я, легонько уколол: – Но таких ловких, как ты, не осталось.
Она засмеялась:
– Почему в гости не заходишь?
– Раньше надо было звать…
– Хорошая мысля приходит опосля, – со смешком ответила она. – Сейчас передам трубку. Передай привет своей Лукерье… – Не оставила-таки без ответа его укол, чертова баба.
В трубке послышался голос Дмитрия Давыдовича:
– Слушаю…
– Я очень извиняюся…
– Давай без этого, – оборвал его Яковлев. – Что у вас?
– Доложить хотел. К посевной у нас все готово. Осталось доделать кое-какие мелочи…
– Значит, не готовы. Знаю я эти мелочи!
– Все будет как надо. Когда сев-то начнем?
– Сообщим, – видимо, Яковлев был не в духе, говорил отрывисто, недовольным голосом.
– Я тут прикинул, Дмитрий Давыдович… Думаю, в этом году сможем отсеяться первыми в районе.
– Вы уверены?
– Зря зачем буду говорить! Мы в прошлом году вторыми были. А уж нынче не подкачаем.
Яковлев долго молчал. У Михаила даже появилось опасение, не отключился ли телефон… Когда он заговорил, голос его заметно смягчился:
– Считаю, вам надо принять обязательство. Опубликуем его в газете. Это будет хорошим примером для других. Но если вы, Михаил Семенович, слова не сдержите – голову снимем!
– Не подведем, Дмитрий Давыдович. Только вы укажите, чтобы запчасти и все такое прочее для техники нам давали в первую очередь.
– Сразу торговаться!
– Так ведь без вашего указания подведут, а голову – с меня.
– Хорошо. Будет указание.
Михаил прикрыл трубку рукой, с облегчением перевел дух. Теперь все будет в порядке. При помощи этого указания он из директора не только запчасти – душу вытряхнет. Стало быть, техника простаивать не будет…
– У вас все? – спросил Яковлев.
– Все, Дмитрий Давыдович! – едва скрывая радость, сказал он.
– Я хотел бы обратить ваше внимание – еще раз! – на укрепление порядка и дисциплины. И особенно на отношение к колхозной собственности.
– Да у нас вроде бы…
– Вы слушайте! Что вроде бы? Уж не хотите ли вы сказать, что у вас все благополучно? Поскотину в прошлом году сколько времени городили – где она? На дрова растащили. Кто наказан?
– Тут такое дело… – Михаил замолчал. Что скажешь, растащили, извели на дрова поскотину. Кто таскал? Да чуть ли не все понемногу. Вышли дрова – не замерзать же. Как тут наказывать? Кого? – Словом, учтем, Дмитрий Давыдович…
– Плохо учитываете, Михаил Семенович! До того дошли, что свое с колхозным запросто путают. На молочной ферме все, кто там работает, пьют молоко вволю. На такую мелочь никто не обращает внимания. Ну, выпьет человек в день литр – велик ли урон? А вы подсчитайте, в году триста шестьдесят пять дней. Помножьте это на двадцать-тридцать человек. Видите, во что выливается эта мелочь? За такие мелочи под суд отдавать надо! И не только из-за материального ущерба. Такие действия наносят нам огромный моральный урон. Со всем этим поведем беспощадную и всестороннюю борьбу. К вам на днях приедет работник прокуратуры для разъяснительной работы…
– Почему к нам-то? – тревожась, спросил Михаил.
– Не только к вам. Я хотел предупредить вот о чем. Постарайтесь использовать его как следует. Провези его по фермам, полевым станам. Беседами надо охватить как можно больше людей.
– Понял. Сделаю.
Повесив трубку, хмыкнул. Самое время ему сейчас раскатывать с прокурорским лектором. Сколько дней промытаришься с ним? Но раз надо… А кажись, надо-таки. В самом деле, обессовестились люди. И ничего не скажи. Может быть, прокурорский работник устыдит и страху нагонит. Потом и требовать будет сподручнее. Слышали, что было говорено? Ну и не прите пупом на меня.
Работник прокуратуры оказался совсем молодым, чернявым очкариком. Язык подвешен – дай бог любому. И настырный – спасу нет. Давай ему для беседы местные примеры. Кто, когда, за какие хищения привлекался?
– Никто не привлекался. Может, раньше, а при мне – нет.
Чернявый на месте не усидел.
– Быть того не может! У вас что, сплошь бессребреники-ангелы?
– Какое там ангелы!..
– Ага! – возликовал он. – Следовательно, налицо попустительство. Ну что же, обойдемся и без ваших примеров. Только вам это хорошей службы не сослужит.
Чтобы отвязаться, сказал ему про разворованную поскотину. И зря сделал. Тряс он эту поскотину на каждой беседе. Надоел. Люди слушали молча, молча и расходились. Только на ферме разгорелся спор. И опять же из-за этой поскотины, будь она неладна. Затеяла его тетка Фетинья:
– Ты чего это, сынок, частишь-то – преступники да преступники, судить да садить. Кто преступники, кого садить наладился?
– То есть как это – кого? Тех, кто воровал.
– Ну, вот я три-четыре жердины унесла. Меня судить?
– А как вы думали? Почему закон, карая одних, должен обходить других, в данном случае вас?
– Экий ты вострячок! Ты спроси сперва, почему я, уработавшись за день до потемнения в глазах, тащусь к этой поскотине и на себе волоку эти жерди? Да потому, что печка у меня не топлена, дети не накормлены, по избе гуляет морозец.
