– Ну, чего там толчешься? – со свойской грубоватостью сказала Дарья. – Садись. Будем ужинать.
Баирка и Сэсэг уже сидели за столом, нетерпеливо поглядывали на печку. Дарья поставила перед ними глубокую тарелку, сняла крышку. Вкусный дух поплыл по дому.
– Делить будем? – спросил Баирка.
– Ешьте так, без дележа.
Баирка подцепил на вилку кусок мяса, положил перед Сэсэг:
– Подуй, горячее… Так мы все съедим, отцу не останется.
– Ишь ты! – засмеялась Дарья, повернулась к Дулме: – Ты чего сегодня какая-то не такая? Устала?..
– Да нет. Я как всегда…
– Не скажи. – Дарья встала, принесла из шкафчика бутылку и два стакана: – Спирт. Выписали… Черт ее бей, выпьем, Дулмушка. Я тут извелась, ожидаючи. – Она плеснула в стаканы спирту, разбавила его водой. – За эти три дня глаза проглядела. Завтра на работу ехать доведется…
– Не езди, мама! – попросила Сэсэг.
– Как не поедешь? Мне же три дня всего и дали. Отца-то, может, еще дня три-четыре не будет. До нас добраться не так просто. А мне сидеть резону нету. Уж лучше потом попрошусь, когда приедет.
– А я почему-то подумала, что ты теперь с трактора совсем уйдешь, – сказала Дулма.
– Там видно будет. Если Жамьян ладный, ему и передам трактор. Возле дома стану работать. А то дети растут сами по себе, как лебеда. Ладно, что ты… Без тебя, Дулмушка, не знаю, что бы и делала. Славная ты…
– Что я? Любая бы… – Дулма придвинулась к Сэсэг, поправила на ее голове косички.
Любила она заплетать эти косички. Волосы у девчонки мягкие, шелком льются сквозь пальцы.
– Непутевая какая! – спохватилась Дарья. – Сижу болтаю, а про вино-то и позабыла. Давай же.
За свою жизнь Дулма, должно быть, не выпила и десятка рюмок. От обжигающей горечи спирта содрогнулась, закашлялась, на глаза навернулись слезы.
Сэсэг вытаращила на нее испуганные глазенки, а Баирка засмеялся:
– Слабачка ты, тетка Дулма. Мама, смотри, ничего…
– Помолчи! – прикрикнула на него Дарья. – Тебе бы такую отраву… Я ничего… Так ведь под какую закуску пью? Под радость нашу… – И разом замолчала, стала ворочать в ладке куски мяса. – Ты, Дулмушка, ешь. Все перемелется…
– Перемелется, – обреченно отозвалась она, и сама себя спросила: «А что перемелется? Ничего уже не перемелется». И ей вдруг захотелось плакать. Она встала из-за стола.
– Ты куда? – встревожилась Дарья.
– Пойду домой, – ноги у нее налились тяжестью.
– Ты же путем не поела. И дом у тебя не топлен. Не топлен же?
– Сейчас протоплю.
– Завтра протопишь. Ночуй сегодня у нас.
Шустрая Сэсэг вылезла из-за стола, стала тормошить за юбку.
– Ночуй, а? Я с тобой спать буду. Я люблю с тобой спать. Ты тепленькая…
– Хорошо, Сэсэгма. Хорошо, маленькая.
Рано утром она, не заходя в свой дом, побежала на отару. Когда вернулась, Дарья уже уехала в МТС, а Баирка ушел в школу. Она увела Сэсэг к себе, растопила печку.
Возле дома зафырчала машина. Дулма выглянула в окно. На улице остановилась обшарпанная полуторка. Из кабины вылез человек в солдатской шинели, шофер подал ему рюкзак и гнутые костыли. Машина уехала.
– Сэсэг, твой отец!.. Ты посмотри, Сэсэг!
– Где? – Сэсэг прилипла к окну, расплющив о стекло нос. Жамьян забросил лямки рюкзака на одно плечо, взял костыли под мышку, шагнул с дороги. И только тут Дулма разглядела: вместо правой ноги у Жамьяна деревяшка. Она выскочила на крыльцо, позвала:
– Сюда иди! Дома у вас никого нет.
Неловко оседая всем телом на деревянную ногу, Жамьян подошел к крыльцу.
– Куда все подевались?
– Сэсэг у меня… Заходи.
С заметным усилием, помогая себе одним костылем, Жамьян поднялся на крыльцо, протянул ей руку:
– Здравствуй, соседка! – Скуластое лицо разъехалось в широкой, радостной улыбке. – Ты все такая же…
– Проходи… – чего-то смущаясь, она торопливо открыла дверь.
Сэсэг стояла за порогом. Увидев отца, она попятилась, отступая вглубь дома, в вылупленных глазенках – страх и любопытство. Жамьян поставил костыли в угол, разделся, весело подмигнул Дулме, взглядом показал на девочку:
– Это моя дочь? Сэсэг?
– Она… – Дулма подошла к девочке, взяла ее за плечи, подтолкнула: – Иди. Это твой отец, Сэсэгма. Не узнала?
– Наверное, это не моя дочь, – с сомнением качнул головой Жамьян. – Моя бы дочь от меня не убегала…
– Я твоя! – сказала Сэсэг, но с места не двинулась.
– Ну раз моя, вот тебе гостинцы. – Жамьян порылся в рюкзаке, достал горсть леденцов: – Держи.
Сэсэг протянула к нему руки, сложенные лодочкой, а сама все смотрела на деревянную ногу. Положив конфеты на стол, вернулась к отцу, боязливо дотронулась до деревяшки пальцем.
– Это что?
– Это, доченька, нога. Из дерева. Свою-то, видишь, укоротили.
– Она у тебя не мерзнет?
