– И писать умею.
– А что такое комсомол, знаешь?
– Знаю. Записаться хочу, сказали: примем.
– Молодец! Крутани-ка эту ручку. Вот так…
Рукоятка, похожая на крюк, шла туго, будто кто-то нарочно ее удерживал, испытывая силу Жамьяна. Поглядывая на тракториста – так, не так? – сделал оборот, другой.
– Посмелей, посмелей!
Утвердил ноги в землю, приналег. Трактор взревел разъяренным медведем, железное его тело затряслось, ходуном заходило – вот-вот рванется вперед, сомнет под колеса. Жамьян попятился, запнулся и сел в борозду. Тракторист что-то покрутил, подергал, и мотор успокоился, заворкотал негромко и мирно.
Жамьян опасался, что тракторист будет смеяться над его испугом. Но тот будто ничего и не заметил, вытер ветошью руки, присел рядом.
– Дело в шляпе. Теперь и закурить можно, – достал пачку папирос, самых настоящих, с картинкой на коробке, протянул Жамьяну, как равному.
Запах у табака был хороший, нездешний. Жамьяну было бесконечно жаль, что в эту минуту его никто не видит, расскажи – не поверят. Затянулся раза три, осторожно поплевал на кончик папиросы, бережно опустил ее в карман. Искурить одному – все равно что надеть новую рубаху и не показаться в ней на улице.
– Ты мне здорово помог. – В стеклах очков тракториста, сдвинутых на лоб, прыгали солнечные зайчики. – Больше твоя помощь не требуется. – Неожиданно добавил: – Больше тут не болтайся. На книжки жми. И другим мой наказ передай.
Смысл слов тракториста не сразу дошел до Жамьяна. В эту минуту он как раз думал о том, что тракторист его, видимо, рядом посадит и даст за руль подержаться. А он… Или опять шутит?
– Чего скис? – тракторист хлопнул Жамьяна по плечу, снял очки: – Держи. А трактор у тебя будет. Раз очки есть – трактор никуда не денется.
II
Из района пришла бумага. Колхозы должны отрядить из числа комсомольцев-добровольцев по одному на курсы трактористов.
В бурятском колхозе долго голову не ломали. Дело ясное, поедет Жамьян Баиртуев. Всем известно, у него очки есть, в них баранов пасет. А очки не для того предназначены.
У сибиряков так гладко не получилось. У них в трактористы наладился Степан, по прозвищу Балаболка. Из комсомольского возраста Степан выбыл давненько, комсомолками были его дочери-близняшки Марья и Дарья. Однако воспротивились намерению Степана колхозники не только из-за возраста.
Был Степан Балаболка человеком известным. Впервые он отличился еще подростком. Взял Степку в услужение поп из волостного села. Бойкий на язык, проворный парнишка чем-то очень угодил одинокому священнику. Обул, одел, грамоте обучил. Бывая дома, Степка ходил по селу гоголем.
И вдруг Степка заявляется домой насовсем. Под одним глазом – большущий синяк, другой – красный и слезу без конца гонит. Что? Как? Почему? Но язык у Степки тоже, видать, повредился, утерял всякую подвижность.
Но и без него всё узнали.
Поп на то он и поп, чтобы посты соблюдать. Сам скоромного в рот не возьмет и другим не даст: истязая плоть, возвысишь душу. Шла седьмая неделя Великого поста. Поп по своим делам отправился в соседнее село. Степке велел все прибрать. Пасха на носу. Прибираясь, Степка наткнулся в кладовой на стегно свинины – приношение одного из прихожан. За недели поста у Степки живот прилип к спине, а опаленная, желтая, как янтарь, шкурка свинины так соблазнительно пахла… Рука сама отщипнула кусочек, отправила в рот. Грехопадение совершилось. Крошку съел или умял большой кусок – разницы нет. Степка нажарил свинины целую сковороду. И тут во двор въезжает поп. Скорее спрятать сковороду. Горячая! Воды в нее плеснул. Сало брызгами – во все стороны. Одна капля влепилась в правый глаз. Заорал от боли.
