– Ты зачем приехал? – спросил он, доставая кисет.
– Хлеба тебе привез.
– Как Сэсэгма?
– Пошла собирать ягоды с Акимкой и Аришкой.
– Не заблудились бы…
– Акимка места знает.
– Надо бы пойти с ними. Ты же знаешь: хлеб у меня еще есть. – Отец сунул в рот трубку, выжидательно посмотрел на него.
Из дома вышел помощник отца Цыдыпка Цыденов. И без того круглое лицо его припухло от сна, глаза превратились в узкие щелочки, нос утонул между мягкими щеками.
– А-а, Баирка… – разочарованно сказал он, потянулся, зевнул, широко открыв рот с крупными белыми зубами, крепко сидящими в розовых влажных деснах. – А я думал, кто другой. – Он стащил с себя рубаху и побрел к ручью.
– Ленивый парень, – без осуждения сказал отец, провожая его взглядом. – Совсем как ты. Спать любит.
– Возьми меня вместо него…
– Нет, тебе вместо него поспать не придется. Поедешь в район вместе с Андрюхой Манзыревым.
– Я-то поеду… Тебе трудно будет.
– Э-э, сказал тоже… Дети должны идти дальше отцов. Трудно, когда они идти не хотят.
– Я этого не говорил.
– И думать так не должен. – Кресалом, сделанным из обломка напильника, отец ударил по кремню – во все стороны брызнули горячие искры, из трута потекла тонкая струйка дыма. – Лишись я второй ноги, на коленях ползал бы, а все равно сделал то, что должен сделать отец для своих детей. – Он прикурил, негромко кашлянул.
– А Сэсэгма?
– Что Сэсэгма?
– Ты – здесь. Я уеду. Одна дома останется. Всё – на нее.
– Ну, не всё…
От ручья пришел Цыдыпка. Умытое лицо румянилось, мокрые волосы блестели, как крыло ворона. Он ощупал мешок с хлебом, привязанный к раме велосипеда.
– Что-нибудь вкусное привез?
– Да нет…
– Зачем же приехал?
– На тебя посмотреть! – рассердился Баирка.
Узкие, с хитрецой глаза Цыдыпки засмеялись, он взял из рук отца кисет, свернул папироску, пыхнул дымом в лицо Баирке.
– Иди чай подогрей, – сказал ему отец и, когда он ушел, возвратился к разговору: – Ты забываешь, нам Дулма помогает…
– Ты ее нанял?
– Что? – отец удивленно уставился на него. – Что ты говоришь, Баирка? Зачем и почему я буду нанимать? А?
– А почему она должна все время помогать нам?
– Все люди должны помогать друг другу. – Отец отвел от него взгляд, нахмурился: – Так мы живем… Ты, видно, наслушался каких-то людей…
Баирка тоже нахмурился:
– Она работает, как ты. Кроме нашего, у нее свой дом и свой двор. Тяжело ей. Я видел: она плакала.
Отец закряхтел, окутал себя облаком дыма. Потом торопливо выбил трубку, торопливо пристегнул ногу, но с места не двинулся, замер, сжав в кулаке подбородок, помаргивая, смотрел на синие зубцы гор, и морщины секли кожу на его висках. Баирке отчего-то стало неловко, что-то, кажется, он сказал не так или не то.
Овцы, как по команде, зашевелились, засопели, защелкали копытами и потянулись на пастбище, обтекая круглую сопку. Откуда-то появился старый пес Хотошо, заспавшийся, как Цыдыпка, увидев Баирку, удивленно вскинул голову, лизнул руку, вильнул хвостом и, приподняв ногу, оставил метку на велосипедном колесе.
В дверном проеме домика показался Цыдыпка:
– Жамьян-ахай, чай готов!
– Сейчас придем. – Отец взглянул на Баирку: – Не знаю, сынок, понимаешь ли то, к чему ведут твои слова… Но ты, кажется, прав. Вечером я приеду домой. Ждите меня…
Дома Баирка сварил ужин, помог сестре перебрать и очистить от листьев и веток ягоды. С пастбища вернулось стадо, Сэсэгма пошла доить корову. Баирка все время поглядывал в окно, поджидал отца, и ожидание это было беспокойным.
Приехал отец уже в сумерках. Вместе с ним приехала и тетка Дулма. Обычно она, появляясь в доме, сразу же бралась за какую-нибудь работу, тут же села на край лавки, сложила на колени руки, неловко, растерянно улыбнулась, а в лице, во взгляде было что-то сиротливо-испуганное. Баирка чувствовал, что все это как-то связано с разговором на отаре. Нехорошо стало на душе. Сам того не ведая, он что-то сдвинул с места…
Все сели за стол. Отец взял ложку, покрутил ее в пальцах, положил, тихим, виноватым голосом сказал:
– Дело есть… – Пригладил волосы на голове Сэсэгмы. – Плохо вам без матери. Но ничего не сделаешь. Родную мать никто заменить не может… Я хотел… Думал… Э-э, не так! Словом, вы стали большими. Хорошо ли, худо – вырастете. Уедете. Вот Баирка… Придет и твоя очередь, доченька. Да-а… Но где бы вы ни были, знать должны, есть родной очаг и огонь в нем не гаснет. Озябнешь – его тепло тебя обогреет. Так я говорю?
