– Он любит ребят…
– А кто их не любит? Кровь-то, поди-ка, своя. – И тут же замолчала, словно запнулась, допила чай, со вздохом отодвинула стакан. – Жизнь наша – овсяная каша, поел бы такой, да нет никакой… Кабы человек знал-ведал, что впереди будет. Жизнь, она всякая… Только все на нее сваливать не след. Человек сам себе временами бывает худшим лиходеем. Возьми меня… Господь разума лишил или нечистая сила попутала, уж и не разберусь… Сына от себя, бодливая корова, отгоняла.
Худощавое лицо ее, посеченное морщинками, напряглось, глаза заблестели.
– Не надо про старое…
– Надо, Жамьян. Кто старое помнит, тот вновь не прошибется. Внуков мне Илья оставил. Может, перед ними, бог даст, оправдаюсь. Да натура у меня… Сижу вот, сужу-ряжу, как жить Степану. Мое ли это дело? Беда, что жизнь понимать начинаешь, когда и сил прежних нету, и жить осталось с гулькин нос.
– Вот это верно… – он умолк перед ее удивленным взглядом.
– Ты-то куда? Сколько тебе лет? Ну, да что я спрашиваю. Годок моему Илье, стало быть, еще и сорока нету. Да-а… Как жить-то думаешь? Одному – длинный век покажется. Уж я-то знаю.
Он промолчал. Недавние тоскливые раздумья вернулись к нему. Совсем ничего не значит, сколько ему лет. Кто он – огарок. И Марья… Наверно, было бы разумно… Нет, трудно, непривычно думать об этом. Но если разобраться… Разве его дети для Марьи чужие? А он для ее детей?
– Ну, что нос повесил? – спросила Фетинья обычным голосом.
– Думаю… Говорят, в старину у монголов был обычай… – начал он и засомневался: надо ли говорить о том, что еще не ясно самому, – все-таки надо, и именно с ней. – Такой обычай… Когда один из братьев погибал на войне, заботу о его семье, о жене брал на себя следующий по возрасту брат.
– Ну и что? У нас говорят: что ни город, то норов. Про разные народы и говорить нечего.
– Илья был для меня братом. Больше, чем братом.
– Ты куда гнешь-то, малоумный? – она разом подобралась, стала прежней – своенравной, безжалостной и неуступчивой в своем упрямстве.
– Не торопись, послушай…
– И слушать не хочу!
– Почему?
– Да потому…
– Может быть, масть не такая? – он провел ладонью по своему лицу.
– Что теперь об этом толковать! По масти Марья от тебя не далеко ушла. Но она моя дочка. Дочка! Потому как мать моих внуков.
Он подумал, что Фетинья хочет сказать этим и другое. Семья ее сына – ее семья, она от нее неотделима.
– Я говорю: мы с Ильей были как братья. Ты мне – как мать.
– Обо мне речи нет.
– О чем же речь? Наши дети – родные и по крови. А Марья? Они же с Дарьей – две капли воды.
– Это-то и худо. Ты будешь думать о ней как о Дарье, но она – Марья.
Ее слова смутили его. Была в них неожиданная для него, неудобная правда. От нее не отмахнешься.
– А Марье в себе сколько переломить надо? – продолжала она. – Может статься, зачнет ломать, да сама и сломится.
Да, так тоже может быть. Снова она права, эта женщина. До чего непроста человеческая жизнь. Все в ней так сплетено, скручено, что, коснись одного, тут же цепляется, тянется целая связка иного прочего.
В душе была тягучая пустота. Но он не жалел, что начал этот необдуманный разговор. Любая правда, даже самая жесткая, лучше пустых помыслов.
Фетинья принесла из сеней большую связку «листовухи».
– Дыми, сколько влезет. Сожгешь – приходи. – В глазах ее, окруженных сеточкой морщин, была печаль человека, познавшего в этой жизни слишком много такого, чего лучше бы никогда не знать. – Марье, Христом-богом прошу, ничего не говори.
Шагая обратно, с каким-то новым чувством смотрел на черные дома, на жиденькие плетни и косые прясла из жерди, латающие провалы меж домами. Война спалила не только постройки, но обуглила и души людей, и напрасно, видать, они стараются возродить и самих себя, и то, что их окружало. Но жить все-таки как-то надо…
В конторе он сел за свой стол, достал из шкафа бумаги. От цифр зарябило в глазах. Нет, не может он больше сидеть за этим столом.
Несколько раз заглядывал за перегородку в председательский кабинет. У Сергея Дашиевича все время толклись люди – одни уходили, другие приходили. Лишь перед обедом он остался один. Выслушав его просьбу, Сергей Дашиевич, помедлив, спросил:
– Почему именно на отару? Я тебя могу назначить заведующим молочнотоварной фермой. Работа хлопотная, зато жить можешь дома. У тебя же дети.
– На молочную ферму не пойду. Не гожусь в начальники. Кроме того, до трактористов я пас овец. Так что эту работу знаю. И она мне по душе.
– Ну что ж… Откровенно говоря, на мой взгляд, если нас что и вывезет, то это овцеводство. Пока не получается. Там, – Сергей Дашиевич поднял палец вверх, – лучше нас знают… Коров держать столько-то, свиней столько-то, куриц столько-то. А что значит держать корову? Ее доить надо. Рабочие руки нужны. Где их взять? Чтобы корова давала молоко, ее кормить надо. Заготовить корма вдоволь не можем, сил не хватает. Сейчас коров ветром шатает – какое тут молоко! И получается, поголовье есть, трудимся, не поднимая упавшей шапки, но польза где? А свиньи? Хлеба самим не хватает, чем их кормить?
