– Пусть не умышленно, – подумав, согласился Яковлев. – Что это меняет? Результат один – всех своих возможностей не использовали. Подобное головотяпство дальше терпимо быть не может. Победу нам принесли не только мужество, самоотверженность фронтовиков, но и организованность, дисциплина. Здесь, на трудовом фронте, порядок, железная дисциплина жизненно необходимы…
Подошли к зернотоку, и Яковлев оборвал себя на полуслове. В тесной, с единственным оконцем сторожке было жарко. Степан Балаболка сидел за шатким столиком, смолил вонючий самосад и пощелкивал костяшками счетов. Увидев начальство, он вскочил, сорвал с гвоздя свою шапчонку, обмел ею скамейку.
– Садитесь, дорогие гости…
Яковлев сел, сдвинув счеты, оперся локтем на стол, заглянул в бумаги Балаболки, испещренные неровными столбцами цифр.
– Какие работы ведутся на току?
Балаболка откуда-то извлек очки, торопливо водрузил их на нос. Михаил не мог сдержать усмешки. «Не может без причуд, старый мерин! Очки-то наверняка с простыми стеклами».
– Значится, так, – начал Балаболка, поправляя очки, – в данный текущий момент идет ударная обработка семенного зерна. По неполным данным, обработано… – Балаболка поелозил пальцем по бумаге, назвал цифру.
– Почему – по неполным данным?
– А потому, что не зачтены пока сегодняшние результаты.
– Понятно… – Яковлев замолчал, что-то прикидывая в уме, спросил: – Вы всерьез называете свою работу ударной? Простейшие подсчеты показывают: до весны не успеете перебрать все семена.
Балаболка не смутился.
– Зато как перерабатываем! Зерно к зерну – литое золото, не семена. Было указание Ивана Афанасьевича – не пропускать в семена ни единого ущербного зернышка. Были мои неоднократные просьбы к руководящим товарищам, – Балаболка взглянул сквозь очки на Михаила, – добавить мне численный состав рабочей силы…
– И что же? – Яковлев повернулся к Михаилу.
«Вредный человек, – подумал о Балаболке Михаил. – Кто бы знал, сколько ты мне крови попортил, паразит длинноязыкий!»
– Людей пока нет. Но мы имеем в виду… А тебе, Степан Терентьевич, надо не с жалобами бегать, а заботиться, чтобы люди лучше работали.
Не хотелось так говорить при Яковлеве, но не сдержался. Однако Яковлев к его словам отнесся одобрительно, кивнул – правильно, жестом руки остановил готового к продолжению словопрений Балаболку.
– Давайте посмотрим ударную работу.
Под просторным навесом высились вороха пшеницы. Между ними сновали девчата в одинаково серых от пыли телогрейках. Скрипела, дребезжала, пощелкивала веялка, над ней висело облако мелкого сора и пыли. Сквозь звуки, издаваемые дедовской веялкой, пробивалась негромкая песня.
Вдруг все смолкло. Стал слышен стрекот воробьев, рассевшихся на крыше амбара. Из-за веялки вышла Христя, сказала:
– Передых, девки! Начальство с нами беседовать будет. – Концом платка она вытерла лицо и белозубо улыбнулась.
Избегая ее взгляда, Михаил зачерпнул горсть отвеянного зерна, стал пересыпать его из рук в руки. До сих пор он никак не мог раскусить эту не в меру бойкую бабенку. Без стеснения льнет к тебе, протяни руки – твоя. Протянешь – увильнула, ушла. На сердце остаются смута и тревога, вся жизнь начинает казаться неправильной, фальшивой и безрадостной. Давал себе слово не думать о ней – не получалось.
– А вы весело работаете, – сказал Христе Яковлев.
– Что горевать, когда нечего надевать, – знай наряжайся! – со смешком сказала Христя.
Яковлев тоже зацепил горсть зерна, подул на него, похвалил:
– Молодцы, добросовестно работаете.
