– Вы что на меня налетели? – обиделся дед Степан. – Будто на собрании прорабатываете. А доподлинных умственных рассуждений у вас нету. Скажи ты, дочка, и ты, сватья, в чем сила пчелы?
– А ну тебя, – рассердилась Фетинья. – Без того от твоих пчел в ушах одно жужжанье.
– Так говоришь потому, что сказать тебе нечего! – петушился Балаболка. – Пчела сама по себе маленькая, меду за один раз она приносит капелюшечку. Сила ее не в том, что много несет, а в том, что быстро ходит. В рабочее время пчела взад-вперед как пуля летает. Капелюшка по капелюшке – ложка.
– Ну, к чему ты завел про это? – спросила Фетинья. – Мы про Фому, ты про Ерему. Толчешь воду до мелкой пыли…
– Ты вникни, потом говори! Вот ты, к примеру, собралась за черемшой, за грибами или ягодами. Когда до места дотащишься? А Панка сядет на велосипед – чик-чик и, как пчела, там. Нарвал, набрал – обратно. Пока ты один раз сходишь, он три-четыре раза сбегает. Прямой и большой прибыток от этого получается.
– Ему некогда будет нынче за прибытком бегать, – сказала Марья. – До школы в прицепщиках проработает. А на будущий год и вовсе… Куда-то на учебу надо налаживать.
– Акимка на что?
Отбил все наскоки Степан Балаболка.
По селам в ту пору часто гуляли самые разные слухи. У кого-то родился щенок о двух головах и одна голова другую облаяла – к раздору это. Кто-то слышал, за селом всю ночь гукали филины – к мору, не иначе. Недавно под утро по небу огненное колесо прокатилось – к войне, тут уж и гадать нечего. Слухи эти никого сильно не беспокоили: хуже, чем было, уже быть не может. Что касается Степана Балаболки, то он к ним относился с нескрываемым презрением. Один слушок его, однако, задел за живое. Стали поговаривать люди, будто в скором времени проведут еще одну денежную реформу и тем, кто держит свои накопления дома в заначке, станут давать рубль за двадцать рублей. Сначала-то Степан Балаболка сказал себе: «Брехня!» И утвердился бы в этом, если бы мангиртуйцы начали сочувствовать ему. Плакали, мол, твои денежки, Степан Терентьевич. Тут было бы понятно: хотят сбить его с толку. А то ведь никто ничего ему не сказал. И заподозрил Степан, что неспроста это. Мангиртуйцы злонамеренно его не беспокоят. Сиди, дескать, дожидайся. Потом будут похохатывать…
Но Степан Балаболка не из тех, кого можно объехать на кривой кобыле.
Позвал он к себе Панкратку и Баирку. Чаю сварил, за стол усадил.
– Тайный разговор у нас будет.
Ребята подумали – шутит, засмеялись.
– А вот смеяться вам не к лицу. Люди взрослые. Мужики, можно сказать. Дайте мне слово, про сегодняшний разговор – никому ни гугу.
Панкратка с Баиркой ткнули под столом друг друга ногой, дали честное слово молчать.
– Вы у меня парни грамотные. Но и вам все разъяснить затруднительно. Вот купил я вам велосипеды. На меня был большой нажим с женской стороны. Зря-де извел деньги. А что такое велосипед? Это вещь. А деньги – голуби. Прилетели – улетели. Про реформу слышали?
– Слыхали.
– Вот. Признаюсь вам, ребятки, деньжат у меня осталось после покупки совсем мало. А все же есть. И они вам предназначены. Стало быть, вместе решить надо, как их сберечь.
– Купить надо что-нибудь, – подсказал Панкратка.
– Правильно. А что купить?
– Радио, – предложил Баирка. – Будем приходить к тебе и песни слушать.
– Радио – это хорошо. Это культура и образованность. Но денежки на него уйдут безвозвратно. Раньше буржуи-эксплататоры бумажные деньги в золото превращали. Оно своей цены никогда не теряет.
– У бабушки есть золотые сережки, – сказал Панкратка.
– Экий ты! – подосадовал Балаболка на непонимание внука. – Купить, что ли, у нее сережки?
– Не продаст. Они ей от ее матери достались.
– Да и продала бы… У нее, у меня ли пропадут деньги – резон один. Опять же мне, как бывшему руководящему лицу, грешно пачкать руки о презренный металл. Есть, ребята, одна штука, которая, как и золото, никогда своей цены не теряет. И никогда не портится. И всегда в ходу. Попробуйте угадать? – Степан замолчал, торжествующе поглядывая на внуков, но долго молчать ему было невтерпеж. – Не надсажайтесь, не угадаете. И никому не догадаться. А я далеко вижу. У меня умственный взор есть. Куплю я с вами, ребятки, вина.
Панкратка и Баирка переглянулись, скосоротились: не понравилось.
– Жиденький у вас еще умишко, – с некоторой обидой на внуков проговорил Степан. – Вино – добро не больно завидное. Но зимой не вымерзает, в жару не высыхает. И обойтись без него человеку затруднительно. Родился, женился, попарился, простудился – завсегда есть потребность. Завсегда же – своя цена. Сегодня я куплю, завтра у меня купят. И возвернут денежки… Смикитили, что к чему? То-то. Но чтобы шито-крыто…
Была опаска, не захочет продавщица сразу столько вина отпускать, а начни таскать помалу, люди могут догадаться, по какой причине закуп делает… Продавщицу он умаслил банкой меда. И она поперечить не стала, только посмеялась:
– Не жениться ли задумал, Степан Терентьевич?