Поп сунул кулак под второй глаз, схватил за загривок, подтащил к дверям и на прощанье облагодетельствовал пинком под зад.
Выгнать-то он его выгнал, но грамота при Степке осталась. Посмеялись над ним в Мангиртуе, да к нему же идут: управь прошение, напиши письмо. Захочет – пишет, не захочет – покуражится. Потом, правда, все равно напишет.
Взрослея, Степан стал скучать. Кругом темнота невежливая. Даже жениться не на ком, нет ни одной девки с полным понятием о жизни.
Уехал в город. Сказывали мужики – в купеческую лавку сел, гвоздями и подковами торгует. Посидел меньше года – просиделся, свели со двора стариков-родителей коровенку. Но жену все-таки привез. Ходили смотреть – городская. Брови на висках пририсованы и пьет чай с сахаром вприкуску. Хрумтит – не напасешься.
Мужики смеялись – сменял коровенку на бабенку.
Бабенка родила Степану двойню, Марью и Дарью, и, как только отняла от груди, укатила в город. Степан несколько раз ездил, советовал ей вернуться – без толку.
Счастливые времена для Степана настали, когда началась организация колхозов. Ни одного собрания не пропустил, от сибиряков бежал к семейским, от семейских – к бурятам и на каждом собрании выступал по пять-шесть раз, начиная свои речи всегда одинаково: «Я вам, мужики, вот что присоветую…» От него пробовали отмахнуться. Не тут-то было. «Я – корень нынешней жизни. От попа страдал, купец меня обобрал. Я пролетарий, потому как ничего, кроме цепей, у меня нету». Степан имел в виду цепь, на которой держал кобеля. От старости кобель издох, а цепь ржавела на заборе.
Районные уполномоченные оценили активность Степана, выдвинули его в председатели артели. Однако продержался на этой должности он недолго.
Приходят утром мужики на общий двор, запрягают коней – в поле ехать. Но разве можно вот так просто – сел и поехал, как при старом режиме? Напутное слово должны выслушать. Лезет Степан на телегу, скликает мужиков. «Куда мы с вами направляемся? – спрашивает он и сам же отвечает: – Направляемся мы, дорогие люди, к светлому будущему. А что есть наше будущее?» Двумя-тремя словами на этот вопрос не ответишь, издали начинать приходится. Надо первым делом на самодержавном ярме клеймо поставить. А Керенский? А Колчак? А Семенов-атаман? А закордонная империализма? А враг внутренний?
А солнце тем временем лезет вверх и лезет, припекать начинает. Мухи жужжат лениво. Мужики окурками все вокруг телеги заплевали. С прошлым наконец покончено, на текущем моменте Степан долго не задерживается. Перед тем, как сказать главное, переводит дух, по-культурному, платочком пот с лица вытирает. Мужики – врассыпную. «Куда же вы?» – «Завтра доскажешь».
Назавтра – то же, едва он рот раскроет – разбегаются. Утомление ума у них получается. Непривычные… Обвыкнут. Надежда, однако, не сбылась. Председателем поставили другого. Степан не очень огорчился. Без просвещения ума нынче далеко не ускачешь. А кто их просвещать станет? Новый председатель десять слов друг с другом связал – его в пот бросило. Позовут еще!
К тому времени, когда стали набирать на курсы трактористов, Степан уже не был твердо уверен, что позовут. Потому написал заявление. Ему и говорят: ты, дескать, начнешь и там балаболить, слова сказать никому не дашь и всю учебу испортишь. Он обиделся. Тогда ему сказали:
– Это мы так шутим. Не отправляем тебя потому, что ты у нас заглавный агитатор, без тебя люди сознательность растеряют.
– Вот тут вы правильно подметили, – согласился он. – А в трактористы возьмите моих девок, Марью и Дарью. Комсомолки пролетарского происхождения. Грамотные. Частушки сами складывают. И на балалайке играть умеют.
