Михаил с ним согласился. Запас – это хорошо. Не надо чесать затылок при распределении каждого килограмма муки или хлеба. А когда так – легче разговаривать с народом. Что ни говори, старик дело знает. Сперва он его недолюбливал. Шибко уж занудлив. Подслеповатыми своими глазками любую оплошность углядит. Ругаться не станет, зачнет охать и вздыхать. А это хуже всякой ругани. Поначалу были у Михаила мысли: хорошо бы как-то отвязаться от старика. Потом сообразил: без старика придется туго. Начальство начинает допекать – говорите с Иваном Афанасьевичем, бабы просьбами донимают – отвяжитесь, я тоже человек подчиненный. Тихим своим голосом умеет Иван Афанасьевич усмирить расходившихся баб и умерить пыл чересчур ретивых начальников. Да и не рыпаются сильно районные начальники, знают, что Ивана Афанасьевича завсегда поддержит Клим Антипыч. Вот у него, Михаила, с Климом Антипычем дело склеивается худовато. Все кажется: слушает он тебя, а сам чему-то усмехается одной половиной лица, будто догадывается о каких-то твоих, одному тебе только и ведомых мыслях. От этой усмешки становится не по себе, и то, что другому обсказал бы ясно и понятно, тут комкается. Теряет вес. Куда проще разговаривать с Дмитрием Давыдовичем. Этот, всегда подтянутый, чисто побритый, ровно подстриженный, шуток или вольностей в разговоре почти не допускает, мысли свои высказывает коротко и четко, в лицо тебе не заглядывает, пытая: сумеешь сделать или нет? В его голове, скорее всего, такие вопросы и не возникают. Коли надо – должно быть сделано. Вот и весь сказ. И сказанное он никогда не забывает, от его задания не увильнешь. Но зато чего-то такого, что ты уразуметь путем не можешь, он от тебя не ждет и не требует.
В Мангиртуй Дмитрий Давыдович Яковлев приехал накануне отчетно-выборного собрания. Первым делом спросил, готов ли доклад. Иван Афанасьевич кивнул:
– Готов. С этим закавыки не будет.
– Я хотел бы с ним ознакомиться.
– Он весь у меня тут, – Иван Афанасьевич ткнул пальцем в свой седой висок.
– Это не порядок: слово к делу не пришьешь. А доклад – документ.
– Мне же его и за месяц не написать. Грамотей я всем известный.
– Вы могли поручить Михаилу Семеновичу.
– Михаил в письме, конечно, ловчее меня, как-никак четыре класса окончил. Однако все мы с бумагой не больно свычны. Да ничего, обходились до этого.
– Другие времена настают, Иван Афанасьевич. – Дмитрий Давыдович задумчиво постучал пальцами по кромке стола. – Ладно… – Расстегнул полевую сумку, достал из нее какие-то бумаги, карандаш: – Каковы общие итоги года?
Пощипывая редкую бороденку, Иван Афанасьевич стал рассказывать, сколько скота идет в зиму, сколько заготовлено сена, соломы. Быстро записав цифры, Дмитрий Давыдович похвалил:
– Неплохо.
– Это как сказать… – Иван Афанасьевич посмотрел за окно.
Перед конторой был широкий пустырь, ночью выпал снег, укрыл серую чахлую траву, сейчас он сиял первозданной белизной; на нем четко отпечатались строчки следов людей, у конторы они сплетались в тропу, а дальше разбегались в разные стороны.
– Как сказать, – повторил Иван Афанасьевич. – Если будет долгая зима и затяжная весна…
– У меня данные по всем колхозам района, – Дмитрий Давыдович постучал карандашом по бумагам. – У вас положение лучше, чем у других.
– Где там!..
В углах глаз Дмитрия Давыдовича обозначился насмешливый прищур:
– Вам не кажется, Иван Афанасьевич, что вы не можете отрешиться от старой крестьянской привычки – при каждом удобном случае поплакаться на невзгоды, непогоду и так далее? – И, не ожидая ответа, спросил: – Как с хлебом? Сколько на трудодень пойдет?
– Полкило. А что?
– В других колхозах на трудодень приходится меньше – по триста, самое большое – по четыреста грамм.
В выцветших глазах Ивана Афанасьевича появилось беспокойство.
– У нас, было время, на трудодень доставалось и по сто грамм.
– Знаю.
– Знаете. Цифирь. А какая за этой цифирью тягота бывает, не понять, пока на себе не испытаешь.
– Ну, допустим, и нам пришлось кое-что испытать, – миролюбиво проговорил Дмитрий Давыдович и глянул на Михаила, явно объединяя его этим взглядом с собой. – Не об этом речь. Сколько центнеров зерна оставлено в резерве?
Иван Афанасьевич закашлялся. Сквозь кашель невнятно произнес цифру. Но Дмитрий Давыдович все хорошо понял, строгое лицо его посветлело, в глазах блеснула радость.
– И хитер же вы, Иван Афанасьевич! А какая расчетливость!
– Без расчетливости живет воробей, потому как питается крохами с чужого стола, – со вздохом проговорил Иван Афанасьевич.
Лицо у Дмитрия Давыдовича сразу стало жестким.
– Вы это к чему?
– Ни к чему. К слову пришлось.
– Надеюсь, вы понимаете, что не из праздного любопытства меня интересуют ваши граммы и килограммы?
– Да уж чую… – лицо у Ивана Афанасьевича стало скорбным, морщины углубились, потемнели.
– Район обязали изыскать возможности дополнительно поставить хлеба государству… Так что придется и на трудодни дать поменьше, и резерв урезать.
