И она тоже вздохнула, ей почему-то разом сделалось тоскливо, захотелось всплакнуть по-бабьи – ни о чем и обо всем.
Марья ходила по квартире, все рассматривая неторопливым взглядом. Разгладила складку скатерти на столе, кулаком надавила на сиденье дивана, постояла перед часами в темном деревянном футляре.
– Ну а как этот мужик?
– Мужик как мужик. – Что-то самой не понравилось в собственных словах. – Он честный и много работает. – Подумала, что к этому надо еще что-то добавить, но сразу не нашлась, сказала совсем другое: – Ребятенок у нас никак не заводится. Бесплодный он, кажись…
– А не ты? – Марья увидела телефон, удивилась: – Вот это да! Работает? Прямо из дома звонить можно?
– Конечно. Хочешь, сейчас ему на работу позвоню? Скажу, гостья у меня дорогая. Чтобы пришел.
– Позвони. Увидеться с ним надо.
– Сейчас… Я, Марья, не бесплодная, чую. Сил во мне скопилось – самой жутковато, – мельком глянула на себя в зеркало, недовольно дернула губами, но тут же засмеялась: – А Мишка-то как возле меня мылился! Поди, и стоило дать ему?..
– Ой, Христя, Христя… Черт с рожками сидит в тебе. Достукаешься. – Марья внимательно посмотрела на нее: – А бабы тебе завидуют… Звони.
– Для чего тебе свиданье с ним? Тайность какая? – Христя была еще во власти своих дум, смутно-легких и одновременно тревожных, и разговор ей хотелось придержать в том же русле.
– Какие тайности! Ваську на пять лет посадили.
– Вот те на! Что же он, змей, мухами засиженный, натворил?
Выслушав Марью, она села с ней рядом, прикоснулась плечом к ее плечу:
– Хорошо, что пришла. Вызволять дурака надо! Каково матери его? – вскочила, сняла трубку, крутанула ручку звонка: – Митя? Ты домой скоро придешь? Тут тебя Марья Трофимова дожидается. Дело у нее.
– Дело? Личное? – В смятом, искаженном почти до неузнаваемости, с металлическим дребезгом голосе Дмитрия она все-таки уловила удивление.
– Какая тебе разница?
– Верно. И все же общественными делами принято заниматься в общественном месте.
– Будет тебе! – неожиданно вырвалось у нее, смягчилась: – Ужинать все равно придешь…
– Христина…
– Бегу чай ставить. Ждем, – она повесила трубку.
Марья сидела на стуле, слегка сгорбившись, положив руки на колени – так сидят усталые женщины, когда приходят с поля и раздумывают, с какого конца браться за домашнюю работу. Взглядом она спросила у Христи: придет?
– Куда денется! – с уверенностью большей, чем требовалось, ответила она.
Она и в самом деле не сомневалась, что он придет. И все же… От телефонного разговора остался какой-то осадок. Не хотелось, чтобы Марья почувствовала это. Балагуря, она повела ее на кухню, попросила помочь приготовить ужин.
Для стола она ничего не пожалела из своих запасов, выставила все, что было: колбасу и тушенку, сахар и леденцы… Марья ничему не удивлялась. Повертела в руках бутылку вина, пальцем провела по красочной этикетке, поставила на место.
– По вкусу – квас с сахаром, а в голове все равно звенит. Ну да сейчас попробуешь. – Христя оглядела стол, вспомнила: Дмитрий на днях привез из города яблок – редкость из редкостей, и до войны их мало кто в глаза видел, а уж в войну и подавно. Яблок осталось шесть штук. Христя помыла их и положила на тарелку. Крупные, румяные, с капельками влаги на тугой блестящей коже, они словно бы озарили стол праздничным светом.
– Яблоки… Как-то Илья привозил… – глаза у Марьи затуманились, она взяла одно яблоко в ладони, подержала, словно грея руки. – А мои ребята даже и скуса не знают…
– Ты режь и ешь!
– Нет, потом, – Марья осторожно положила яблоко, повернула тарелку. – А ведь выцарапываемся, кажись, Христя…
Пришел Дмитрий. Подал Марье руку, извинился, что заставил ждать.
– Садись, ужинать будем. Заморили гостью-то, – сказала Христя.
Он ей не ответил, сел за письменный стол, смахнул со стекла невидимые соринки, передвинул с места на место тяжелую мраморную чернильницу с блестящей металлической крышкой, положил перед собой пачку папирос.
– Христина сказала, что у вас, Марья Степановна, есть ко мне дело…
– С жалобой я… Про суд-то слышал?
– Да, – он прямо глянул на Марью. – Почему именно вы пришли с жалобой?
– Господи, ну об чем ты спрашиваешь, Митя? – всплеснула руками Христя.
Он нахмурился, но ничего не ответил. Марья как-то разом подобралась и стала еще меньше ростом.
– Я скажу… Он же в моей бригаде работал. И я же вот этой рукой акт подписала, – она подняла правую руку, пошевелила пальцами.
– Понятно… – Дмитрий Давыдович опять передвинул чернильницу, поправил крышечку. – Это понятно. Другое – нет. Где вы, бригадир, были раньше? Как допустили такое? О чем думали?
– Есть, должно, и моя оплошка – что и говорить! Но по-людски ли, Дмитрий Давыдович, кособочить парнишке жизнь в самом начале? И было бы за что!
– А вот это – совсем плохо! – Дмитрий Давыдович нахмурился. – Одни, недосыпая, недоедая, порой через силу работают, по крупинкам закладывают основу будущего благополучия. Другие тихо разворовывают эти крупицы. Неужели непонятно? Неужели вы всерьез полагаете, что мы должны закрывать на это глаза? Не имеем права!
