Дед, поманив его пальцем, нырнул в какое-то легкое строение. Внутри было шумно от голосов, чадно от табачного дыма. Городские мужики стояли у высоких, по грудь, столов, что-то ели и пили. Дед нашел свободное место, принес две кружки пива, бутылку напитка и связку вяленой рыбы.
– В городе первое дело пиво. Это тебе не белоголовка. Для здоровья пользительная штука. – Он сложил губы трубочкой, подул на шапку пены, венчающую кружку. – Ты пей. Тебе, думаю, уже можно. – В голосе его было сомнение. – А то – напиток попробуй.
Не смог удержаться от соблазна Панкратка, приложился к пиву. Ничего особенного, горчит. Отодвинул кружку, взялся за напиток. Это – совсем другое дело. Холодненький, конфетно-сладкий, с пузырьками газа, от которых пощипывает язык и нёбо, – вкусная штука. Куда до него пиву! А дед потягивает и потягивает. И рыбу от кожи ловко ошелушивает: раз-раз – чистенькая. Рыба – ничего. Но как ее ест дед без хлеба? Глаза у него поблескивают, все чаще вертит головой туда-сюда, не иначе ищет, кого бы завлечь в споры-разговоры. Подходящий человек, видать, не находится. Вздыхая, допил вторую кружку, принес еще, но пить не стал, бросив: «Я сейчас», – засеменил к выходу. Скоро вернулся.
– Ты куда бегал? – спросил его Панкратка.
– В одно место… Пиво чем пользительное? Оно разом сквозь тебя проходит. И все лишнее из тебя вымывает. Чистенький изнутри становишься.
На другой день погрузили на тележку мешок лука, мешок чеснока и бидон с медом, отправились на рынок. Несмотря на ранний час, народу между деревянных прилавков толкалось полно. Дед принес из конторки весы, установил на прилавке, пошел разузнать, какие держатся цены. Панкратка сидел на мешке с луком, с любопытством осматривался. Продавали все, что родит земля: картошку и морковь, огурцы и помидоры, репку и редьку, грибы и ягоды… Было и мясо, и сало, и омуль разного посола… Завидно стало Панкратке: хорошо городским, приходи, бери чего душа желает. А присмотреться, берут скупо, кило-два картошки, два-три огурчика, два-три помидорчика… Это что же выходит? Каждый раз – на базар?
Дед возвратился огорченный. Цены на лук и чеснок были низкие.
– Говорил твоей бабушке: кто этим добром в самый сезон торгует? Так ей разве докажешь! – Он сел на второй мешок и стал сворачивать папироску.
– Давай, дедушка, торговать, – сказал Панкратка. – Время уже много. Скоро весь народ на работу уйдет, а мы еще не продали ни луковицы.
Дед усмехнулся:
– Это тебе не деревня, голова садовая. Тут народ с утра до вечера толчется.
– Когда же они работают?
– Одни работают, другие отдыхают. Тут так.
Трудно было Панкратке понять все это.
Торговля шла вяло. Дед все чаще отлучался по каким-то своим делам, а скорее всего, искал знакомых, с кем можно было почесать языком. Панкратка торчал за прилавком один, ему надоело без конца отвечать, что почем, написал цену на бумажке, а на нее – вот бестолковые – ноль внимания, все равно спрашивают. Вместо ответа он молча тыкал пальцем в бумажку.
Подошли две девушки.
– Ты гляди, парень-то немой, – негромко сказала одна из них подруге.
– А симпатичный. Жалко…
И пошли, жалостливо оглядываясь на него. Он скомкал бумажку и бросил под ноги. Расстроился не из-за того, что в немтыри зачислили. Деревенские – те, понятно, глазам своим никогда не верят. Но тут-то городские, совсем другие люди…
– Почем лучок? – спросила женщина, перебирая луковицы.
– Как у всех, знаешь же! – не скрывая раздражения, сказал он: покопается, пошуршит и, вздохнув, уйдет дальше. Так, видно, ходят от одного к другому.
– Панка? А я ведь тебя, черт такой, не признала!
В женщине, одетой по-городскому, с короткими, завитыми волосами, он тоже не сразу узнал Варвару, бывшую жену Ефима. Она поставила на прилавок черную сумку с застежкой-молнией.
– Выбросило-то тебя как, Панка! Чисто жених. Ну, как вы там? – радостно улыбаясь, говорила она и удивленно покачивала головой.
Он тоже был рад встрече, от нечаянности немного растерялся.
– Живем. Помаленьку.
Она расспросила обо всех – о бабушке, матери, о соседях. Только о Ефиме почему-то не спросила, а он не знал, надо ли о нем рассказывать…
– Много ли продал?
– Какое! Не берут.
– И не возьмут. Стоишь скосоротившись, будто луковицу разжевал, а проглотить не можешь. Дай попробую… – Она встала за прилавок, бойко, но и приветливо, будто приглашая к праздничному столу, бросила в текучую толпу: – Подходите, люди добрые! Остатки продаю, чуть не даром отдаю.
И ведь услышали. Стали оборачиваться на ее голос, подходить к прилавку. Но, узнав, что цена не ниже, чем у других, многие недовольно ворчали:
– Не морочила бы голову!
– Жалко вас, миленькие, ничего-то вы не понимаете. Посмотрите на лук. Как из червоного золота. А все потому, что из заграничных семян выращен. А чеснок? Раньше его простой народ не только не едал, в глаза не видал. Это мангиртуйский чеснок. В старину кяхтинские купцы его на корню скупали, а потом за большие деньги в Китай продавали. Вчера и за лук, и за чеснок двойную цену брала. Сейчас как все прошу: домой тороплюсь.
