– Ну как, воин, отдохнул?
В ответ Михаил усмехнулся – будто не знаешь, каков он, отдых, на скудных-то харчах, – сел между Степаном Балаболкой и его дочкой Марьей. Он ждал, что Клим Антипыч сейчас же скажет, зачем вызывал, но тот отвел от него взгляд, сказал всем, видимо продолжая начатый разговор:
– Косьба идет так себе. А то, что скошено, вовремя не стогуется, сено преет на земле. Если так пойдет и дальше, кормов и на ползимы не хватит. Ну, еще солома… Но много ли ее будет? Хлеба худые, низкорослые…
– Оно так, – с готовностью подтвердил Степан Балаболка. – Худые хлеба. Но откуда им быть хорошими? Землю ковыряем кое-как, свинья носом и то глубже запахивает. Старания у нас нету, прилежания мало, сознательности недохватка.
Марья дернула отца за полу обтерханного, давно потерявшего первоначальный цвет пиджака, но он оттолкнул ее руку, намереваясь продолжить речь.
– Уймись! – сердито сказала Марья. – Али не знаешь, как нынче пашем землю-то? Сошники изношены до крайности, плуг в землю пихаешь – он, будто пробка из воды, обратно выскальзывает. И тракторы… Сами себя едва тянут.
– А ты требуй, голос повышай! – не оборачиваясь, посоветовал Степан дочери.
– На кого?
– На того… Тебя не обеспечили – не имеешь права-обязанности молчать. У твоей пахоты нету качества – мы должны с тебя требовать.
– Почему Марью-то виноватишь? – Иван Афанасьевич вздернул седую, клоком, бороденку, удивленно моргнул подслеповатыми, в венчике редких белесых ресниц глазами.
– Я не ее виноватю. Она моя дочка. С детства приучена линию держать. Я в обчем и целом высказываюсь.
– Эко, «в обчем и целом»! – голос у Ивана Афанасьевича был скрипуче-неприязненный. – Навострились в обчем и целом языком чесать. Нельзя так. Отчего у нас порухи? Оттого, что все фронту отдали. И дальше отдавать придется. Ни новых сошников, ни тракторов, ни силы рабочей ждать неоткуда. На себя уповать должны.
Глубокие, слегшиеся морщины на лице Ивана Афанасьевича пришли в движение, серые, будто пылью прибитые брови надвинулись на глаза, и взгляд наполнился сумеречной строгостью. Степан Балаболка утянул ноги под стул, обеспокоенно спросил:
– А я чего такого сказал? С чего глаза на меня нацелил?
– «Нацелил»? – Иван Афанасьевич часто-часто заморгал, строгость ушла из взгляда, голос стал неровным от скрытой горечи. – Отцелился… Гляжу, а лицо твое для меня, как желток на сковородке, расплывается… Эх-хе… – Опустил голову, вместе со вздохом выдавил: – Вы-то зрячие, видите – не гожусь в председатели.
Под потолком в пятне света порхала бабочка, она все больше снижалась и сужала круги. Все смотрели на нее и молчали. Спустившись совсем низко, бабочка налетела на струю жара, истекающего из горловины лампового стекла, разом обуглилась и упала на стол. Иван Афанасьевич щелчком сбил ее, сгорбился еще больше, угловатые лопатки выперли из-под тонкой, выцветшей до белизны рубахи.
Ульяна Кравцова (муж ее погиб вскоре после Ильи Трофимова) пошевелилась, с сердцем бросила:
– Нашел время выпрягаться!
– Время неподходящее, это верно, – кивнул головой, соглашаясь, Иван Афанасьевич. – С другой стороны… Из-за немощи своей никуда не поспеваю, ничего путем сделать не могу. В такое время и малое упущение грех великий.
– Кого же заместо тебя поставим? – уже мягче спросила Ульяна. – Или хочешь, чтобы как у них, – кивнула на Степана, – председатели через день менялись? Мы к тебе привыкшие, ты к нам, дотянем уж до… до… – голос ее осекся, так и недоговорила, поджала обветренные губы.
«Ну и дела!» – думал Михаил, с острым любопытством вслушиваясь в разговор, не улавливая его стержня, не понимая, зачем его позвали сюда и почему тут сошлись люди из двух колхозов. Или у Клима Антипыча силов недостает разговаривать по отдельности?
В левой руке Клим Антипыч держал карандаш, время от времени тупым концом почесывал крупную, коротко остриженную седеющую голову, правая висела в праздной неподвижности, отягощая плечо. В разговор он, кажется, не очень вникал, думал о чем-то своем, темнея лицом от озабоченности. Несколько раз Михаил ловил на себе его ощупывающий взгляд. Наконец Клим Антипыч отрешился от своих раздумий, положил карандаш на стол.
– М-да… Выходит: куда ни кинь – клин. Трудно. Неимоверно. Машины выходят из строя. Не хватает тягла. Рабочих рук. Это одна сторона дела. А другая… В одном колхозе сорок дворов, в другом около этого. Силы раздроблены. Есть предложение свести два колхоза в один. Как на это смотрите?
– Во! – заерзал на стуле Степан Балаболка. – С самого первоначалу мое такое предложение было. Семейские своенравие свое показали, знаться с нами не захотели и повели кривую линию на отдел. Да вы же все помните, Клим Антипыч!
– Помню… Время тогда было иное. И не будем толковать о прошлом. Хотелось бы знать, как вы, актив двух колхозов, относитесь к нашему предложению.
– Что тут сусло разводить? – сказала Марья. – Одна головешка и в печи не горит, две и в поле курятся.
