых. Так было, когда Алексей Алексеевич работал мастером, потом начальником цеха, не изменилось и после того, как назначили его директором завода. Тяготы гостеприимства Таисия Устиновна несла с радостью и приобрела не только славу первоклассной хозяйки, но и горячую симпатию тех, с кем сталкивала ее судьба.
Ценили в ней и то, что чужую беду она воспринимала как свою, умела выслушать человека, потянувшегося на откровенность, успокоить и свято хранила доверенные ей секреты. За глаза звали Таисию Устиновну не Брянцевой, не Брянчихой, не директоршей, как повелось в этом городе, а несколько необычно: сестрой. Может, потому, что на фронте она медсестрой была, может, за внешнее сходство с мужем, а может, вкладывали в это слово совсем иной смысл: для всех словно сестра родная.
Жили Брянцевы мирно, ладно, считались парой непогрешимой, образцово-показательной. И, если нужно было кому-нибудь привести в пример безупречных супругов, прежде всего называли их.
Надев серый костюм, названный Таисией Устиновной «столичным» за особо элегантный вид, который приобретал в нем муж, Алексей Алексеевич поднял виноватые глаза.
— Эх, поесть бы…
— Так в чем же дело? Садись, ешь.
— По возвращении, — отшутился Алексей Алексеевич и положил на стол телеграмму.
— Что за срочность? Почему вызывают?
Раньше он свои отъезды не мотивировал, да и Таисия Устиновна не требовала этого — уезжает — значит, нужно, — но теперь, когда каждая поездка в Москву предвещала встречу с Лелей, на всякий случай объяснял, куда и зачем едет.
— Ох, Алеша, заработаешь ты себе язву, — вздохнула Таисия Устиновна, давно уже смирившаяся с привычкой мужа либо не обедать вовсе, либо есть наспех, и спросила с добродушной усмешкой: — Ничего не забыл?
Алексей Алексеевич оценил иронию. Чемодан собран ею, все необходимое туда уложено. Если что и забыто, то ею, а не им.
— Что ты, я никогда ничего не забываю, — подыграл он жене и подошел прощаться. — Прошу тебя, умерь на время моего отъезда филантропический пыл.
— Алеша, ну что это ты… Слова какие-то…
— Ну, если понятнее… Стоит мне за дверь, как у тебя разгорается жажда благотворительности. Я оттуда контролировать тебя не могу, сама понимаешь, так что повторяю: поумерь себя.
Захватив чемодан, Брянцев устремился к выходу.
Таисия Устиновна постояла у окна, проводила взглядом «Волгу» и, вздохнув от показавшихся обидными мужних наставительных слов, стала убирать нетронутую еду. Это занятие прервал телефонный звонок.
— Будете говорить с Москвой, — обычной скороговоркой выпалила телефонистка, и тотчас в трубке послышался женский голос:
— Можно Алексея Алексеевича?
— Его нет. Он уехал.
— Давно?
— Только что.
— На аэродром?
— Да.
— Простите…
Таисия Устиновна не успела даже спросить, кто звонит, чего всегда требовал от нее муж. Она многих узнавала по голосу, но этот мелодичный голос был ей незнаком. И все же никакой тревоги она не испытала.
ГЛАВА 2
Пассажиров рейса Хабаровск — Москва, и транзитных, и начинающих путь, уже усадили в автобус, когда из всех микрофонов аэропорта позвучало: — Гражданин Брянцев, Алексей Алексеевич приглашается в почтовое отделение! Вызывает Москва!
Брянцев поднялся, но его остановила стюардесса.
— Ждать не будем, товарищ пассажир, — решительно заявила она. — И так задержались с вылетом.
Пришлось остаться. Но ощущение беспокойства возросло. Что за переполох? Нет ничего хуже, когда не знаешь причины вызова. Вместо одной папки берешь с собой десять и зачастую ненужных.
Портфель у Брянцева объемистый, а сегодня он совсем раздулся, едва-едва застежки сошлись. Чего только не насовали ему предусмотрительные помощники! Тут и планы капитального строительства, и разные варианты проекта реконструкции цеха вулканизации шин, и объяснительная записка к проекту расширения старых цехов, и справок целый ворох.
Летел Брянцев в Москву с таким же чувством неопределенности, какое испытывал, когда вызывал его Хлебников, в недавнем прошлом руководивший главком. Тот любил озадачить. Вызовет, бывало, не говоря зачем, и гоняет без передышки, требуя ответов на самые неожиданные вопросы. Да еще в справки не загляни, как будто голова директора способна вместить объем информации счетно-вычислительной машины. Тяжелый был характер у Хлебникова. Он считал себя крупнейшим авторитетом в области шинного производства и понимал единую техническую политику по-своему: неукоснительно проводил в жизнь свои идеи и всеми законными и незаконными способами тормозил идеи других, которые не разделял, а иногда просто не воспринимал. Стаж у него был большой, в свое время он успешно руководил несколькими заводами, выправлял положение всюду, куда ни назначали, и успех избаловал его, вскружил голову, заставил поверить в свою исключительность. «Я за поиск, за производственный риск, но и то, и другое должно увязываться со здравым смыслом», — любил повторять он бесспорную истину, трактуя здравый смысл соответственно личной выгоде. А строптивых урезонивал так: «Вы меня не учите, я в главк не из вуза пришел. Три завода на ноги поставил, так что в этих делах собаку съел».