– Как дела на покосе?
– Не совсем, Дмитрий Давыдович… – Манзырев почесал затылок.
Черные волосы на его голове были давно не стрижены, на концах они обгорели, стали почти рыжими. Именно это в Манзыреве почему-то больше всего раздражало сейчас Дмитрия Давыдовича. Не стал слушать его объяснений, привязал Вороного к забору и, стремительно опередив тяжелого на ногу Манзырева, прошел в председательский кабинет.
Манзырева у дверей остановила какая-то женщина. Он задом впячивался в кабинет, отбивался.
– Обожди, тебе говорят! Занятый я сейчас.
– Нет у меня времени ждать!
– Пойми, – Манзырев снизил голос, – начальство…
Женщина протиснулась в кабинет. Дмитрий Давыдович узнал ее – доярка Фетинья Трифонова. Она села на стул, обмахнула ладонями пропеченное солнцем лицо, сказала:
– Ты, Михаил, эту моду бросай – разговариваю, когда хочу, не хочу – нос отворочу.
– Личные разговоры – утром, до работы. Для всех порядок один, тетка Фетинья.
– Тю-ю… Будто не знаешь, когда дойка начинается. Ты еще к Лушкиному боку жмешься…
– Ну, хватит! Говори о деле.
– Беда нас пристигла, Михаил. С коровой что-то содеялось. Вымя усохло.
– А я что, ветеринар?
– Ей уже никакой ветеринар не поможет. А без молока, ясно-понятно, соловьем запоешь. Трое ребят да мы с Марьей – пять ртов. Помоги, Михаил!
– Обожди… Панка будет на сенокосе работать. И Акимка тоже сможет копны возить. На сенокосе – общий стол. У трактористов – общий котел. Ты – на ферме. Одна девчонка остается.
– Ну что ты мелешь-то, Михаил! Общий котел один раз в день бывает. А утром, вечером что?
– Чудной ты человек, тетка Фетинья! Чего хочешь-то?
– Ты дай нам дойную корову. А нашу забери. Зарез же нам! Самим питаться – одно. А налог? Сто двадцать литров сдать надо. Покупать и сдавать? А на что покупать-то?
– Налог не мое дело, – Манзырев открыл столешницу, стал рыться в бумагах. – А колхозных дойных коров разбазаривать никто никому не дозволит.
Фетинья поняла, что разговор окончен, со вздохом сказала:
– Я так и думала. Несправедливо это, Михаил. А ты, молодой начальник, почему помалкиваешь? Согласный с ним?
– Он прав. Такой обмен недопустим. Что касается налога, то здесь, думаю, сумеем помочь.
– Спасибо и на этом, – она встала, – проживем. А только все равно неправильно это! – посмотрела на Манзырева колючими, насмешливыми глазами: – Ты, Мишка, похож на переросший огурец – кожа толстая и внутри горько.
Манзырев плотно закрыл за ней дверь, сказал с жалобой в голосе:
– Вот люди! Одна печаль – о себе.
Жалостливая нотка в его голосе не понравилась Дмитрию Давыдовичу. Нечего выпрашивать сочувствия.
– Что у вас с сенокосом?
– Пробовали пустить конные косилки. Верхушки срезают. Травостой больно низкий. – Манзырев обошел вокруг стола, но сесть на свое место почему-то не решился, опустился на стул у окна. – Люди зашумели. Время, дескать, зря будем изводить и плуги только попортим.
– Приостановили косьбу?
– Пришлось…
– Прекрасно! Но позвольте спросить вас – кто кем тут руководит, вы людьми или люди вами? И еще один вопрос: с каких пор указание райкома стало для вас необязательным?
– Что необязательное – в мыслях не было. Но трава…
– Не морочьте мне голову! В низких местах травостои нормальные. Почему не делаете выборочно косьбу?
– Выборочно можно косить только вручную. Где людей взять?
– А чем, интересно, занимаются колхозники сегодня?
– Делов у каждого полно. Картошку прополоть, огрести надо…
– В своих огородах? – Дмитрий Давыдович некстати вспомнил Христю, рассердился еще больше. – Колхозные поля сорняки задавили, а вы… Вот вы, лично вы понимаете, к чему придем, если так станем работать и дальше?
– Я – понимаю. Да что толку? Тут издавна свои порядки установились. Ломаю их, но попробуй разом сломать. Скорее шею свою сломаешь. – Лицо Манзырева побагровело, взгляд стал угрюмым. – Вы приехали – на меня давите. Ладно. Так должно быть. А если я на кого тут надавлю – жалоба. И опять на меня шишки валятся.
– Вы это бросьте! Если ваши требования исходят из интересов общего дела, они будут поддержаны. Даже самые жесткие…
Досказать Дмитрию Давыдовичу не дали. Дверь кабинета открылась, через порог переступила Христя, певуче проговорила:
– Здравствуйте…
– Чего тебе? – грубо, не скрывая злости спросил Манзырев.
– Сурьезные мы стали, Михаил Семенович. Сразу – чего? А если так, без ничего? Если повидаться хотела? – она засмеялась, весело глянула на Дмитрия Давыдовича.
– Иди, Христя. Некогда с тобой лясы точить.
– А я не к тебе, так что успокой свое сердечко.
Манзырев отвернулся к окну, давая понять – раз так, мое дело сторона. Дмитрий Давыдович чувствовал себя неловко. По-доброму Христе нельзя было позволять бесцеремонно влезать в разговор, но он не мог просто отмахнуться от нее. Не тот человек…
– Стало быть, у вас дело ко мне?