– Совместно, может, полегче будет… – поддержала ее Ульяна. – А кого председателем поставите?
– Мы не ставим, – нахмурился Клим Антипыч, – сами изберете. На собрании.
– Все ж таки оставьте нам Ивана Афанасьевича, – гнула свое Ульяна.
– Вряд ли это будет правильно, – Клим Антипыч с сомнением покачал тяжелой головой. – Иван Афанасьевич не из тех, кто куражится. Ему и сейчас трудно. А соединим колхозы – работы прибавится. Так ведь? – Клим Антипыч скосил глаза на Ивана Афанасьевича, и получилось, что вопрос предназначен ему.
Иван Афанасьевич поднялся, пригладил ладонью клок бороды.
– И грешно и совестно в такое время отказываться… Но нет мочи, бабоньки. Надо помоложе, попроворнее, на ногу полегче… От этого всем лучше будет.
– А где его возьмешь, помоложе-то? – спросила Марья.
Одна из женщин бросила:
– Бабу надо поставить.
– Марью ту же, – поддержала ее другая.
– Подождите! – остановил разговоры Клим Антипыч. – Марья Степановна, считаю, подходит. Но кого вместо нее на трактор посадим? Не скрою, перед встречей с вами мы с Иваном Афанасьевичем долго толковали. И вот до чего дотолковались. – Клим Антипыч повернулся к Михаилу, какое-то время открыто разглядывая его. – Манзырева знаете?
Догадка обожгла Михаила, лоб завлажнел от вдруг выступившего пота.
– Знаем.
– Свой же, как не знать.
Михаил встал.
– Извиняюсь… Я покамест человек военный.
– Садитесь, – сказал Клим Антипыч. – Мы не успели переговорить с вами. Не нашли вас днем. У нас есть возможность получить бронь. Но не это главное. Как вы сами считаете – по плечу будет дело?
Мысли сбились, заплясали, как струи Бормотухи на перекате. Остаться дома, на родной земле, делать то, к чему привычен с детства, – это ли не радость! Только вот… По плечу ли? Да откуда же ему знать? Кругом прорехи. Попробуй-ка их залатать, если и латать-то нечем. Опять же, кого другого, со стороны поставят – чем он лучше?
Ждущий взгляд Клима Антипыча подгонял, не давал времени все обдумать.
– Не знаю я… Не подняв груз, как скажешь, по силам ли он.
Клим Антипыч наклонил голову – так подождал еще чего-то, не дождавшись, спросил у колхозников:
– Что скажете?
Степан Балаболка, от нетерпения подрыгивающий ногами, зачастил скороговоркой:
– Линия у тебя, Мишка, то ись Михаил Семенович, честная. В руководителях никогда не бывал, полного понятия у тебя нету. Так и войны такой тоже не было. Стало быть, так: мы тебя бронью огораживаем, а ты, душа из тебя винтом, веди колхозное хозяйство из отсталости в передовые. Политично рассуждая…
Рассуждать ему не дозволили, посадили.
– Горький огурец или скусный, не поймешь, пока не раскусишь, – сказала Ульяна. – Ни хвалить, ни хаять Михаила не могу. Но будь моя воля, я бы оставила Ивана Афанасьевича. До донышка его знаем, он – нас. А Михаилу бы у него в помощниках походить. Потом бы все развиднелось.
– Сказано же было! Опять за свое! – с укором буркнул Иван Афанасьевич.
– А ведь Ульяна дело говорит, – сказала Марья. – Можно же так, Иван Афанасьевич – голова, Михаил – его руки и ноги?
Косо, сбоку Михаил посмотрел на нее и не сразу отвел глаза. Лицо у Марьи осмуглено зноем, но сквозь пробивается на щеки теплая краска, от виска к подбородку бежит дорожка золотистого пушка, полные губы ярко пунцовеют, будто Марья их подрисовала по моде городских дамочек. Что-то от девичества оставалось еще в ее лице, и почему-то не хотелось, чтобы именно она отодвигала его в сторону…
Бабы как овцы: куда одна, туда и другая. Все подряд твердили одно и то же: пусть Иван Афанасьевич еще поработает.
Клим Антипыч взял карандаш и опять принялся задумчиво почесывать висок. Выслушав всех, он сказал:
– Глас народа – глас божий. Так говаривали раньше, а, Иван Афанасьевич?
Растерянно моргая глазами, Иван Афанасьевич хотел было подняться, но Клим Антипыч положил руку на его плечо.
– Погоди. Дело ты знаешь лучше любого. Сил маловато? Михаил Семенович будет, надеюсь, хорошей опорой. И другие. Дотянуть нам надо… Потом уж отдохнем.
Обреченно вздохнув, Иван Афанасьевич сказал:
– Ладно уж… Когда так…
В душной конторе словно сквознячком продернуло. Все оживились, заговорили разом. Со смехом, шутками стали расходиться.
Возвращаясь домой, Михаил никак не мог сладить со своими растревоженными думами. Все больше склонялся к тому, что зря так легко согласился надвинуть себе на шею тяжкий хомут. Не так себя поставил. Ведь они к нему, будто цыганы к лошади, приглядывались, только в зубы не заглядывали. Сомневались! Ну, бабы – они бабы и есть. Однако и Клим Антипыч… Ни при людях, ни потом сомнений своих не высказал, но они угадывались, проступали за словами о том, что сейчас мало хорошо понимать земледельчество, мало и уметь с толком расставить работников, надо еще и ежечасно помнить, что у многих души опалены, обуглены горем, таким надо подсобить устоять на ногах. Будто он не понимает!