Она просидела над томом до глубокой ночи и, только встав из-за стола, вспомнила, что не зашла в комиссионный магазин на Сретенке, где продавщица пообещала придержать кофейную чашку будто бы из сервиза князя Юсупова для коллекции, которую собирала еще покойница мать. Вспомнила без особого сожаления, потому что была переполнена окрыляющей радостью.
Долго не могла заснуть. Лежала и смотрела открытыми глазами в потолок, по которому все реже и реже скользили блики фар пробегавших мимо машин. Но мало-помалу спокойствие овладело ею, а с ним пришел и сон.
Трудно было найти в институте человека, который работал бы над диссертацией с таким рвением, как Чалышева. Ввиду важности темы ей разрешили начать исследования немедленно, параллельно с подготовкой к сдаче кандидатского минимума, дали в помощь лаборантов. Занята она была сверх всякой меры. Днем готовила смеси резин с различными антистарителями, испытывала их в озоновой камере, проверяла механические свойства, вечером зубрила немецкий язык, спецдисциплины, изучала трудно дававшуюся философию. Откуда только силы взялись в этом тщедушном теле.
Ни одной цифры в отчете, предоставленном профессором, Чалышева не приняла на веру. Если ее данные расходились с данными отчета, повторяла исследования и достоверными считала свои. Прикрепленных лаборантов она замучила — требовала, чтоб они работали с такой же тщательностью, с тем же старанием, с той же отдачей, как сама, и не прощала ни малейшей неточности.
Если до сих пор Ксению Чалышеву просто не любили, то теперь возненавидели. Она чувствовала это, но не реагировала — ненавидят тех, кого боятся, а ей было важно, чтоб ее боялись: боязнь понуждает выкладываться полностью.
Многие диссертации, ничего нового в науку и технику не вносящие, на практике не применимые, после защиты, увы, ложатся на архивные полки как бесполезные, никому не нужные. Научная же работа Чалышевой была крайне необходима. Как только она получила выводы, институт послал Внешторгу заключение, в котором утверждалось, что лучшим антистарителем является «Суперлюкс», производимый небезызвестной иностранной фирмой. Внешторг не замедлил оформить договор с фирмой на поставку антистарителя, за который платили валютой. Препарат применили на ряде заводов, и договор возобновлялся из года в год на все возрастающие суммы.
Защита диссертации прошла блестяще. Спорить было не о чем — результаты исследований внедрены в производство. Так Чалышева стала единственным специалистом по антистарителям, а раз единственным, то и крупнейшим. К ней теперь обращались за консультациями, ей присылали на экспертизу заявки на изобретение антистарителей.
Внешних перемен в Чалышевой не произошло. Она по-прежнему была отчужденная, замкнутая, немногословная. Но высказывалась теперь новоиспеченная ученая с непреклонной категоричностью, с полным сознанием собственного превосходства.
Наконец-то в душе Ксении Федотовны воцарились мир и покой. Она перестала чувствовать себя обойденной жизнью, а если кому и завидовала, то главным образом счастливым парам. Однако и эта зависть постепенно уходила глубоко внутрь и становилась все менее мучительной — одиночество стало в потребность.
ГЛАВА 8
— Вам не кажется, Алексей Алексеевич, что директор, распоряжения которого на заводе не выполняют, может легко перестать быть директором? — не столько спрашивая, сколько утверждая, произнес Самойлов, едва Брянцев переступил порог его кабинета.
Холодный прием обескуражил Брянцева. Ответил не сразу — когда внутренне вспыхивал, придерживался мудрого правила: сосчитать до десяти.
— Представьте себе, не кажется.
— А почему? — не без удивления поинтересовался Самойлов, задетый за живое невозмутимостью Брянцева.
— Видите ли, в программе партии достаточно внятно сказано о развитии общественных форм работы. Мы открыли одну из таких форм — институт рабочих-исследователей. Оказывается, это могучая сила. Приходится не только управлять ею, но и считаться с нею, а иногда и подчиняться ей. Это совершенно ново, и это нужно уметь понять.
Брянцев не ответил впрямую, чем немало озадачил Самойлова. Озадачила и исходная позиция, которую тот снова занял.
Взглянул на часы. Два. Коллегия начнется в три. Материалы у него подготовлены. Есть время поговорить, тем более что предстояло еще определить свое отношение к происходящему на заводе.
— Садитесь, подумаем вместе, — неожиданно миролюбиво предложил Самойлов. Он любил поразмышлять вкупе, обобщить факты и, только тщательно проанализировав их, делал выводы. Эта способность импонировала ему и в других.
Начался разговор. Неторопливый, без дипломатических ухищрений.
Все больше нравился Брянцеву этот человек. Он шел сюда, как на Голгофу, — случай-то из ряда вон выходящий, можно даже сказать, конфузный случай, — а его не только не уничтожают, но даже не пытаются сломать.
— Я не совсем представляю себе, как вы вернетесь на завод, — сказал Самойлов после довольно скрупулезного анализа сложившейся обстановки.
— Вы имеете в виду ослушание коллектива?
— Именно. Или вы привыкли к тому, что ваши распоряжения не выполняются?