– Нет, – засмеялся он, – не мерзнет. Очень хорошая нога! – он постучал деревяшкой по полу.
XI
По извечному крестьянскому обычаю поднимался с постели Михаил Манзырев задолго до рассвета. Но Лушка к этому времени была уже на ногах, топила печь, ворочала ухватом чугуны. Пока одевался, умывался, она успевала собрать на стол. Ел он утром обычно неторопливо, основательно. Иначе к вечеру ноги не потянешь. Хорошо, что с едой дело наладилось. Мясо почти не выводится.
Но не даром достается ему мясо. В районе удалось раздобыть немного припасов для ружья, теперь он нет-нет да и сбегает в тайгу. Времени, конечно, всегда в обрез, а охота торопливости не любит. Носишься по распадкам и падям до потемнения в глазах, а домой чаще всего возвращаешься с пустыми руками. Правда, так бывает не всегда. Добыл гурана, потом косулю. А недавно по весеннему насту, когда ледяная корка режет ноги зверью, что битое стекло, загнал здоровенного сохатого.
Лушка поставила на стол чашку с супом. От чашки поднимался горячий сырой пар. Жесткое мясо плохо уварилось, пружинило на зубах, как резина.
– Не могла поставить раньше? – пробурчал он недовольно.
Ничего не ответив, Лушка продолжала возиться у печки. И что за баба, не захочет говорить – слова не выдавишь. А когда надо, чтобы помолчала, рот закрыть не заставишь. Малоумная баба. Сыта, работа у нее, не в пример другим, подручная, а вот поди же ты… Другая на ее месте не дозволила бы напускать на себя всякую дурь и хмурь. По правде говоря, другие тоже… На охоту приходится ходить почти тайком. Добыча зависть возбуждает. Поначалу он разрешал Лушке делиться с соседями. Ничего хорошего из этого не получилось. Всем не дашь, а обойденные на тебя как на задолжника смотрят. Недавно Иван Афанасьевич подъехал к нему издали. Дело, мол, к посевной, а кормить людей нечем… Сказал так и смотрит на него, глазками помаргивает, ждет чего-то. А он сделал вид, что ничего не понял. Тогда Иван Афанасьевич выложил свои соображения напрямую. Подбери, дескать, несколько ловких подростков и попромышляй с ними в тайге. Охотнику такое никогда бы в голову не пришло. Своевольная, горластая ребятня шумом, гамом любого зверя поразгонит. Да и оружие в их руках… Друг друга перестреляют, а кто за них в тюрьму сядет?
– Ты говорила кому-нибудь, что сохатого добыл? – спросил он у Лушки.
– Не припомню…
– Говорила или нет?
– А что он, ворованный, чтобы молчать?
С полатей слез Андрюха, сел на лавку-ленивку, растер кулаком припухшее от сна лицо.
– Ну а ты, сынок, кому говорил про сохатого?
– Ребятам…
– Тьфу! Чтоб вам!.. – Михаил в раздражении бросил на стол ложку.
– Ты что рассупонился? – зашумела Лушка. – Если Андрюха и похвастался – что с того? Тобой, своим отцом, похвастался. Да и где это было видано, чтобы добычу скрывать? Сроду такого не было.
Он поднял ложку, принялся торопливо хлебать суп. Лушка, если зачнет молотить языком, слова не вставишь. А ну ее! Самому скрытничать противно. Да что же делать, когда жизнь, будь она проклята, все перевернула. Как ни поверни – плохо.
Лушка достала из печки горячую сковороду, смазала ее кусочком сала, сказала Андрюхе:
– Умывайся. Лепешкой угощу.
– Где взяла муки? – спросил Михаил.
– Андрюха в поле с ребятами ходил. Колоски собирал.
Опять эти колоски! Земля еще полностью не освободилась от снега, а мангиртуйцы уже повалили на поля. Готовы там дневать и ночевать.
– Иди сюда, Андрейка!
Сын приблизился к столу, набычив голову, разглядывая свои босые ноги. Воротник нательной рубашки с вязочками вместо пуговиц распахнут, видна тонкая шея, глубокие ямки возле ключицы. Непрошеная волна жалости к сыну колыхнулась в груди. Отгоняя ее, Михаил нахмурился:
– Тебя кто просил собирать эти несчастные колоски?
Андрюха еще сильнее набычил голову, ничего не ответил. Зато Лушка с сердцем бросила сковородник, закричала:
– Я ему велела! Я! Парнишка старался. Руки все потрескались. А ты!.. Почему другие собирают, а мы – думать не моги? У нас что, закрома с хлебом?
– Замолчи! – сорвался на крик и он. – Сообрази куриными мозгами, что к чему. Мы перед народом чистыми должны быть!
Путем не поев, он вышел из-за стола.
По улице шел крупным шагом, ничего не замечая перед собой. Вот ведь как погано получается… Кругом… Издерганные бабенки, чуть что не так сказал, готовы глаза выдрать. Им дела нет, что ради них на работе убиваешься, ни покоя, ни отдыха не знаешь. И районное начальство жмет, требует… Ну ладно, так, видимо, и должно быть. Такая работа. Но дома-то должны бы его понимать…
Зашел на конный двор. Лошади сбились у длинных яслей, ели солому, слегка перебитую сеном. Горе – не корм. Как дождаться тепла, зелени? Как на таком корме пахать, сеять?
В смутном свете наступающего утра все лошади выглядели сухоребрыми, мосластыми, клочья линялой шерсти неряшливо свисали с боков. У него с детства сохранилась любовь к справным лошадям, годным и плуг тянуть, и с тяжелым вьюком пробираться по кручам таежных троп. Сейчас он почувствовал себя виноватым перед этими замученными, заморенными конягами.