– Прекрасно! – сквозь смех сказал корреспондент.
– Судомойкой я временно. Вот поднаберусь грамотешки, в охвициантки выдвинусь.
– В вас пропадает большая артистка!
– Почему пропадает? Я и есть артистка! Не веришь?
Взяла две ложки, отодвинулась от стола, положила ногу на ногу. Примериваясь, постукала ложками, сложенными тылом друг к другу, по колену – посыпались звуки, похожие на цокот кованых копыт. Перевела дыхание, ударила, зачастила, и цокот, то сливаясь, то распадаясь, сложился в явственную мелодию.
На кусту сидит ворона,
Кормит вороненочка.
У какой-нибудь разини
Отобью миленочка.
Она пела с веселым задором, а в душе ныла, звенела тоскливая струна. Корреспондент смотрел на нее влюбленными глазами. Неожиданно начал притопывать и подтягивать ломким баском.
Проводив гостя, Дмитрий Давыдович сел за письменный стол, курил, ждал, когда она приберется. Она нарочно медлила. Ложился бы он лучше спать. Но он дождался. Достал из стола ее учебники, суховато, как школьный учитель нерадивой ученице, сказал:
– Повторим правила. Что называется подлежащим?
– Забыла я… – она зевнула, потянулась. – И поздно…
– Нельзя так, Христина.
Глаза его смотрели холодно, гладко зачесанные волосы поблескивали, воротник габардиновой гимнастерки с ровной, снежно-белой полоской подворотничка туго облегал шею. Его собранность, подтянутость сейчас тоже раздражала, от нее тоже веяло холодком.
– Митя, у тебя бывает когда-нибудь голова растрепанной?
– Что? – он невольно провел ладонью по волосам. – Перестань… Часть предложения, которая отвечает на вопрос «кто» и «что», называется подлежащим. Например, я пишу: жена учится. Кто учится? Жена. Следовательно, «жена» – подлежащее.
– Совсем не так, Митя. Если обо мне речь, то слово надо перевернуть. Лежащая под – так будет правильно.
Он захлопнул учебник. Лицо его напряглось, глаза сузились. Казалось, сейчас хватит кулаком по столу. Но он сдержался.
– Что это все значит, Христина?
– Ничего особенного. Шутка.
– Глупые у тебя шутки.
– На другие-то ума недостача. Хотела у тебя подзанять, да не выходит что-то.
В эту ночь она почти не спала. Свернулась калачиком, будто собака на холоде. И зябко ей было, и страшновато, и совестно, что она такая непутевая, что несет ее жизнь, как ветер клок сухой травы по полю…
Утром, как всегда, встала рано, приготовила завтрак. Муж, сердитый за вчерашнее, был хмур и молчалив. Едва за ним захлопнулась дверь, она стала собирать и связывать в узлы свои вещи. Слава богу, их было не так уж много. После этого помыла полы, оправила занавески, скатерти. Печаль давила сердце. Была надежда, пусть маленькая, чахленькая, как подзаборная травка, но теперь и ее не остается. Стало быть, не суждено…
Потом пошла в столовую, сказала, что работать больше не будет. Там же договорилась с попутной машиной. В Мангиртуе шофер помог ей отодрать в родном доме доски, закрестившие окна. Внутри на всем: на лавках, голых столах, на полу – серела пыль. Она принесла воды, подобрала юбку и принялась за работу.
Вечером примчался Дмитрий Давидович. Сел у порога на выщербленную лавку.
– Ну что ты делаешь, Христина? Ты не в своем уме!
– В своем, Митя. Виноватая я перед тобой. Не надо было… Чуяла же… Дурость подвела.
– Ты о чем?
– О самом начале.
– Все было правильно! Пусть что-то не совсем… Но можно же наладить!
– Зачем сейчас об этом говорить – поздно.
– Ну чего тебе не хватало?
– Сама не знаю. Может быть, тебе надо было меня за волосы оттаскать. Или чтобы тебя собаки покусали. Не знаю. Да теперь уж что!
– Мне будет плохо без тебя, Христина! – Глаза у него вспыхнули, брови изогнулись. Таким она его еще не видела. Будь он всегда таким, все, наверно, пошло бы иначе. – Поедем домой, Христина…
– Нет. Я поживу тут.
– Поживешь? Верно я понял? Потом что?
– Развиднеется, Митя. Только ты оставь меня…
Он поднялся, вышел. Шагал через двор, больше, чем обычно, припадая на раненую ногу. И жалость к нему захлестнула ее, перехватила дыхание.
XXII
Непонятно было мангиртуйцам, с какой такой стати Балаболке, пустомеле и пустобреху, далось в руки хитрющее пчеловодческое дело. Ну, книжек где-то насобирал, читает. Так что книжки? Они за тебя дело делать не будут. Другие пробовали по примеру Степана разводить пчел, книжки у него брали, читали – ничего не получилось. У одного зимой в подполье улей мыши разорили, у другого пчелы сами по себе передохли. Чего бы им дохнуть-то? Степан толкует: понос. Разве может быть у пчелы понос? Надсмехается, пустобрех. У его-то пчел ни поноса, никаких других болезней не бывает. В огороде у Степана в два ряда – десять ульев. Целая улица. С утра до вечера гудят-жужжат, летят во все стороны пчелы, все лето, без выходных и прогулов работают на Балаболку. Меду для себя, для внуков хватает. И на продажу остается. В город частенько бегает. Денег у него, сказывают, – мешок под завязку. Правда, во время реформы прогорел он крепко, обменяли – рубль за десятку. Зато рубль-то как в цене поднялся! И в магазине полки теперь не совсем голые. У кого деньги есть, можно жить не тужить. Колхознику же ниоткуда, никакая копейка не прикатится. Бывает, что мыла или спичек купить не на что. Завидуют мангиртуйцы Степану Балаболке. А он рад, что завидуют. Ходит – ног под собой не чует. Клинышек бороды – торчком, облысевшая голова сияет, как полная луна, во взгляде – нескрытая высокомеринка. Мужики при случае любопытничали:
– Много ли накопил деньжат, Терентьевич?