— Нет, такое у меня впервые. Может быть, потому, что впервые отдал нелепое распоряжение. По-честному говоря, мне было бы тяжелее возвращаться, если бы его выполнили.
— Вот как? А почему? — карие глаза Самойлова смотрели зорко, проницательно и, казалось, читали все, что происходило в душе собеседника.
Брянцев зачем-то пристально посмотрел на свою ладонь, как бы исследуя ее, затем сжал в кулак пальцы, отчего вены на руке не ушли внутрь, а, наоборот, вздулись, и, мотнув головой, что означало: мысль сформировалась, горячо заговорил:
— Это означало бы, что коллектив плохо воспитан и выполнит любое распоряжение, даже во вредности которого убежден. — Выжидающе посмотрев на Самойлова, продолжил, все больше загораясь: — Представьте себе, Анатолий Родионович, такую картину: машинист тяжеловесного состава разогнал поезд на большую скорость, вагоны уже мчат по инерции и даже толкают паровоз. Может ли машинист в таком случае сразу дать задний ход или хотя бы затормозить? Естественно, нет. Вот так у нас. Три года я подогревал людей, поощрял их, прививал вкус к исследовательской работе. Теперь они действуют самостоятельно и зачастую даже подталкивают меня. Я говорю это без смущения, с гордостью. Подталкивают и помощников моих, и даже секретаря парткома. И вдруг на полном ходу — стоп, братцы, поворачивай назад! Началась, Анатолий Родионович, цепная реакция творческих поисков, реакция неудержимая, необратимая и, что греха таить, пока плохо управляемая. Движение это не укладывается в привычные понятия, в бюрократические рамки, ломает их. И такому повороту дел не препятствовать — радоваться надо. Вот я и радуюсь. И вы радуйтесь.
Самойлов задумчиво повертел в пальцах карандаш.
— А вы предполагали, что события развернутся именно так?
— Признаюсь, не предполагал. Привык к тому, что мне подчиняются безоговорочно, недооценил возросшую сознательность.
— Угу… Еще вопрос. Вы лично тоже убеждены в неправильности вашего, то есть, простите, моего распоряжения?
— Убежден.
— Положа руку на сердце?
— Воистину.
— Так какого же черта вы не сказали мне об этом?! — Самойлов сожалеюще покачал головой. — Почему сразу сдались?!
У Брянцева невольно вырвался досадливый вздох.
— Я, Анатолий Родионович, человек, а не кибернетическая машина. Когда на голову обрушивается вот такое, как эти изъеденные образцы, поневоле голова пойдет кругом.
— А у меня какое мнение создалось? — раздраженно проговорил Самойлов. — Один убежден в своей правоте, а другой поплыл, как… в проруби. — Он удержался от острого словца.
— Поплывешь, когда тебе преподносят такой сюрприз. Я был предупрежден, и то…
— Кем? — Самойлов машинально задел рукой стопку чистой бумаги у ребра стола, она сдвинулась, рассыпалась.
— Это неважно.
— Очень важно. Меня интересует, кто нарушил мое требование — никому ни слова.
— Я не могу вам этого сказать. — Брянцев поднялся, собрал листки. — Разрешите идти?
— Сядьте.
Усевшись, Брянцев полез за сигаретами, сорвал целлофановую пленку, извинившись, закурил. Какое-то безразличие овладело им. Будь что будет. Снимут — тем лучше. Уедут они с Лелей куда-нибудь на край света и будут жить потихоньку. Была бы шея — работа везде найдется. Вот и представился случай разорвать тот круг, из которого без осложнений не вырваться.
Затянулся раз, другой и вспомнил о заводских искателях, которые нуждаются в его поддержке. Да разве можно оставить их на полпути? Нет, уйти прежде, чем не расхлебает эту историю с антистарителем, он не имеет права. Только долгонько придется расхлебывать. Сегодня прилетит Целин, привезет покрышки. Послезавтра испытательная машина уйдет и будет колесить месяца три. А молодцы все-таки ребята на заводе — заартачились. И Бушуев неожиданно проявил стойкость.
Самойлову и нравился Брянцев, и вызывал раздражение. Раздражала не строптивость характера, а непоследовательность. Попробуй теперь выйти из положения. А перед Хлебниковым как он будет выглядеть? Стал на его сторону, вознегодовал — случай-то беспрецедентный — директор завода самовольно изменил ГОСТ и выпускает бракованную продукцию. Да на каком производстве! Каждая шина может повлечь аварию и человеческие жертвы. Шин этих как-никак более двадцати тысяч, следовательно, нет ничего удивительного в том, что до выяснения вопроса он принял решение вернуться к прежней технологии, и странно теперь делать поворот наоборот. Но как он, Самойлов, в таком случае будет выглядеть? И что подумают о нем Хлебников и тот же Брянцев? А дальше как вести себя с ними? По сути дела, следовало бы настоять на выполнении своего решения, но сломить волю заводского коллектива… Не так-то это просто. Да и Брянцева второй раз не уломаешь. Очевидно, Хлебников хорошо знает этого упрямца, если настаивал на тактике неожиданности. Вообще-то личным самолюбием можно было бы и п