– Мы-то добросовестно, – проговорила Христя, усаживаясь на мешок, – а вот вы… Если бы и вы так же работали…
– То есть? – насторожился Яковлев. – Как это понимать?
– Так и понимай – недобросовестно. Вот ты не успел на глаза показаться – и сразу про работу. А ведь, кроме работы, у человека еще что-то должно быть. Ты в клуб когда-нибудь заглядывал?
– Не приходилось. Но я зайду. Сегодня же.
– Правда?
– Да конечно! Отчего бы не зайти?
– Не гордый, значит, – засмеялась Христя. – Ты женатый или нет?
Яковлев заметно смутился:
– Нет. То есть был. Война развела.
– Да, война… – Христя встала. – Ну что, девки, передохнули? Надо сегодня пораньше норму отработать. Чтобы было время начепуриться. Ну-ка, дорогой начальник, крутани раз-другой веялку.
К удивлению Михаила, Яковлев спокойно взялся за деревянную, отполированную до блеска рукоятку колеса веялки. И веялка заскрипела, зашумела, затряслась, из ее чрева полетела, кружась, мякина и полова. Христя смотрела на Яковлева поблескивающими глазами, скалила в улыбке белые зубы.
Остаток дня Михаил и Яковлев провели на фермах и отарах. Возвращались в село поздно. К вечеру как-то сразу похолодало. Притаявший снег заледенел и хрустко ломался под колесами ходка. Притомленная лошадь трусила по дороге, тяжело вздыхая. Яковлев молчал. Непонятно было,; доволен он был увиденным или совсем наоборот. Во всяком случае, никаких особых замечаний он не сделал. Но какие-то свои соображения у него имеются. Все время о чем-то думает.
Морозец добрался до сырых ног Михаила, и он беспрерывно шевелил пальцами. Если бы Лушка догадалась истопить баню! Так ведь не догадается. Без понятия баба. И догадал же черт жениться на ней…
Темноту прокололи тусклые, расплывчатые огни Мангиртуя. Запахло дымом. Послышался собачий лай.
– Мы сейчас ко мне завернем. Мой Андрюха коня определит, а мы поужинаем…
Яковлев не ответил. Немного спустя он сказал:
– С расхлябанностью пора кончать. Мы не должны жалеть ни себя, ни других. Только таким путем и добьемся чего-то.
– Да уж, конечно, – уныло отозвался Михаил.
– Ивана Афанасьевича придется отпустить на отдых. А вы… Спрашивать с вас будем со всей строгостью.
В чем в чем, а в этом Михаил не сомневался – спросят. И уж некем будет прикрыться, защититься. Тоскливо стало.
– Может быть, найдете кого другого? – глухо, без надежды спросил он.
Яковлев лишь усмехнулся.
Подвернули к дому. Михаил натянул вожжи, соскочил с ходка, постучал в окно:
– Андрюха, собирайся! Угонишь коня… Пойдемте, Дмитрий Яковлевич.
– Обождите… Я же обещал зайти в клуб.
Михаил крякнул, переступил с ноги на ногу, приминая сапогами хрустящий ледок. Не забыл ведь. И на кой он ему сдался…
Клуб только с большой натяжкой можно было назвать клубом. Просто большая, без перегородок изба с рядами скамеек. Летом он обычно пустовал, зимой в нем иногда крутили кино, и тогда он был забит до отказа. Раз в неделю, чаще всего в субботу, в нем собиралась молодежь, подростки; балагурили, играли в незатейливые игры, вроде «третий – лишний», если удавалось уговорить поиграть на гармошке Ваську Плеснявого, перестреливались частушками или даже плясали. Колхозная гармошка была старенькая, с сиплыми басами. Играл Васька не больно здорово. И все же…
Звуки гармошки Михаил услышал, когда подходил к клубу. Он тут же вспомнил, что сегодня суббота, стало быть, баню Лушка истопила. Не могла не истопить.
Звуки гармошки тревожили память о прошлом, сулили надежду на будущее, от них становилось теплее на душе.
