Пошевелился Панкратка. Приоткрытые глаза его были ясными и зоркими. Видимо, проснулся давно и все слышал. Степану отчего-то стало неловко перед внуком. Панкратка тихо сказал:
– Дай ему, деда… – и показал глазами на Ефима.
Услышав его голос, Ефим обернулся:
– А-а, Панкратий… Что ж ты, брат, не заходишь-то?
– Так ведь некогда. Все время в поле…
Край неба в степной стороне почернел, словно бы обуглился от невыносимой жары. Страдальчески морщась, Степан плеснул из ковша воды на ладони, смочил лысину.
– Дедушка! – требовательно проговорил Панкратка.
– Ты бы сходил на речку, искупался… Ополоснуться в воде сейчас – благодать.
– Не хочется. Слышишь, дедушка?..
Степан вздохнул. Экий настырный! И отказать трудно, когда внук просит, и дать нельзя. Ефиму один раз дай, он в другой раз заявится. Теряет над собой власть человек.
Ефим толкнул костыли под мышки, грузно налег на них.
– Пошел я, – в усмешке шевельнулись толстые губы. – Деньги той стрекозе верните. Чтобы не думала… А ты, Панка, не обегай мой дом. Заходи, брат…
Когда за ним захлопнулась калитка, Степан сердито сказал:
– К черту их всех!
Внук промолчал, и в его молчании, чувствовалось, скрыто несогласие. В другой раз разговорил бы его, втолковал, что к чему. А сейчас мочи не было разговаривать. От зноя ломило виски, в глазах кружились радужные метляки. Кряхтя и охая, он облил водой голову, смочил рубаху на груди и спине. Стало чуть легче, прилег и забылся мутным, тягучим сном. Его разбудил Панкратка.
– Смотри, дедушка, что делается…
На Мангиртуй наплывала иссяня-черная тяжелая туча. Край ее колебался, клубился, взлохмачивался, и рваная тень заполошно металась по увалам, набегая на село. Тишина была загустело-мертвая.
– Гроза идет, Панка, – задрал бороду, вглядываясь в шевеление черноты, – со степной стороны идет. Хлестануть может – держись. Пройди, Панка, по двору, прибери, если что валяется.
Туча надвинулась молча, без грохота грома, без блеска молний. Натекла, заполнила все небо, стало сумеречно, глухо, воздух загустел… Вдали послышался шум, похожий на шелест листьев, он быстро приближался, нарастал – и вдруг на село обрушился ливень. Вода потоком низвергалась с неба, не успевала растекаться по земле, кипела, бурлила, вспенивалась, вздувалась пузырями, скручивалась в водовороты. Двор от амбара до крыльца разом превратился в клокочущее озеро.
Степан и Панкратка сидели на предамбарке, напуганные буйством стихии. Таясь от внука, Степан мысленно перекрестился. Много гроз повидал на своем веку, но такой – не случалось.
Ливень прекратился так же внезапно, как и начался. Серая занавесь – с неба до земли – отодвинулась, ушла, и сразу же заголубело небо, блеснуло солнце. Вода сбегала с крыш, капала с тополей, с заборов. На земле она уже не кипела, отыскивая путь к низинам, несла мусор и клочья пены. Вода весело шлепала, хлюпала, булькала, чмокала, журчала… Солнце дробилось в каплях, и они огненно сверкали. Над домами курился теплый пар… Степан закатал штаны до колен, спустился на землю.
– А водичка-то, Панка, теплая… Славно-то как…
Высоко, по-цапличьи поднимая ноги, он прошел к воротам, приоткрыл калитку и замер, сдавленно крикнул:
– Панка!
С гор по улице катился вал грязной воды. Он все набухал, вздувался, с шумом и плеском врывался во дворы. Степан захлопнул калитку, словно так хотел огородиться от потока, знаком приказал Панкратке задвинуть засов. А вода уже с клекотом рвалась из подворотни, текла по двору, обогнув амбар, снова устремлялась в улицу. Она подхватила, закружила пустую бочку, стоявшую на крышке погреба, самую крышку. И тут только до Степана дошло: погребок-то с водкой затоплен. Ничего ей, конечно, не сделается, бутылки запечатаны надежно, и все же черт дернул поставить ее туда, лучше бы в амбар или сени. Придерживаясь рукой за стену, обогнул амбар и тихо ахнул. В том месте, где был погребок, вода бежала довольно быстро, и на ее рябую, замусоренную поверхность одна за другой, будто живые, выпрыгивали бутылки. Сверкнув на солнце стеклом, они оседали, над водой оставалось лишь горлышко с красной головкой сургуча. Вереница головок плыла, покачиваясь, в улицу.
– Грабеж-то какой, Панка! – закричал Степан и бросился наперерез веренице.
Перехватил, встал, растопырив руки и ноги, ловил проплывающие бутылки, совал за пазуху, но они выскальзывали, плюхались в воду, плыли дальше. У Панкратки получалось ловчее. Набрав пять-шесть бутылок, он шел к предамбарку, оставлял их там, возвращался. А Степан не мог сдвинуться с места: пока ходишь, сколько уплывет за ограду!.. В отчаянии поднял голову. Его взгляд задержался на заборе. За ним – огород, а в огороде – пчелы.
– Бросай все к черту! – завопил не своим голосом и кинулся в огород.
Бежал и думал, что, если пчелы погибли, сердце у него не выдержит, остановится.
Обошлось. Место в огороде было выше, к тому же ульи стояли на полуметровых кольях. Вода до них не добралась. Мокрый с головы до ног, разом обессилевший, Степан лег грудью на крышку улья.