Марья поглаживала пальцами янтарную брошь, качала головой – все так, все верно. Но как только Дмитрий Давидович замолчал, спросила:
– Неужели же Васька пять лет сидеть будет?
– Опять вы за свое! Дело тут не только в Ваське. Одного простим, другому спустим – что получится? Пусть этот случай будет предостережением для других. И вокруг него нужно развернуть соответствующую работу…
– Не согласная я, чтобы он пять лет сидел! – перебила его Марья.
Углы рта Дмитрия Давыдовича опустились, нижняя челюсть выдвинулась вперед, лицо стало жестким. Он взял папироску, похлопал рукой по карманам – не нашел спичек. Бросил папироску на стол. Христя поняла, что сейчас он может сказать Марье такое, что обрубит ее надежду.
– Митя…
– Займись, Христина, своим делом, – помедлив, добавил: – пожалуйста. – И Марье: – Напрасно вы пришли ко мне. Я не могу вам помочь.
– Вижу… – Марья встала, потерянно оглянулась. – Что-то я не понимаю… Чует мое сердце, за это всем нам когда-нибудь стыдно станет… Извиняюсь за беспокойство, – растерянно-жалко улыбаясь, она направилась к двери.
– Куда же ты? – Христя поймала ее за руку. – Марья! Для кого я стол собирала?
– Запозднилась я, засиделась. В другой раз.
– С ума сошла! – Христя почувствовала: что-то рвется в ней, крошится, что-то уйдет вместе с Марьей, крикнула: – Митя!
– В самом деле, что же вы это, Марья Степановна? – сказал он. – Не по-нашему получается.
– Спасибо, – Марья высвободила свою руку из рук Христи. – Бывайте…
Скрипнула, закрылась за нею дверь. Христя, покусывая губы, смотрела на стол, и дикое желание опрокинуть его, со звоном раскатить по крашеному полу и стаканы, и тарелки нарастало в ней. Взгляд ее задержался на яблоках. Завернула их в газету, бросилась за двери. Марья подтягивала подпруги седла.
– Возьми вот…
– Ну зачем же…
– Ребятишкам. От меня. – Непрошеные слезы навернулись на глаза, и лицо Марьи, голову лошади, стену дома отделила от нее тусклая, мятая пелена.
Марья взяла из ее рук яблоки, положила в сумку, висевшую на луке седла, дрогнувшим голосом проговорила:
– Дурочка… Дай тебе бог здоровья.
Муж все так же сидел за письменным столом, хмуро курил. Она молча прошла мимо, села у кухонного окна. Тоска, липкая и затхлая, как погребная сырость, обволакивала ее.
– Христина!
– Ну…
– Ужинать будем?
– Ужинай. Я не хочу.
– Обиделась?
– Нет.
– И не надо. Это необходимо.
– Тебе лучше знать. Кто ты – и кто я…
Она чувствовала, что говорит не о том. Слова легкие, как мякина – зачем они? Наверное, это понял и он. Оба разом замолчали.
Оказалось – надолго. Нельзя сказать, что совсем не разговаривали. Но разговоры эти были малозначащие, они не касались чего-то важного для них – чего, Христя уразуметь была не в силах. Непонятная тоска точила и точила ее душу. Иногда спрашивала себя: «Ну что тебе надо-то, малоумная?» Но ответа не было. Случалось, ловила на себе встревоженный взгляд мужа, и тогда хотелось подойти к нему, уткнуться лицом в грудь, выплакаться, но что-то мешало сделать это. И все реже, реже возникало такое желание и все чаще – неодолимые позывы поперечить ему. Как могла, усмиряла себя…
Он не мог не замечать перемен и добросовестно старался возвратить былое. Должно быть, вспомнил, что она когда-то упрекала его за нежелание приглашать в дом гостей. Время от времени после работы приходил с кем-нибудь из приезжих, чаще всего городских начальников. Обычно это были люди серьезные, озабоченные, и за ужином продолжались разговоры о делах. Христя мало что смыслила в этих разговорах и была рада, если про нее забывали.
Однажды муж привел молодого корреспондента. У него были глаза восторженного теленка и пухлые, улыбчивые губы. Он был голоден и ел с завидным аппетитом, не забывал, однако, хвалить хозяйку, ее умение готовить:
– О, щи! Божественный аромат. А вкус!
Ей было приятно, что он хорошо ест, не умничает и вот так, по-простецки благодарит ее.
– Ешь. Еще налью. Щи для хрестьян – первая еда.
– Для крестьян, – поправил ее Дмитрий Давыдович.
– Ага, для хрестьян… – словно бы не поняла она его.
Парень все это, видимо, принял за шутку, улыбнулся, хитровато глянул на Христю – понимаю, мол, и готов включиться в вашу игру. «Губошлеб!» – ласково обозвала она его про себя и перевела взгляд на мужа. Дмитрий Давыдович сидел со строгим лицом, сосредоточенно мешал ложкой щи.
Корреспондент опорожнил свою тарелку, отказался от добавки:
– Пресыщение портит ощущение. Я хочу надолго запомнить этот ужин. Вы истинно русская женщина. Она, наша женщина, все умеет, все может. Кстати, где вы работаете?
– Судомойкой. В столовке.
Парень заливисто, почти по-детски рассмеялся, его глаза сияли радостью. А муж наклонил голову, опустил взгляд, меж бровей вспухла, напряглась поперечная складка.