В клубе, слабо освещенном двумя керосиновыми лампами, клубился пар от дыхания. Его стены, небеленные с довоенных лет, облупились, из пазов местами торчали клочья серого мха. Девчата и пареньки-подростки сидели возле стен, щелкали кедровые орехи, сплевывая шелуху себе под ноги. Пиликала гармошка. Кто-то из девчат пел:
Ты Подгорна, ты Подгорна, Широкая улица. По тебе никто не ходит, Ни петух, ни курица.
Как только Михаил и Яковлев вошли, девушка, певшая частушку, ойкнула и замолчала. Васька продолжал играть. Лицо его, пестрое, как булка, посыпанная маком, было сосредоточенно-серьезным, зеленоватые глаза смотрели перед собой, ничего не замечая. Ваське, видимо, давно надоела гармошка, но он терпеливо делал свое дело, чтобы получить обусловленную плату – полтора-два стакана орехов.
– Ты погляди, пришли! – удивилась Христя.
Она сидела среди девчат, как и они, щелкала орехи, сыпала шелуху на пол, но чем-то отделялась от других. Вырядилась… Из-под яркого кашемирового полушалка на лоб, на виски нависли крутые колечки русых кудряшек, высокую грудь туго облегает плисовая жакетка, на ногах блестящие узконосые сапожки. Но не одежда отделяла ее, что-то другое, чего Михаил не умел понять.
Освободив возле себя место на скамейке, Христя пригласила Яковлева:
– Садись рядком… Орехами побалуешься?
Яковлев сел, принял горсть орехов, посмотрел на обшарпанные стены, на грязные окна, на замусоренный пол. Хмурая тень прошла по его лицу.
Михаил пристроился у порога, принялся сворачивать папироску. Свет ламп почти не достигал сюда. Он расслабленно откинулся спиной на стену. Вдыхая едкий дым самосада, вслушивался в разговор Христи и Яковлева, почти не улавливая его смысла. Что-то в голосе Христи ему очень не нравилось. Этакие шелковые ноточки проскальзывают. Уж не возмечтала ли опутать Дмитрия Давыдовича? Вот дуреха!..
Яковлев взял из рук Васьки гармошку, пробежал пальцами по пуговицам ладов.
– Музейная старушка… Но ничего, товарищи, будут у нас инструменты. Настоящие. И всякие разные.
– Когда? – спросила Христя. – На той неделе?
Голос у нее разом отвердел. Яковлев посмотрел на нее, дружелюбно улыбнулся:
– Не так скоро. И потом… Многое от нас с вами зависит. Вот сидите вы здесь… Холодно, грязно, неуютно. Неужели не можете порядок навести? Или ждете, когда за вас поработают другие?
– О господи! – Христя сердито сверкнула глазами. – Все-то у тебя то да потому. Лучше сыграй что-нибудь, если можешь. А я бы сплясала, пыль с души стряхнула.
Девчата весело хихикнули, явно одобряя слова Христи. Яковлев, усмехаясь, склонился над гармошкой, тихонько растянул мех. Сначала у него получалось что-то невнятное, но из сумятицы звуков все настойчивее, увереннее стали пробиваться обрывки знакомых и незнакомых мелодий. И вдруг полилась бойкая, подмывающая к движению плясовая, сипловатые басы придавали ей что-то надрывное, словно безудержный смех и тоскливый плач слились в одно целое. Яковлев, кажется, хотел оборвать игру, но Христя вышла на середину клуба, требовательно топнула ногой, смахнула с головы на плечи полушалок, постояла, прикрыв глаза, словно позабыв что-то и пытаясь вспомнить. А ноги сами собой стали выбивать тихонько легкую дробь. Вдруг Христя вскинула голову, уперла руки в бока и пошла по кругу. Каблуки застучали громче, с лихим вызовом. Из-под ног во все стороны брызгами летела ореховая скорлупа. Лицо Христи озарилось внутренним огнем, глаза полыхнули бесовским, грешным светом. Сейчас это была как бы и не Христя…