Вал воды прокатился по Мангиртую, вырвался на степной простор и тут опал. Вода ласково журчащими ручьями побежала в Бормотуху. На земле остались лежать ведра, доски, поленья, метлы – все, что сумел захватить поток. Большого урона ливень никому не нанес, но напугал многих. От пережитого страха мангиртуйцы были возбужденно веселы, поругиваясь, посмеиваясь, шлепали по лужам, подбирая свое добро. Тут же с визгом и гамом, поднимая тучи брызг, ошалело носились ребятишки, не столько помогая, сколько мешая взрослым. Им-то в руки и попала первая четушка из запасов Балаболки. За ней – вторая, третья. Показали мужикам – что это такое? Мужики произвели наружный осмотр, взбалтывая жидкость. Похожа, что она?.. Очень даже похожа!.. Вышибли пробку, попробовали на запах, на вкус – она, родненькая!.. Ребятам команда: шустро в разные стороны, глядите в оба, все, что найдете, тащите до кучи.
Земля слухом полнится. Скоро за селом собрались чуть ли не все мангиртуйские мужики. Сначала принимали водку на ногах, прямо из горла, но притащился Ефим и сказал, что делать это надо по-людски. Подобрали несколько досок и ящиков, соорудили из них на бугорке что-то вроде стола и скамеек. Откуда-то появились стаканы и кружки, зеленый репчатый лук, редиска, огурцы.
– Гуляй, братва, раз лафа такая!
– Где-то, видно, винополку громом расшибло…
– Наш магазин целый, сам видел. И грому не было.
– А вода шла из лесу – какая там винополка?
– Медвежья…
– А я сам видел: с неба четушки сыпались.
– Не ври, там на это запрет. Там ее не выпускают.
– Сейчас выпускают. Грому не было – почему? Илья-пророк похмелиться собрался. Нагрузил колесницу этим добром, а она опрокинулась. И все на нас…
Шутили, чокались, ласково поглядывали друг на друга – хорошо-то как!
Солнце скатилось за горы, и свежий сумрак нехотя поплыл над омытой землей. Панкратка с дедом тоже бродили по разливу, собирали бутылки. Да что соберешь! Дед охал, горестно спрашивал:
– Зачем я ее в погреб-то спустил? И в амбаре бы не прокисла, не капуста.
Панкратке было жалко деда, но шариться в мокрой траве надоело.
– Пойдем, дедушка, домой.
– Да как же мы пойдем-то? Все тут остается. А люди-то, люди-то какие…
Мужики разожгли огонь. Отблески пламени ложились на лужи, подсвечивали верхушки мокрой травы. И тянул, звал к себе этот огонь. Дедушка, прислушиваясь к веселым голосам мужиков, ругаясь, придвигался все ближе и ближе. Наконец он решительно двинулся к огню, втиснулся в круг, глянул на кучу пустых бутылок, зло двинул их ногой.
– Добрались до дармового, некультурные обормоты!
– Да ты что?! Думаешь, тебе не досталось? Зря. Запаслись – до полуночи хватит. И никого не обделим. Садись.
– Моим кровным да меня же подчевать!..
– Смотрите, хозяин сыскался! А говорили – Илья-пророк…
Все засмеялись. Панкратка подергал деда за рубаху, но тот даже не обернулся.
– Дикари! Всем же известно, сколько я этой заразы купил…
– Да уж знаем… Запрятал – никому капли не перепало.
– Если бы запрятал! В погреб же спустил, проклятущую! – с тоской выкрикнул дед.
Не сразу, но мужики все-таки сообразили, что к чему. Кто-то хохотнул. Кто-то посочувствовал:
– Горюшко-то какое!..
Кто-то с чувством произнес:
– Раз такое дело – за здоровье Степана Терентьевича. Сто лет жизни тебе, Терентьич, благодетель наш сегодняшний!
В руки деду сунули какую-то чеплашку, потянулись чокаться кружками и стаканами, толкали в бока, обнимали – ну как тут не выпить? Дед оглянулся, словно прося прощения у Панкратки, и, громко крякнув, выпил. Его усадили на доску, дали огурец.
– Ну что, старый черт, говорил же я тебе, говорил… – Ефим насмешливо посмотрел на деда, позвал Панкратку. – Садись рядом. – Наклонился к уху, признался: – Поднабрался я, брат. Не осуждай. И мужиков не осуждай. Имеют право.
– Как домой-то пойдешь?
– Доберусь… Ты пособишь.
– Тогда вставай, двинемся.
– Не торопи, Панка. Еще чуточку принять надо. – В руках у него был полный стакан водки – отпил половину, пожевал перо луковицы, морщась, потер кулаком грудь. – Горит – спасу нет.
– Изжога?
– Навроде изжоги. Но не она, Панка… Ты в Бога веришь?
– Нельзя мне: в школе учусь.
– И я, брат, не верю. А надо бы… Надежду бы имел, что там, – ткнул пальцем вверх, – еще одна жизня будет. Эта-то не задалась. Война нас изломала, изжевала и выплюнула. Мне бы бревна ворочать, а я шильцем ковыряю, мне бы ходить, чтобы земля под ногами гудела, а я таскаюсь, как пес с перебитым задом. Один я такой? Как бы не так! Вот ты… Еще и жить не начал, а жизнь тебя уже обворовала… – замолчал, потер ладонью лоб. – Сбился что-то… Черт ее бей, выпью еще!
– Хватит, дядя Ефим!
– Ничего… Домой я успею. Дом, брат, это не четыре стены и крыша. Это совсем другое. – Взял бутылку, наполнил стакан до краев, залпом выпил, фукнул, выдыхая из себя воздух. – Зла во мне, замечаю, многовато ст