Баирка невольно повернул голову к простенку, где в деревянной рамочке висела фотография матери. Снимали ее для газеты. Она стояла, прислонившись плечом к радиатору трактора, щуря глаза от пыли или солнца, из-под шапки через лоб к виску косо падала прядь волос. Но Баирка живо, явственно увидел ее другую, домашнюю, ощутил запах ее волос, тепло ладоней с твердыми бугорками мозолей, и сжалось, замерло вдруг сердце, запершило в горле…
– Трудно будет мне одному сохранить тепло нашего очага, – отец пожевал губы. – Я подумал… Вот тетя Дулма… Вы ее знаете… Она вам отдает все. Кому же, как не ей, стать хранительницей нашего семейного очага?
Крылья носа тетки Дулмы побелели, а сам нос сначала заострился, потом, хлюпая, разъехался. Она вскочила, придерживаясь рукой за стену, вышла за двери. Отец было приподнялся, но тут же сел. Сэсэгма напряженно смотрела то на отца, то на дверь. Призналась:
– Я ничего не поняла…
– Это же просто, доченька. Я хочу, чтобы она жила у нас.
– Всегда?
– Ну конечно.
– Так это же хорошо!
– Ну а ты, сын, что скажешь?
В горле у Баирки совсем пересохло. Он кашлянул, спросил:
– Нам надо ее звать матерью?
– Это уж как сердце подскажет… Не в этом дело. Согласен ли со мной?
– Согласен…
– Тогда пойдите, дети, и позовите ее домой…
XXV
Заслуженный ЗИС – шофер уверял: из «фронтовиков», – поскрипывая обшарпанным кузовом и расшатанной деревянной кабиной, бодро катил по неровной дороге, резво привскакивал на ухабах, пыхал паром из перегретого радиатора на подъемах. Дед втиснулся между мешками, сцепил на груди руки, подремывал. Когда сильно встряхивало, он, не открывая глаз, крепче натягивал на голову синюю кепку-восьмиклинку с шишечкой на макушке, что-то бормотал себе под нос и снова затихал. Панкратка не понимал, как можно спать, если за каждым поворотом дороги открывается новое, невиданное. То распахнется улица села, домов – считать не пытайся, Мангиртуй против такого села – захудалая заимка. А то – мост. Издали смотреть на него – переползает через реку сороконожка. А вблизи – ого, настил длиной с мангиртуйскую улицу, далеко внизу река. Большая. Десять Бормотух в нее не утопчешь, и вода в ней совсем другая, серая, тяжелая, течет, не течет – не поймешь.
У каждой реки или речушки шофер останавливался, доливая в радиатор воду. Из кабины вылезала дородная семейская тетка в широченном сарафане, натужливо дыша, взбиралась в кузов и, тыкая перед собой толстым пальцем, пересчитывала мешки.
– Слава те, господи, на месте…
– Да куда твой лук-чеснок подевается?! – возмущался дед.
– Не скажи! Намедни собрались наши бабенки торговать. Наняли попутную машину, загрузили огородину. Едут. Поднялись на гору. Шофер говорит: «Слазьте. Тормозов у моей машины нету, ваша помощь требуется. Я привяжу сзади веревку, вы за нее беритесь и крепче упирайтесь». Вцепились бабенки, упираются. А машина идет все шибчее, шибчее. Бабенки одна по одной разлетелись в стороны. Воют. Думают: пропал парень. А машина сбежала с горы, остановилась, шофер помахал бабам ручкой и дальше…
Дед с презрением плюнул через борт.
– Дуры непросвещенные. Номер надо было записать. Сразу бы прищучили!
– Дык вот…
– Погодь-ка, – вдруг спохватился дед. – Ты нас, часом, не верстаешь с тем шофером? Мы что, схватим по мешку и убежим?
– Береженого бог бережет.
– Вот она, косопятость наша! – глазами пророка-обличителя дед въелся в рыхлое лицо тетки.
Но тут пришел шофер, и тетка метнулась в кабину. Сонливость с деда как рукой сняло. Долго возмущенно ворчал.
А машина катила себе и катила. Мимо проносились поля, перелески, кремнистые, едва затянутые серой травой сопки. Дорога становилась все шире, накатаннее. В стороне блеснула большая река. Дед подвинулся к Панкратке:
– Скоро приедем… Ну, не добро ли! – похлопал рукой по борту. – Машина – это что? Транспорт. Так, да не так. Машина, Панка, это достижение. Бывало, на лошадках добираешься до города несколько дней. А тут – чик-чик, и на месте.
Город открылся разом. От слияния двух рек дома взбирались на гору, заросшую сосняком, охватывали ее тугим полукольцом. Машина въехала в улицу, мощенную булыжником. Слева и справа стояли деревянные дома, такие же, как в деревне, только они плотнее жались друг к другу и под окнами тянулся дощатый настил тротуара. Переехали через мост, и тут стали попадаться дома из камня в два и три этажа, а булыжное покрытие мостовой сменил асфальт, замелькали вывески магазинов; машин было полно, они мчались навстречу, обгоняли, сигналили на разные голоса; по тротуарам куда-то шли и шли люди. Все это было ново для Панкратки, интересно, и он с нетерпением ждал, когда въедут в центр города, там все должно быть удивительным. Но машина свернула в тесный переулок, пересекла несколько пыльных, занесенных песком улиц, въехала в по-деревенски широкий двор.
– Наша заежка, – сказал дед, – тут пока и остановимся.
– А в центре когда будем?
– Тю-ю, ты спал, что ли? Через самую центру и проехали.
Панкратка почувствовал себя обманутым.
Передохнув, поболтав с хозяином заежки, дед повел Панкратку смотреть город. С наступлением сумерек на улицах вдруг вспыхнули фонари, стало светло, как днем, каждую соринку видно. Все-таки город – он и есть город. Красиво. Хочешь книжку читать – садись на лавочку и читай. Хорошо городским.