ия, — Самойлов переложил материалы в ящик стола, — встретимся. — Вызвал секретаря: — Закажите товарищу Брянцеву разговор с заводом.
— Я считаю дорожные испытания совершенно излишней тратой государственных средств, — озаботив свои лик, амбициозно возразил Хлебников. — Лабораторные испытания дали нам полную ясность.
— И все же вы испытаете шины на дорогах, — поставил точку над «i» Самойлов.
ГЛАВА 4
Давно не ходил Брянцев по ночной Москве один. Каждую свободную минуту он старался быть рядом с Лелей. Это стало для него не только привычкой, но и необходимостью.
Но сейчас ему хотелось побыть одному. Шел медленно, наслаждаясь тишиной засыпающего города. Улицы были почти пустынны, нечасто проносились мимо машины, шурша шинами по асфальту, унося с собой красный огонек. Только возле гостиницы «Москва» в тишину ночи врывался дробный стук молотков и скрежет железа: строили подземный переход. Брянцев попытался найти щель, дабы установить, что делается за забором, но доски были хорошо пригнаны и достаточно высоки, чтобы заглянуть через них. Пересек улицу Горького у ее слияния с Манежной площадью, прошел мимо университета и зашагал по улице Герцена, в который раз перебирая в сознании перипетии разговора «на высшем уровне».
То, что он дал распоряжение заводу вернуться к старой технологии, вдруг показалось чудовищно нелепым. Почему он сделал это? Испугался кары? В тот момент — пожалуй. Если двадцать тысяч шин, выпущенных по его распоряжению, действительно брак, ответственность падет целиком на него и на пощаду можно не рассчитывать. Кстати, к директорскому посту он никогда не рвался и не очень за него держится. Не очень? Как сказать. Этот пост предоставляет огромные возможности для свершения полезных дел, многие из которых поначалу, как это ни прискорбно, выглядят рискованными, даже неразумными. И без решительности тут не обойтись. Он и был решительным. Кто бы осмелился внедрять новую технологию в противовес всем авторитетам, научным и техническим? Смелый поступок? Смелый. Так куда же делась смелость сегодня? Почему не сказал Самойлову прямо: «Я своего приказа не отменю». Понимал ведь, когда шел напролом, что баталий не миновать, и при первой же схватке спасовал, сложил оружие. Нет, пожалуй, не спасовал и не сложил. Просто отступил перед превосходящими силами противника. Вспомнилась наполеоновская фраза: «Бегство позорно только для тех, в храбрости кого сомневаются». Однако парадокс этот не утешил.
Остановился закурить и осмотрелся. «Прага» — на месте, кинотеатр — на месте, вот старый, стиснутый домами Арбат, но площадь не та. Она словно влилась в новую, незнакомую, широкую улицу, пробившуюся сквозь жилой массив к Москве-реке. А, это и есть новый Арбат. Вот он каков! Смело рубанули!
Пересек площадь, направляясь к Гоголевскому бульвару.
А почему он все-таки отменил работу по новой технологии? Усомнился в ней? Немного, пожалуй, да. Испугался ответственности? Нисколько. Решил сманеврировать? Было такое. Не нашел в себе смелости противостоять Самойлову? Нет, просто решил, что тот все равно настоит на своем и лучше это сделать сразу, чем после ультимативного нажима. Стало быть, сделал тактический шаг? Именно. Так показалось целесообразнее. А сейчас уже не кажется? Да, не кажется. Надо было упереться. Чем бы это ни грозило — ни шагу назад! Да-а, сложно закрутилось, ничего не скажешь… Как он вернется на завод, как объяснит свои действия людям, которые три года безвозмездно вели исследования, чтобы найти антистаритель, и нашли его? Не зря же он возглавил общественный научно-исследовательский институт. Вся полнота власти у него, противникам нового движения на заводе пришлось отступить. А вот перед внешними противниками спасовал. Молодец против овец…
Около часа ночи Алексей Алексеевич поднялся на четвертый этаж, сунул руку в портфель, где у него лежали ключи от своего дома, от сейфа и от квартиры Лели, но в этот миг дверь растворилась.
— Фу-ух, я уже изнемогла. Какие только мысли не лезли в голову… Ну что там?.. Убили?.. — Голос Лели был слабый, тусклый, слова отрывочны — она еще не погасила волнения.
— Били…
Когда Алексей Алексеевич входил в небольшую, просто и мило обставленную квартиру Лели, у него возникало ощущение, будто после долгих странствий он наконец вернулся домой. Безмятежное спокойствие овладевало им. Здесь он вслух предавался раздумьям, мог сболтнуть что-либо, не подумавши, даже явную несуразицу, без опасения быть неверно истолкованным. Здесь Леля, смотря по обстоятельствам, либо мягко выключала его из круговорота забот и деликатно, либо чувствительно журила за допущенные промашки — он делился с нею всем без утайки, никогда не пытаясь выставить себя выигрышно, в выгодном свете. Даже обстановка Лелиной квартиры действовала умиротворяюще. Ему ничего решительно не хотелось изменить в небольшой комнате (вторая целиком принадлежала сыну), а тем более выбросить что-либо на свалку, что порою так подмывает сделать в Сибирске. Там его постоянно раздражает громоздкий старомодный буфет с широкими зелеными стеклами — гордость жены, допотопная этажерка, на которой любовно расставлены аляповатые безделушки, оранжевый абажур с полинялой бахромой, надежным пристанищем для мух. Таисия Устиновна не могла и помыслить о том, чтобы лишиться обжитых, привычных вещей, давно требовавших замены, и в этом своем капризе была непреклонна. Свое основное обиталище он никогда не называл домом. От него никто не слышал: «Возвращаюсь домой», «Еду домой». Он говорил: «Еду на завод», «Возвращаюсь на завод».