Вечером Панкратка и Баирка подкатили к задним дверям магазина тележку. В наличности была лишь водка в четушках. Денег хватило на шесть ящиков. Сделали два рейса. Ящики спустили в погребок, вырытый за амбаром, плотно закрыли крышкой, на крышку поставили пустую бочку.
Мангиртуйцы, конечно же, расчухали, что Степан набрал водки – для чего? Судили-рядили так и этак – непонятно для чего. Кто-то предположил: для приятельского угощения. Всем известно, любит он про жизнь судачить, уму-разуму поучать, а слушать его охотников мало. Вот и придумал. Ты к нему в избу, а он – на стол бутылку. Какое сердце надо иметь, чтобы уйти! Будешь сидеть, попивать и поддакивать.
С весенней посевной в тот год управились без затяжки. На сенокос пока не гнали. Народ в основном был дома, копался в своих огородах. Вечерком мужики, то один, то другой, заходили к Степану. На разговоры хозяин не скупился, случалось, угощал и чайком с медом, но бутылочка на столе ни разу не появилась. Нетерпеливые намеки делали, с той, с другой стороны подъезжали – глух оставался Степан Балаболка к намекам. Совсем непонятно стало, для чего такую благость в неприкосновенности держит. Кого-то осенило: он же спекулянтить наладился! Нужда пристигнет – ты к нему, а он с тебя – двойную цену. И отдашь, куда деваешься…
Субботний день выдался жарким. Солнце палило с самого утра. Раскалилась земля, босой ногой не ступи – обжигает. Свиньи залезли в пересохшую канаву, по уши зарылись в зеленоватую грязь; как сонные, распустив крылья, бродили по двору куры, не находя себе места; скотина, побыв малое время на пастбище, сбилась к Бормотухе, день-деньской стояла по брюхо в воде.
Степан собрался начать качать мед. Панкратка приехал с полевого стана – позвал его помочь. Но от зноя по телу разливалась вялость, под сеткой через минуту нечем становилось дышать и пот выедал глаза.
– Мы что, каторжные? – спросил внука Степан. – Пусть схлынет эта чертова жарынь!
Панкратка принес из колодца ведро воды, попили, умылись и, бросив под бок по телогрейке, легли отдыхать на полу предамбарка. Панкратка почти сразу же заснул. Задремал и Степан. Но его сон вспугнула Христя. Босая, в выцветшем ситцевом сарафанчике, неслышно подошла к предамбарку, села.
– Фу, дышать нечем!
– Чего нелегкая по такой жаре носит?
Христя разжала кулак, показала смятые, влажные от пота деньги.
– За бутылкой пришла.
– Зачем она тебе?
– Суббота же, три праздника: в бане моются, хлеб пекут… Дальше сам знаешь.
– Бесстыдница ты, Христя.
– Не я эту поговорку придумала. Вот… В воскресенье общий выходной объявлен. Может, гость какой навернется.
– Кого поджидаешь-то?
– Кто придет – тот и гость. Может, ты заявишься…
– За вином в магазин люди ходят.
– Я и пошла. Жарко. Должен, думаю, Степан Терентьевич меня пожалеть, молодую.
– У меня не лавка. Я не купец.
Звякнула железная заложка калитки. Во двор сначала просунулись костыли, следом за ними втянулось грузное тело Ефима. Приволакивая ноги, он дотащился до предамбарка. На широких скулах темнела щетина, с нее скатывались крупные капли пота, падали на грудь, расплывались на рубахе темными пятнами. Он зачерпнул из ведра воды, сделал глоток, остальное вылил себе на плечи, сел, сплюнул тягучую слюну.
– Сдохнуть можно… Водка есть, Терентьич?
– Вы что, сбесились?! – возмутился Степан. – Идите в магазин!
– Туда мне идти не с чем, – Ефим вывернул карман штанов, отряхнул его от табачных крошек, засунул обратно. – Я отработаю. Ичиги подошью или еще что.
– Ты, Ефимша, пустым карманом тут не тряси. Отчего он пустой-то? В рюмашку, замечаю, стал частенько заглядывать. Другой с твоими-то руками озолотился бы…
– Будя! Слыхал уже. Про это все время баба талдычила. Но ты-то не баба.
– Жалко же, сгибнешь.
– Тебе-то какая корысть от моей жизни? Бросай базарить. Неси бутылку.
– Не даст, – сказала Христя. – Мне даже за деньги не дает. А без денег – даже не проси.
Ефим внимательно, будто только что увидел, оглядел Христю, повернулся к Степану.
– Тут – правильно. Ничего ей не давай. Шиш ей!
– Это почему же? – вскинулась Христя.
– Не знаешь? Стервоза ты. Как моя Варвара. Сбежала от мужика – и хоть бы что! Тьфу вам, июдово племя!
– Ты меня со своей Варварой не равняй!
– Такая же!
– Не такая. На моем месте твоя Варвара вцепилась бы – в шею гони, не выгонишь. Так что не разоряйся, не выпендривайся.
– Подите вы все… – мрачно буркнул Ефим, так же мрачно спросил у Степана: – Закурить-то дашь?
Христя поднялась, положила деньги на половицу предамбарка:
– Вот, оставлю. За них дай ему бутылку. – И ушла.
Степан протянул руку к деньгам, но не взял, отодвинул от себя, растерянно посмотрел вслед Христе, перевел взгляд на Ефима. Тот, высунув язык, склеивал папироску. По его лицу струйками сползал пот.
– Что она сказала?
– Дурная баба, ей-богу… – пробормотал Степан. – Деньги вроде бы тебе отдала.