– Не дело… Так, заделье. Иду мимо, смотрю – стоит Вороной у забора. Солнце его печет. Мухи облепили. Жалко стало…
– Ничего ему не сделается, – Дмитрий Давыдович посмотрел на часы, – скоро поеду.
– Все равно… Я его отведу домой, напою, травки брошу в тенечке.
Посмеиваясь – не поймешь, шутит или говорит всерьез, – она пошла.
– Не валяй дурака, Христя! – словно бы пугаясь чего-то, крикнул Манзырев.
Она обернулась:
– Ты сиди-посиживай и молчи в тряпочку. – Помедлив, добавила: – Лови рыбку, когда клюет, не поймаешь – уплывет.
Когда остались вдвоем, Дмитрий Давыдович спросил:
– О чем она, о какой рыбке?
– Кто ее знает! Шалая…
Но от Дмитрия Давыдовича не укрылось, что Манзырев ушел от ответа. И это было неприятно.
– Продолжим наш разговор, – сказал он, хотя и почувствовал, что продолжать его почему-то не хочется.
– Что разговаривать-то? Мое дело – подчиняться. Сказано – сделано. Так что будьте спокойны.
Дмитрий Давыдович подумал, что Манзырев говорит не совсем то, но возражать не стал. Вид у председателя был угрюмо-решительный, верилось – сделает. А это, наверное, и есть главное…
Приоткрытая створка окна распахнулась, в кабинет втек горячий, пахнущий пылью воздух. Закрывая створку, Манзырев выглянул на улицу.
– Кажись, тучка собирается…
Дмитрий Давыдович тоже подошел к окну. Из-за ломаной линии гор ползли облака, налитые густой синевой. Солнце, клонясь к закату, подкрашивало их тревожным красным светом. Воздух опять был недвижим.
Вышли на улицу. Вороного у забора не было.
– Неужели увела?
– Увела. Она такая, – хмуро отозвался Манзырев. – Зараза – не приведи бог!
Двор у Христи был просторный, наполовину заросший густой полынью. За ветхим забором виднелся огород с аккуратными грядками. Христя их, кажется, поджидала. Выскочила на крыльцо, повела рукой, приглашая в дом:
– Милости прошу, дорогие гостечки!
– Ты чего же это делаешь-то? – стал выговаривать ей Манзырев злым голосом. – Ты почему дурость на себя напускаешь?
– Не напускаю я на себя дурость. Она у меня природная. Воронок под сараем. Расседлан, сыт, напоен. Проходите.
Некрашеный пол в доме был чисто вымыт и застлан травой. За день трава успела подсохнуть, от нее исходил слабый дух свежего сена. Христя засуетилась, собирая на стол.
– Не надо, – попросил ее Дмитрий Давыдович.
– Так у нас не бывает… – Она сбегала на огород, принесла огурцов, нарезала на тарелку: – Закусь – лучше не придумаешь.
Снова убежала куда-то. Манзырев сидел пасмурный, носком ичига шевелил траву, словно что-то в ней разыскивая. В отдалении громыхнул гром, раскатистый звук его будто разбудил старый тополь за окном. Листья его встрепенулись, затрепетали.
– Будет дождь, – бесцветным голосом сказал Манзырев.
– Будет, Михаил Семенович, – отозвалась Христя, быстро входя в дом. – Гроза надвигается. А тебя, кажись, твой Андрюха разыскивает.
– Так я, может, пойду? – спросил Манзырев у Дмитрия Давыдовича.
– Я долго сидеть не могу. Подожди… Вместе пойдем.
– Ты, Михаил, шагай. Гроза же, мало ли что.
– Гроза… – Манзырев поднялся, глянул на Дмитрия Давыдовича, кажется, ждал, что тот остановит его.
Но Дмитрий Давыдович промолчал, и Манзырев нерешительно двинулся к выходу, сделал знак Христе, чтобы шла за ним.
Через минуту она вернулась. Глаза ее весело взблескивали, губы кривились от сдержанного смеха.
– Знаешь, где будем чаевничать? Под навесом. Помоги стол вынести.
– Зачем все это? Мне ехать пора.
– Успеешь. Если дождик пойдет, под навесом будет хорошо. – Она взялась за крышку стола, приказала: – Шевелись… Привык небось на готовенькое.
Тучи завалили почти все небо. Порывы ветра становились чаще, но они не в силах были унести духоту. Воздух под навесом был застойный, с привкусом полыни. Духота угнетала Дмитрия Давыдовича. С ленивой вялостью он думал, что делает сейчас не то и не так. Все его путаные желания тоже не то. Их следовало отбросить… Кто меряет поступки других жесткой мерой, к себе самому не должен применять другую. Но, думая так, он не ощущал в себе решимости что-то изменить.
А Христя все бегала от стола под навесом в дом, стучала тарелками, что-то крошила, солила и без умолку говорила. Наконец, отступив от стола на шаг, она окинула его взглядом, по-цыгански щелкнула пальцами.
– Все. Э нет, не все. – Побежала в огород, нарвала цветов, поставила их в трехлитровую стеклянную банку. – Теперь все. Садись. – Шлепнула себя по лбу: – Вот дуреха, самое главное-то и забыла.
Она принесла из дома бутылку водки, поставила перед ним – распоряжайся. А сама хитровато-испытующе поглядывает, словно говорит: знаю, что откажешься, – ну и отказывайся, а я послушаю, как будешь это делать. Вилкой он обколотил сургучную головку бутылки, перевернул ее и ударом кулака по дну выбил пробку.
– Ой ты! Молодец. Не думала, что у тебя есть такие способности.
– Почему?