– Сколько же мы должны сдать?
– Давайте прикинем. В районе есть колхозы, где мало что возьмешь, где вообще ничего не возьмешь.
– За них, значится, мы должны отдуваться?
– Что за словечко – отдуваться? Половина страны лежит в руинах. Миллионы людей без крова. Нам не хватает угля, энергии, леса, хлеба. Кто нам все это даст? Дядя? Нет, Иван Афанасьевич, только мы сами, своими силами можем поставить страну на ноги.
– Разве ж я этого не понимаю? Другое меня заботит и печалит. Всему есть край, силам человеческим – тоже. Сколько мужиков из армии в колхоз возвратилось? По пальцам пересчитать можно. Да и те… Кто помоложе, поздоровше, на сторону подался.
– Рабочие руки везде нужны. Нигде их не хватает, – перебил его Дмитрий Давыдович. – Люди не болтаются, на государство работают.
– Тут я не спорю – на государство. А за это государство их кормит. А мы на кого работаем? А что дает нам государство взамен? Да мы и не просим. Одного хотим – не лишайте нас последнего куска хлеба. Теперь уже видно, на нас ложится работа, которая не легче, а может, и потруднее, чем в годы войны. Как же мы ее вынесем, коли так? Плохой урожай вырастил – ничего не получишь, хороший – тоже ничего не получишь?
Михаил был рад, что его не вовлекают в этот тяжелый и опасный разговор. Неизвестно, что бы он говорил сейчас. Больше-то прав, пожалуй, Иван Афанасьевич. Появилась малая возможность передышки от беспокойной заботы о куске хлеба, увидели, руки тянут – отдай. И даже не спросят, как он вам достался.
А Дмитрий Давыдович, оказывается, умел быть терпеливым. Хмурясь, но не повышая голоса, он сказал:
– У вас вредные заблуждения. От узости кругозора и ограниченности крестьянской психологии. Вы намекаете, что рабочий класс кормится за ваш счет. А за чей же он должен кормиться? У вас в каждом дворе и корова, и свинья, и овцы, и в огороде растут картошка, овощи. У рабочего человека ничего этого нет. И вы хотите, чтобы они получали хлеба не больше вашего? А новые тракторы, комбайны, автомашины небось ждете?
– Я о другом, – тихо упорствовал Иван Афанасьевич. – Чем раньше был крепок мужик? Верой в землю-кормилицу. Знал: трудись – она не обманет. Никакие машины не помогут… От веку было: корень всему – хлеб.
– Кто понюхал пороха на войне, так рассуждать не станет, Иван Афанасьевич. Не будь у нас пушек, танков, самолетов, от нас бы мокрое место осталось. Наш хлеб жрали бы захватчики! – лицо Яковлева порозовело, в глазах возникла неприязнь: – Давайте кончим этот никчемный разговор. Станете и дальше гнуть свою линию – продолжим его в другом месте. – Он щелкнул кнопками полевой сумки, поднялся: – Пойдемте, Михаил Семенович, посмотрим хозяйство.
Сопровождать приезжих Михаилу приходилось часто, но делал он это всегда по поручению Ивана Афанасьевича. И в том, что Яковлев сейчас пригласил его через голову старика, был какой-то скрытый смысл. Это почувствовал не только Михаил, но и Иван Афанасьевич. Они переглянулись, чувствуя неловкость друг перед другом.
День был теплый. Выпавший ночью снег стал волглым, он мягко и беззвучно оседал под ногами. Разбитые кирзачи Михаила заблестели от влаги, пальцы ощутили знобкую сырость. С нарастающей досадой смотрел он под ноги. А мысли как-то заметно свернули совсем в другую сторону. Перебирая в уме все, что сказали друг другу старик и Дмитрий Давыдович, он никак не мог решить, кто из них прав, ему стало казаться, что промолчал он зря, в чем-то он должен был поддержать старика. А может быть, и нет. Не полиняет… Опять же Клим Антипыч. Завсегда стоит горой за старика. Что бы тут ни говорил Яковлев, последнее слово остается за Климом Антипычем. Может быть, как раз сейчас старик названивает ему. Усмехаясь про себя, он покосился на Яковлева, сказал:
– Клима Антипыча что-то давненько не видно.
– Он болен.
– Что с ним?
– С ним плохо. Удар…
– Надо же! – удивился Михаил. – Второй раз, выходит… Жалко.
– Конечно жалко, – согласился Дмитрий Давыдович. – Но… – Он сбавил шаг, нахмурился: – Болезнь, возможно, уберегла его от крупных неприятностей. Читали постановление о нарушениях устава сельхозартелей? Так вот, в нашем районе этих нарушений было больше чем достаточно.
– Какие нарушения?
– Я вижу, вы плохо читали постановление. У вас таких нарушений не было? – Яковлев смотрел на Михаила с холодноватой насмешкой. – Почти ежегодно под снег уходило несколько гектаров хлеба.
– Не осиливали…
– Это как сказать… По весне неубранное поле оказывалось очищенным до последнего колоска. Только в колхозный амбар не попадало ни зернышка. Этот факт, дорогой товарищ Манзырев, наводит на неприятные размышления. Не умышленно ли часть урожая оставляли неубранной?
– Ну что вы! – холодея, возразил Михаил.
Ему было понятно: именно так все можно повернуть. И ничего не докажешь. Вспомнив, что строго-настрого запрещал Лушке и Андрюхе собирать колоски, обрадовался. Как ни поворачивай, сам он чист. Хватило-таки ума на это…