– Наш новый работник товарищ Яковлев, – сказал Клим Антипыч.
– Дмитрий Давыдович, – Яковлев подал Михаилу руку.
– Манзырев, – назвал себя Михаил.
– Из Мангиртуя, – добавил Клим Антипыч. – Заместитель председателя. Думаю, далеко пойдет… – Неопределенная, непонятная усмешка проехала по одной половине его лица.
И в словах «далеко пойдет», чуял Михаил, затаен далеко не похвальный смысл. Это его окончательно расстроило и обидело. Для себя, что ли, старается?
– У вас все? – спросил его Клим Антипыч.
Он понял, что разговор на этом заканчивается.
– Все как будто…
Пошел к двери, чувствуя на затылке взгляд Клима Антипыча.
– Обождите минутку в приемной, – попросил Яковлев. – Вы мне нужны.
В приемной он выпил стакан воды, скрутил папироску толщиной в палец, жадно затянулся. Обида не проходила. К ней прибавилось недовольство собой. Зачем приперся? Клим Антипыч за что-то невзлюбил спервоначала. Он же завсегда на стороне старой кочерыжки будет.
Вскоре вышел Яковлев, пригласил его в свой кабинет. Яковлев припадал на одну ногу, и, хотя старался ступать ровно, хромота была заметна.
– Служил? – спросил Яковлев, усаживаясь за стол.
– Да. После ранения тут оставили.
– Вы недовольны?
Доволен, недоволен… Если бы человек сам, по своему разумению жизнью своей распоряжался…
Не дождавшись ответа, Яковлев проговорил:
– Я вот тоже… Мои друзья будут добивать врага без меня. Жаль… Ну а здесь? Работать здесь, смотрю, посложнее, чем командовать батальоном.
Чтобы не молчать, Михаил уныло согласился:
– Трудно…
– Но мы с вами солдаты. И свою задачу должны выполнять, как положено солдатам.
– Стараемся…
– Не то! – взмахом руки Яковлев как бы отмел его ответ. – Тыловые руководители зачастую никак не могут отрешиться от довоенной расхлябанности. Это в какой-то мере простительно тем, кто не был на фронте. А вот мы с вами должны действовать иначе.
Михаила подмывало кинуть ему вопросик – как иначе-то? Смолчал. Не попасть бы и тут впросак. Яковлев не зря такой подбористый. Есть в нем, кажется, пружинка. Не приведи бог, если она не в ту сторону раскрутится и по лбу хлобыстнет…
Из ящика стола Яковлев достал бумагу, положил перед собой, что-то отчеркнул карандашом.
– Для фронта нужно организовать сбор теплых вещей. Задача понятна?
Чего же тут непонятного? Не первый раз такие сборы проводятся. Еще когда служил, Лушка сдала козью доху, дубленый и черненый полушубки. Что же теперь-то отдать? Старье совать не станешь, а что есть из неношеного?
– Повторяю: задача ясна? – в голосе Яковлева прозвучало нетерпение.
– Так точно! – ответ прозвучал вовсе не бодро.
Взгляд серых неулыбчивых глаз Яковлева уперся в его лицо.
– Спрос с тебя. Лично.
Сомневаться не приходилось – этот спросит.
Дома он первым делом рассказал о задании Ивану Афанасьевичу.
Тот, покряхтев, поохав, проговорил:
– Коли надо, значит надо.
– Когда проведем собрание? – спросил Михаил.
– Зачем?
– Ну как же…
Дома он перетряс все свое добро. Нашлось кое-что подходящее. Думал, на собрании первым вещи на стол положит. Тогда и с другими говорить будет легче.
– По домам пройдемся, – сказал Иван Афанасьевич, сокрушенно вздыхая. – Ты по одной улице, я по другой. Так-то будет лучше.
Пошли.
Меж домами крутилась поземка, шуршала сыпучим снегом, трепала клочья соломы на дороге. В черное, наглухо заваленное мороком небо уносились из труб красные искры.
По-разному встречали Михаила в прибитых снегом домах. Одни пугались – ну как с худой вестью заявился, но, уразумев, за чем пришел, с радостью соглашались выделить шапку ли, рукавицы ли из своей немудреной одежонки. Другие долго мялись. Нельзя отказать, если все другие дают, опять же, и что дашь-то? Ульяна Хлебодарова (в молодости, было дело, провожал ее с вечерок) молча постояла перед ним с лицом хмурым, ошершавленным морозом, достала с полатей новые валенки.
– Мужиковы… – Села, посмотрела на свои ноги. – Ненадеванные…
Обута она была в овчинные унты, подошвы на них местами отпоролись и были неумело, через край прихвачены постегонкой; из шва выглядывали сенные стельки.
– Посадили бы какого-то старика обувку подлаживать… А?
– Сказанула тоже… Без твоей обувки у нас забот хватает.
Ульяна вдруг обиделась.
– Ты, Мишка, не посмеивайся… Нечего! Я работаю, спины не разгибая… А чем кормлюсь? Из-под снега, будто скотина, прокорм себе добываю. – Она сбросила унты, сунула ноги в валенки, притопнула: – Вот. Сама носить буду. Шиш тебе!
– Чего взбеленилась? Что такого сказал? – попробовал он урезонить ее.
Где там! Баба – она баба и есть, завредничала – все, не уговоришь, не усовестишь, в лепешку перед ней расшибись, на своем стоять будет.
Неладный получился разговор и с Фетиньей. Зашел к ней в дом с неопавшей досадой на Ульяну, Фетинья щепала лучины, собираясь растопить железную печурку.
– Еще один заплот раскатали… – ворчливо проговорила она. – Когда дашь коня в лес съездить?
– Спроси сначала – есть они у меня, кони-то?