– Да знаю я все это. Ты не меня убеждай.
– Пробовал… Рта раскрыть не дают. Но их тоже понять надо. Нет роста поголовья – дело стоит на месте. Вот и разверстывают, требуют… Замкнутый круг получается. И жмет этот круг – дышать трудно. Рвать его надо, иначе задохнемся. Я думаю, нам надо за овец держаться. Почему наши предки всем другим видам скота предпочитали овец? По темноте и неразумению? Совсем нет. Степь у нас вон какая. Летом кормов вдоволь, зимы малоснежные, овца пасется круглый год. Вот и прикинь. Два-три человека могут содержать четыреста-пятьсот овец. Затраты труда невелики, а отдача будет ощутимой. Так что я рад твоему решению, если говорить честно. Дело это должно быть в надежных руках. – Сергей Дашиевич сцепил на толстом животе руки, помолчал, что-то обдумывая. – Однако от детей тебя отрывать… Может быть, Дулма согласится поехать на дальнюю отару, а ты примешь ее овец?
– Она, кажется, выходит замуж.
– Ну? – удивился Сергей Дашиевич. – За кого же? Здесь, кроме нас с тобой, холостяков подходящих нету. И я не слышал, чтобы кто-то наведывался к ней со стороны… Плохо, если такого работника уведет от нас посторонний. Но – поговорим.
Вечером поехали на кошару. Ехать на дальнюю отару Дулма отказалась:
– Пойми, у него же ребята… – убеждал ее председатель.
– Ну и что? За ними я присмотрю. И за домом тоже.
– А говорят, ты замуж собралась?
Дулма хитровато глянула на Жамьяна, заулыбалась, щеки стали как мячики.
– Раз такое дело – подожду… когда дети Жамьяна вырастут.
XXI
Было время, когда Михаил Манзырев плохо спал ночами. Как и другие, он ждал, что после войны жизнь круто, разом переменится. Но время шло, заметных перемен не было. Те же недохватки, недостатки. И люди те же. Но если раньше они все сносили без лишних разговоров – ну, пошумят, поворчат, без этого не обходилось, – делали свое дело, ничего особенного не требуя для себя, то теперь чуть что не так – разорвать на части готовы. А в чем он виноват? Он такой же, как все, и работает не меньше других, и лишнего в свой дом не тащит… Ворочался на кровати, думал, как жить дальше, клял тот день, когда почти добровольно стал пристяжным у Ивана Афанасьевича. Уйти бы… Да как уйдешь-то? Заранее известно, что скажут: «Не умеешь – научим, не хочешь – заставим…» Вот и весь разговор. А начни кочевряжиться, быстро найдут управу.
Особые опасения у него вызывал Дмитрий Давыдович. Глазастый черт, умеет углядеть слабые места. И жёсток. Уставится на тебя – по стойке «смирно» встать хочется. Указал, приказал – переиначивать не смей. Вот и получается, сверху тебя давят – снизу рвут и щиплют. Как тут быть? Как жить дальше?
Но постепенно он понял, что все много проще, чем ему кажется. Худо живут в Мангиртуе? А в каком селе лучше? Давит на него начальство, сыплет распоряжения – что плохого? Вы приказали, я все в точности сделал. Если мало толку от сделанного – не я один виноват, но и вы тоже. И с колхозниками цацкаться нечего. Начальство требует с меня, я – с вас, не хочешь подчиняться – не передо мной одним ответ держать будешь. Все честно. И правильно. Как иначе-то?
С каждым годом Михаил чувствовал себя все увереннее. Неожиданная женитьба Дмитрия Давыдовича на Христе все окончательно поставила на свое место. Он давно приметил, что Яковлев не зря зачастил в Мангиртуй. И усмехался про себя, ревниво ждал, что из всего этого получится. Был уверен – даст Христя от ворот поворот. Или будет без конца водить за нос, как его самого водит. Но случилось что-то немыслимое… Он сперва почувствовал себя обкраденным, возненавидел и ее и его, но скоро это прошло. Пропади они!.. Но на Яковлева прежними глазами уже смотреть не мог. В его глазах тот свергся на эту грешную землю. И строгие взгляды уже не пугали…
Недавно в Мангиртуй провели телефонную линию, и Михаил часто звонил Яковлеву, спрашивал совета то по одному, то по другому вопросу. Иногда Дмитрий Давидович сердился:
– Кто председатель, ты или я? Решай сам, не забивай другим голову пустяками.
Но чаще всего, выслушав, коротко, не размазывая, излагал свое мнение. Больше от него ничего и не требовалось. В случае чего – я же с вами, товарищ Яковлев, советовался, вы сказали… Маленькая эта хитрость избавляла его от многих неприятностей. У соседей-бурят дела шли нельзя сказать что лучше, во всяком случае не хуже, но чуть ли не на каждом совещании Сергею Дашиевичу мылили шею.
В этот раз, возвратившись вечером с полевого стана, Михаил сразу же взялся за телефонную трубку. На работе Яковлева не оказалось. Поколебавшись, позвонил ему на квартиру. Ответила Христя.
– Здравствуй. Твой дома?
– Умывается. Подожди.
– Ты узнала меня?
– Узнала… Как живете-то?
– Кто как умеет, кто как сумеет. И кто как изловчится. – И не удержалс