– В этом случае надо свой, а не колхозный забор разбирать.
– Бедненький, и очки носишь, а видишь плохо. Свои-то заборы давным-давно посжигали.
– Посягательство на общественную собственность не может быть оправдано ничем.
– Да кто перед тобой оправдывается? Поди ты! Суди тех, кто нас доводит до этого!
Бабы, известно, что бараны, куда одна – туда и все. Зашумели, заговорили наперебой доярки, посыпались жалобы.
После этой беседы чернявый попер на Михаила:
– Это плоды вашего попустительства. У вас же скоро все растащут.
Михаил молчал. Он был зол на Фетинью. Распустила язык, высунулась. До всего дело есть. Нажалуется, настучит этот говорунчик – добра не жди.
Поехали на полевой стан. По черной пахоте ползал трактор с сеялкой на прицепе. За ним тащился длинный хвост пыли. Возле вагончика дымился догорающий огонь, стояла телега, нагруженная мешками с семенным зерном. Под телегой на разостланной телогрейке, по-бурятски скрестив ноги, сидел Васька Плеснявый. Перед ним стоял чугунок. Васька не заметил, как они подъехали, увидев, вздрогнул, схватил чугунок, намереваясь спрятать за тележное колесо, обжег руки – чугунок упал, из него на землю посыпалась распаренная пшеница. Михаил стиснул зубы. Сукин сын!
– Ты что делаешь?
– Ем, – Васька стыдливо моргал рыжими ресницами, лицо его, густо осыпанное веснушками, стало нежно-розовым.
Чернявый протирал очки и, жмурясь, едко улыбался.
– Чего ешь-то, негодник? – задышлым от злости голосом допытывался Михаил.
– Кутью…
– Тебе что тут – поминки? Жрать семенное зерно – додумался! Все так делаете?
– Не, – Васька пришел в себя. – Что жрать-то? Со смены пришел, внутри сосет, а поесть нечего. Не вытерпел.
– Просто как! Ты у меня, Васька, попляшешь. – Михаил достал из кармана тетрадь и химический карандаш. – По всей форме акт на тебя составлю. Пусть с тобой разбираются. Где Марья?
– Спит. Она тоже в ночную работала.
– Разбуди.
Марья вышла из вагончика, присела у огня на перевернутое ведро, сдерживая неудержимую зевоту, спросила:
– Что стряслось?
Увидела опрокинутый чугунок – сонливость с лица ветром сдуло. Глянула на Ваську, нахмурилась.
– Такой у тебя порядок, Марья Степановна, – продолжая писать, сказал Михаил. – Может, по твоему дозволению это делается?
– Еще чего!
– Распишись вот тут, Васька. – Тот медленно вывел свою подпись. – И ты, Марья Степановна, распишись. Как свидетель. – Марья не пошевелилась, переводила взгляд с него на чернявого, с чернявого на Ваську. Протянул ей тетрадь и карандаш: – Подписывайся.
– Не тряси ты своими бумажками! – вдруг рассердилась Марья. – Нехорошо сделал Васька, что и говорить. Уши драть за такое дело надо. Но и то поймите, ему от своей пайки долю братьям и сестрам выделять приходится…
– Ваша фамилия Трофимова? – спросил чернявый.
– Трофимова.
– А Фетинья Васильевна Трофимова кто вам будет?
– Свекровь. – Тут же поправилась: – Мать.
– Понятно, – тая на губах усмешку, сказал чернявый.
– Что тебе понятно? – сузила глаза Марья. – Ты потрясись полсуток за рулем и после этого ложись спать с пустым брюхом, тогда будет понятно.
– Ты кончай базарить, Марья! – остановил ее Михаил. – Подписывай.
– Прилип! К чему она, эта бумажка? – Марья взяла карандаш, помедлив, расписалась.
Михаил передал акт чернявому.
А недели через две в клубе состоялся выездной показательный суд. Пока допрашивали Ваську, Марью, Михаила, колхозники посмеивались, переговаривались. «Наелся Плеснявый кутьи – долго будет брюхо пучить…» Но вот – приговор. Все встали и примолкли. В тишине слова судьи звучали торжественно и веско… Пять лет… Судья, не садясь, стал собирать свои бумаги. Люди застыли в немоте. Тишина была такая, что слышался шелест бумаги.
Еще издали Христя увидела возле своей квартиры оседланного коня. Гость какой-то! Прибавила шагу. У крыльца на скамейке сидела Марья. Обрадованно бросилась к ней, обняла.
– Господи! Как ты это надумала? Наши дикари заходить ко мне стесняются. Только твой батя бывает, и то редко. – Достала из-за притолоки ключ, открыла дверь. – Заходи… Господи, до чего же я рада!
Она привыкла видеть Марью в замызганной рабочей одежде, а сейчас на ней была черная юбка, голубая кофточка, заколотая у горла янтарной брошью. На тонкой длинной шее – нитка бус из цветного стекла, волосы на затылке собраны в тяжелый золотистый узел. Совсем другая Марья. Тонкая в поясе, вся какая-то легонькая – не верится, что с трактором управляется.
– Марья, а Марья… Тебе говорил кто-нибудь, что ты красивая?
Глаза Марьи, коричневые, с темными точечками, засмеялись.
– Выдумаешь… Может, и была, но давно отцвела.
– Ну не скажи!.. А правда, говорил кто-нибудь?
– Говорил… Илья, – она вздохнула.
– И мне мой мужик говорил. Тот, первый… Да я дуреха была, ничегошеньки не понимала.