– Да как сказать, есть кое-что. А сколько, того не знаю. Давненько не пересчитывал. Некогда пустяками заниматься.
– Почему себе добрую одежку-то не справишь?
– К чему она мне? Из жениховского порядка давненько выкатился…
– Для чего же копишь деньги?
– Разве я коплю? Они сами в руки плывут.
И хитровато посмеивался. Пускай в зубах ковыряют, может, и поймут, что не им, с их коротким аршином, его мерять.
Потруднее было разговаривать со своими. Марья как-то сказала:
– Чудной ты стал… Про твои деньги разговору – на всю деревню. А где они? Скопидомом ты никогда не был. По всему – нет их. А должны бы быть. Извел на какую-то чепуховину, признаться совестно, вот и плетешь…
Зацепило это его за сердце. «Извел на чепуховину»!.. Это он-то?
А сватья Фетинья без всяких околичностей ляпнула:
– Дурью маешься. Сыздетства у тебя все шиворот-навыворот.
– Не возводи, сватья, напраслину. Сыздетства мысля моя далеко вперед направлена. Если и случались недочеты, то по причине моего отставания от своей мысли. Теперь этого не будет. За умственность мою внуки меня всю жизнь благодарить будут.
– Каждому по корове купишь?
– На такую недалекость у любого ума хватит. Я внуков своих выучу, в люди выведу – вот. Твоя корова им и задарма не нужна будет.
Тут же пожалел, что сболтнул про свою заветную думку. Но сватья, слава богу, ему не поверила, безнадежно махнула рукой – что с тебя возьмешь! Пусть и другие так же думают. Но придет пора учиться вдали от Мангиртуя ребятам – кто им поможет? У Марьиных нет отца, у Жамьяновых – матери. Но у тех и других есть он, дед Степан. И котелок у деда варит исправно, потому о внуках загодя позаботился. Все рты пораскрывают от удивления…
Сватья истопила баню, позвала его помыться. Он славно так распарился, размягченный, сидел на крылечке, покуривал, пил кислую ботвинью. Вечер был тихий, в теплом воздухе звенели комары, дымовым облачком висела мошка, мельтешили бабочки-крапивницы, с ликующими криками носились стрижи. Покойно было на душе Степана… За воротами послышался незнакомый звук, что-то заливисто прозвенело: три-ли-линь, три-ли-линь. Встать бы, поглядеть, что это такое, да лень шевелиться. Пока раздумывал – вставать не вставать, открылась калитка, и Андрюха Манзырев вкатил во двор велосипед. Из дома высыпали все ребята: Панкратка, Баирка, Акимка, Аришка. Обступили Андрюху со всех сторон. Велосипед – чудо из сказки: зеркалом блестит руль, небесной голубизной сияет краска на раме, лоснится тугая кожа сиденья, узорчатой резьбой покрыты резиновые шины, спицы колес что лучи солнца… Поглаживали, ощупывали велосипед внуки, с восхищением смотрели на Андрюху.
– Совсем новенький! – хвастал Андрюха. – В магазине батя купил. Я уже и ездить научился.
Он встал левой ногой на педаль, разогнался, сел в седло и покатил по двору, распугивая куриц треньканьем звонка. Акимка с Аришкой бежали следом, весело кричали.
Панкратка с Баиркой сели на завалинку.
– Хорошо Андрюхе, – сказал Баирка.
– Это конечно, – отозвался Панкратка. – Ну да что ему… У него есть отец.
– И мать тоже есть, – вздохнул Баирка.
Сделав несколько кругов, Андрюха подкатил к завалинке, слез с велосипеда, спросил:
– Ну, как я катаюсь?
– Хорошо, – сказал Панкратка.
– Молодцом, – подхватил Баирка. – Нам дашь попробовать?
– Н-не, ребята. Упадете и сломаете. Я сам и то падал.
– Ты же не сломал, – не отставал Баирка.
– Не, не просите. Не велел батя никому давать. Сказал: замечу – в амбар замкну.
– Сколько стоит эта штука? – спросил Андрюху Балаболка.
К его удивлению, цена оказалась не столь уж и великой. Посматривая на ребят, он задумчиво оглаживал голову: к ней льнула липучая мошка.
Из следующей поездки в город он привез сразу два велосипеда, один Панкратке, другой Баирке. Ребята были готовы прыгать от радости. Марья же, услышав, сколько он убухал денег, ахнула:
– Ну, батя… Ты, видно, совсем думать разучился.
– А почему должен Андрюха Манзырев перед моими внуками задаваться? Чем они хуже?
Ответила ему не Марья, ее опередила сватья Фетинья:
– Тем хуже, что – сироты. Есть у них дед, подсобить бы мог, да с ума спятил. Для чего им эти два колеса? Для баловства. Будут без пользы гонять по улицам. А задницу, прости господи, прикрыть нечем. А еще – «я их выучу»! На тебя понадейся – ты выучишь!