С наслаждением сбросил пальто, пиджак, ослабил галстук, расстегнул пуговицу у ворота. Пошарив под диваном, вытащил из-под него комнатные шлепанцы, прошелся, напрягшись телом, сжав мышцы, затем поднял руки, расслабленно опустил их, как бы освобождаясь от накопившейся в организме тяжести, и весело взглянул на Лелю.
— Ну, здравствуй, Ленок!
— Приземлился?
— Угу, даже заметил, что волнение на тебе не сказывается или сказывается положительно. — Прижал ладони к ее щекам. — Ты очень хороша сейчас.
— Подлизываешься?
Алексей Алексеевич не льстил. Выражение озабоченности, как ни странно, подчеркивало одухотворенность Лелиного лица и делало его еще более привлекательным. Сейчас она особенно напоминала ту Леночку, которую утешал в уголке школьного двора, когда схватила тройку по своей любимой химии.
— Валерик там? — Алексей Алексеевич покосился на соседнюю комнату, стараясь оттянуть предстоящий разговор.
— Спит.
— С учебой как?
— Н-ничего, но способности тратит не на то, чтобы хорошо учиться, а чтобы готовить уроки побыстрее. И дерзит. — Леля слабо улыбнулась. — «Ничего, мутти, потерпи, переходный возраст». Просто не знаю, что с ним делать. Пока держу в руках, а что дальше будет… Но не стоит об этом. Какие у тебя новости? Меня гложет нетерпение.
— Я бы поел чего-нибудь. На сытый желудок неприятности не так мрачно выглядят.
— Пойдем в кухню.
Алексей Алексеевич ел и рассказывал. Рассказывал подробно, не упуская даже малозначащих деталей, будто читал стенографическую запись. Впрочем, стенографическим такое изложение не назовешь, поскольку ни одна стенограмма не передает того, что думает человек во время разговора и как ведут себя остальные участники.
Леля слушала, не прерывая, но, когда он закончил свое пространное повествование, сказала жестко:
— Зря уступил, Алеша. Теперь повернуть колесо вспять будет очень трудно. Ты должен был предвидеть последствия и подготовить себя к упорному сопротивлению. Хлебников — опытный демагог и человек большой пробивной силы.
Алексея Алексеевича не удивили эти слова. Леля не отличалась чрезмерной снисходительностью, свойственной многим любящим женщинам. Он ценил в ней эту черту, считался с ее мнением и побаивался. Принимая серьезное решение, обычно думал, как расценивала бы его действия Леля и как поступила бы сама.
Посмотрел на нее, любуясь. Пухлая, чуть вздернутая верхняя губа, придававшая задиристость всему лицу, редкая белокожесть, скульптурно завершенный овал подбородка, родниковой прозрачности глаза, в которые легко смотрится. И при таком женственном облике чисто мужское понимание обстановки, не говоря уже об удивительной проницательности.
— Сердишься? — насторожилась Леля.
— Что ты! Восхищаюсь и преклоняюсь, — растроганно ответил Алексей Алексеевич.
Подойдя к нему, Леля прижалась, трогательно и беззаботно, уткнув нос в распах рубахи.
— Что ж ты так? Принял, как должное, и успокоился? — Подставила губы. — Ну…
Алексей Алексеевич обхватил Лелю своими крепкими ручищами и, целуя куда попало, закружил по комнате. Поставив на пол, потеребил, как маленькой, кончик носа.
— Холодный, как у котят.
— У котят холодный нос — признак здоровья, а у человека…
— Наоборот? Враки это. Эх, Ленок, а ведь у нас все могло быть иначе, — с надрывом проговорил Алексей Алексеевич, — и не нужно было бы теперь ломать голову и метаться в поисках выхода. Да-а, есть все-таки нечто нам не подвластное, что ставит препоны замыслам…
— Препоны большей частью ставят себе сами люди.
Алексей Алексеевич пытливо взглянул на Лелю, стараясь вникнуть в смысл брошенной фразы. В их положении, сложном, запутанном, каждое, даже случайно оброненное слово несло в себе определенную нагрузку и могло быть истолковано превратно. Вот почему они каждый сам по себе стремились к тому, чтобы недомолвок и неясностей у них не было.
— Нет, нет, Леша! — испуганно замахала руками Леля. — Ты не так понял меня. Я ничего от тебя не требую и ни на что не сетую. — Увидев, что не рассеяла его сомнений, поспешно добавила: — Я же говорила тебе, что знала любовь в супружестве, а сейчас познаю, что такое любовь без супружества.
— Говорила, — упрямо отозвался Алексей Алексеевич. — Но это может и надоесть…
— Человек — существо противоречивое. Многое надоедает, и в то же время ко многому привыкает. Привыкла и я.
— Привычки бывают радостные, а бывают тягостные.