Посудили, порядили, затылки поцарапали – согласились.
Семейские отрядили на курсы Ильку, единственного сына вдовы Фетиньи Трофимовой. Ильку выбрали главным образом потому, что отец его Семен Трофимов сложил голову за родную советскую власть. Был Семен человеком тихим, незлобивым, любил на гармошке играть. Затеют мужики по пьяному делу драку – Семен отойдет в сторону и лицо у него сделается тоскливым. А вздумает к нему кто вязаться, Фетинья тут как тут. «Откочнись, ирод, не то бельмы-то налитые выдеру!» И попробуй не откочнись – выдерет.
Пришли белые. Семен вместе со всеми в лес подался. В первом же бою его слегка задела пуля. Дома отлежаться было нельзя – казаки все время шныряли – уехал на дальнюю заимку. Фетинья с малолетним Илькой осталась дома.
Однажды в Мангиртуй нагрянули казаки во главе с урядником Самойловым, известным карателем. Выгнали из домов всех взрослых мангиртуйцев – баб, стариков, окружили со всех сторон, давай допытываться: где ваши мужики находятся? Самойлов, в косматой папахе, затянутый ремнями, как конь сбруей, в сопровождении двух казаков расхаживал по толпе. Сначала наседал на стариков. «Ну, дед, сказывай, где твои недоноски?» – «Бездетный я…» – «Век прожил, старый козел, детей не нажил?» Рука урядника цеплялась за бороду деда. Два казака с двух сторон опускали на сгорбленную спину плети. Урядник подступал к следующему. «У тебя, дед, сыновей тоже нет?» – «Есть, родимый, есть, да в город подались, копейку зарабатывать». – «Расея гибнет, а они копейку зарабатывают?!» И опять свистят плети. Потом и до баб добрался.
Побои сносили молча. Горит, и ноет, и саднит спина от побоев, а ничего, от этого не усохнешь. Добро, если все так обойдется. Этому Самойлову человека убить – как муху прихлопнуть.
Урядник подошел к Фетинье, рукояткой плети подцепил ее подбородок. «Где твой мужик?» У Самойлова простое, слегка попорченное оспой лицо, из-под папахи выбивается прядь мокрых от пота волос. Страх, охвативший было Фетинью, стал быстро проходить. «Ну, так где твой мужик?» – повторил он, хмурясь. «Сбежал…» – «Куда?» – быстро спросил он. «К другой бабе. А куда, самой знать охота». Усмехнулась. «Одна живешь? Оттого такая сдобная?» И рука, на запястье которой висела плеть, стиснула грудь. Фетинья отшибла руку: «Не цапай!» В глазах урядника появилось любопытство. «Ты что, тугосисяя, не раздоенная?» – скаля зубы, урядник облапил ее. В нос Фетиньи ударил запах кислого пота, табака, водочного перегара. Близко увидела мутные глаза с маленькими, круглыми и тусклыми, как свинцовые дробинки, зрачками. Брезгливо плюнула прямо в лицо. Урядник отступил на шаг, утерся рукавом и сказал почти с восхищением: «Ну и стерва! – Вдруг заорал: – Сарафан на голову!» Казаки в одно мгновение вздернули подол ее сарафана, завязали на голове тугим узлом. До пояса она оказалась как бы в мешке, рукой не двинуть, не шевельнуть, а ниже пояса – голой. Ослепшая, задыхаясь от жгучего стыда и бессильной злости, она закружилась на одном месте под веселый гогот казаков. Один из них сказал: «Такую задницу и раскрашивать жалко». – «Жалко, – согласился урядник. – Тут есть за что подержаться, а?» Он похлопал ее горячей и скользкой от пота ладонью… Фетинья хотела закричать, но крика не получилось: тугой ком завалил горло, он все ширился, заполнял грудь, и уже тесно стало сердцу, перехватило дыхание, подломились ноги, и она осела на землю. Сквозь звон в голове услышала какие-то крики, шум, топот…