Свои заборы он, верно, на дрова не изводил. Так ведь он мужик. Попробуй сожги, эта же Фетинья ославит. Будет бегать по деревне, языком трепать: своим домом не может править, а над нами поставили.
– Насчет дров тебе со мной говорить нечего. С Иваном Афанасьевичем говори.
– И поговорю, не сумлевайся! Но покуда разговор с тобой веду. И ты не увиливай!
– Хватит прискребаться! Не для ругани к тебе пришел. Подарок фронту готовим…
– Я уже подарила. Сына своего единственного. – Она присела перед печкой, загремев, открыла дверцу, кособоко повисшую на одной петле, стала укладывать поленья. – Нечего больше дарить.
– Ты одна такая? А?
– Не одна, – сказала она, не взглянув на него. – Не одна такая. Потому ответить мне должен – для чего здесь оставлен?
Ему бы сказать что-то такое, ничего не значащее, или, на худой конец, промолчать. Но разве стерпишь! Он от войны в кустах не прятался, кровь свою пролил… Мало этого? По какому такому праву должен перед ней, перед другими оправдываться?
– Тоже мне прокурор… У тебя не спросили, кого где оставить-поставить!
– Не спросили? – она заговорила медленно, с запальным придыханием. – Зачем в таком разе ко мне приперся? – Вдруг закричала: – Уматывай! Рожу твою поганую видеть не хочу!
– Смотри, – с угрозой сказал он. – Пенять потом на себя придется.
Шагая по темной, продуваемой жгучим ветром улице Мангиртуя, он со злостью думал о вредных женщинах. Не хотят понять, какое сейчас время. Лишь свое на уме. Нельзя этого так оставлять. Уж если в таком деле кочевряжутся, то… Надо принародно пропесочить, чтобы ни им, ни иным прочим неповадно было…
Сказал об этом Ивану Афанасьевичу. Старик долго вздыхал, задумчиво почесывая бороду.
– Тяжело народу, – проговорил он. – Пойду я сам поговорю.
Михаил усмехнулся про себя: «Иди, тебя тоже не лучше приветят». И не худо будет поглядеть, как станет отбиваться Иван Афанасьевич.
К его удивлению, Ульяна встретила их так, будто ничего не случилось, лишь съязвила:
– Валенки, вижу, спокою не дают. Вдвоем заявились. Берите, чего уж… – Села на лавку, сбросила валенки, натянула унты с оскалом швов. – Снявши голову, по волосам не плачут.
– Чего же шум-то подняла? – со строгостью в голосе спросил Иван Афанасьевич.
– Не поднимала я шума. Только пожаловалась. Вон, гляди, – вытянула ногу. – Чинить не умею. Кого другого просить – кожи нет. Колхоз бы, говорю, помог… А Михаил прикинулся усохшим от забот.
– Чего ему прикидываться? – удивленно шевельнул седыми бровями Иван Афанасьевич. – Сама, должно, видишь, делов всяких полно… А валенки, Ульяна, себе оставь. Обезножишь – потом что? Сдай что-нибудь другое.
Ульяна обрадованно вскочила:
– Чего это мы не по-людски разговор ведем? Садитесь за стол. У меня есть немного чаю. Заварю сейчас.
– Некогда нам чаевничать, Ульяна, – со вздохом сказал Иван Афанасьевич.
На улице, пряча лицо от ветра в воротник полушубка, он проговорил:
– У которых баб обутки совсем худые, нам справлять придется…
Михаил промолчал.
Фетинья, едва переступили порог, накинулась на них. Сначала на Михаила:
– Сбегал, нажаловался? В супротивники власти меня зачислили? – Тут же переключилась на Ивана Афанасьевича: – А ты, старый, тоже туда? Заворачивайте оглобли!
За столом Панкратка делал уроки. Рядом с ним сидели Акимка и Аришка, что-то рисовали. Не слушая Фетинью, Иван Афанасьевич подсел к ребятам, заглянул через плечо Панкратки.
– Как учеба?
– Ничего…
– Нажимай, парень. Тяжело всем нам сейчас живется. Особливо вам, ребятне. А все ж таки… Возьми меня или твою бабушку. Колотили-молотили, горб наживали. А что видели? Какие радости у нас были? Пузо набил – вот и вся тебе радость. У вас совсем другая жизнь будет, – погладил Панкратку по голове, повернулся к Фетинье: – Ты только вдумайся, Фетинья Васильевна… Как ни тяжело народу, а детву свою он учит, к жизни готовит…
– Ты зубы не заговаривай. Будущую жизнь не раскрашивай. Про сегодняшнюю говори. Легко, думаешь, их растить-учить? Отца нет, мать дома почти не бывает. Чем накормить-обогреть? Во что обуть-одеть?
– Я не говорю, что легко, – слабо отбивался Иван Афанасьевич. – Какое там легко! Но все превозмочь надо. Ничего другого нам не остается. – Неожиданно закончил: – Так что зря ты на Михаила Семеновича накинулась.
– Богу на вас молиться? Лес рядом, а на дворе постройку рушим. Дело это?
– Не дело, – покорно согласился Иван Афанасьевич. – А куда денешься? Тебе ли не знать… Корма, бывает, подвезти не на чем. Не обрекать же на погибель скотину. Постройку новую возведем…
– Голова у тебя сивая, а ума, вижу, не так уж и много. Просто, думаешь, пилить на дрова плахи, вытесанные руками моего Семена? Не постройки в пепел перевожу, а всю жизнь прошлую…
– Беда-а… – Иван Афанасьевич накрутил на палец бороду, подергал, лицо его сморщилось, стало похожим на печеную картофелину. – Кругом беда… Но помочь тебе, Фетинья Васильевна, пока нечем. От тебя помощь нужна. Затем и пришли.