И ведь пошло дело!
– Вот как торговать надо! – сказала она. – Я у тебя тоже возьму и лучку, и чесночку, и меда.
Она заполнила сумку, достала кошелек, отсчитала деньги. Он почувствовал, как у него краснеют уши. Продавать городским – одно, своим – совсем другое. За такую ерунду в деревне никому и в голову не придет давать деньги. Она, видать, совсем городская стала. Взять – нехорошо. А не взять – может обидеться. Выручил дед. Подошел, удивленно заморгал глазами:
– Ты ли это, Варвара? Культурная какая стала. Вся раскудрявилась. Славно, должно, живешь…
Варвара незаметно убрала деньги.
– Тут жить можно. Не то что в Мангиртуе вашем. Там, наверное, до сей поры золой стираются, глиной умываются.
– Ну, это ты зря… Мыло теперь и у нас выбрасывают. С другой стороны, к городской культурности тоже двигаемся. Вот внука на учебу определяю – это что? – дед горделиво выставил острую бороденку. – Так что все у нас как у людей будет.
– Дай бог… Всем хорошо пожить охота. Говорила я в свое время Ефиму. Так его, охламона, разве сдвинешь с места!
– Попивать он стал, твой Ефим.
– Пускай. Мне-то что! Я тут замуж вышла. Дом у нас свой. Вдвоем живем.
– Ты гляди! Шустрая. И кто он, твой мужик-то?
– Художник.
– Да ну? – дед прямо-таки обомлел. – Картины рисует?
– Рисует…
– И дом, говоришь, свой? А вот, к примеру, Панке жилья не найдем?.. – Дед замолчал, но его умильно-просительный взгляд досказал все остальное.
Варвара поняла, примерилась взглядом к Панкратке, что-то прикидывая в уме.
– Так-то мы квартирантов не берем. Ни к чему. Но вас, нужда будет, выручу.
– А что скажет твой-то?
– Ничего не скажет.
Когда она ушла, дед, хитровато подмигивая Панкратке, сказал:
– Другое жилье мы искать и не будем. Это же добро – у своих поселиться. К тому же – художник. Ну, баба! Ну, чертовка!
– Ты зачем так про Ефима-то сказал?
– А что, неправда?
– Все равно, нечего было так говорить.
Через недельку, когда с техникумом все более или менее определилось, дед повел его к Варваре. По дороге учил, как себя должен вести Панкратка, чтобы не показаться художнику деревенской орясиной. И чем больше говорил дед, тем тоскливее становилось на душе у Панкратки. Без оглядки шагу не ступи, лишнего слова не скажи – как жить-то? И Варвару он недолюбливал. Из-за дяди Ефима. Крученая она. Недобрая.
Он ожидал, что художник должен жить в каком-то особом, может быть, даже каменном доме, но оказалось, дом совсем даже не видный, старенький, осевший на один угол; во дворе, тесном, заросшем по углам лебедой, ничего, кроме поленницы дров, не было; и это немного успокоило: раз дом как у всех, значит и живут как все.
Мужик Варвары был худощав, густобров, носаст. Говорил он мало, больше улыбался какой-то осторожной улыбкой. Правая рука у него была бледной и странно скрюченной. За столом он не брал ею ложку или вилку, а вкладывал в нее левой рукой.
В доме всем верховодила Варвара. Она даже на вопросы деда, обращенные к мужу, норовила ответить сама.
– Я извиняюсь, вы какие картины рисуете? – спросил дед. – Природу иль людей? К примеру, меня или Панку нарисовать сможете?
– Сможет, – сказала Варвара. – Только прибытку от этого много ли? В кинотеатре видели картины, которые афишами называются? Это все он рисует. За это зарплата идет. – Она принесла свернутую в трубочку холстину, развернула – по синему озеру у зеленого берега плыла пара белых лебедей, вдали белели зубцы и башенки то ли дворца, то ли замка. – Видите, какой славный коврик! На барахолке только дай-подай, с руками отрывают.
– Знаю, в культурных домах такие штуки над кроватью вешают. Матерьял, понятно, не такой, – дед пощупал край холстины. – Да и этот без дела висеть будет – что с ним содеется?
– Я надоумила! – похвасталась Варвара. – Без меня он с хлеба на квас перебивался. А теперь на жизнь грех жаловаться. Верно, Матвей?
Матвей покорно кивнул: верно. А на работу свою даже не взглянул. И это было непонятно Панкратке. Если бы он умел так красиво рисовать! Он бы всем такие рисунки показывал и каждому хорошему слову о них радовался. А этот – будто не о нем разговор. Допил чай, ушел за перегородку в другую половину дома. Дед тут же шепотом спросил у Варвары:
– Он что, контуженый?
– Все так думают, – она усмехнулась, – контуженый-напужанный… С детства такой. А, ничего… Где теперь мужика без изъяну найдешь?
– При такой голове это не изъян…
Позабывшись, дед заговорил громко, и, опасаясь, что он ляпнет что-нибудь не совсем приятное для хозяина, Панкратка встрял в разговор:
– Сколько денег за такую картину дают?
– Это не картина, – Варвара поморщилась, – ковер. А дают… Если ты торговать будешь, не больно много дадут. Или он… – указала глазами на заборку.