Разум
Тернистый путь самосознания, или Горе от ума по-словацки
В ряду активно действующих творцов современной словацкой литературы Рудольф Слобода (род. в 1938 г.) давно уже занимает достойное, хотя и весьма особое, стабильно «дискуссионное» место. Начиная с романа «Нарцисс» (1965) до последней, на сегодняшний день пятнадцатой по счету, книги — повести «Уршула» (1987), — произведения Слободы неизменно вызывали живую и, как правило, противоречивую реакцию критики. Многочисленные недоразумения, оправданные, а чаще неоправданные претензии, диаметрально противоположные оценки изначально сопровождали творчество этого самобытного, несомненно талантливого, но далеко не однозначного писателя. Репутация «неустоявшегося» и в какой-то мере непредсказуемого автора до последнего времени препятствовала переводам произведений Слободы и на русский язык.
Между тем, по тонкому замечанию словацкого поэта Ш. Стражая, внимательного читателя и истолкователя Слободы, никакой прихотливой непредсказуемости в его творчестве нет: «Слобода, в сущности, всю жизнь создает некий единый развивающийся текст, причем как бы об одном и том же, но сам факт, что мы не в состоянии коротко, без околичностей определить, «о чем» Слобода пишет, уже в чем-то существенном характеризует его прозу». Нас не должна смущать внешняя парадоксальность этого суждения. Дело в том, что творчество Слободы и в самом деле трудно поддается «простодушной» идейно-тематической характеристике. В каждом крупном произведении писателя, будь то, к примеру, романы «Нарцисс» или «Бритва» (1967), «Второй человек» (1981) или «Разум» (1982), есть, разумеется, свой сюжет, своя фабула, в них действуют разные герои и героини, но внутренняя проблематика, общий круг главных, «конечных» вопросов, волнующих автора, остается более или менее постоянным. В центре внимания Слободы, независимо от внешних обстоятельств и поворотов действия, неизменно оказывается внутренний мир личности, причем не как некое определившееся и логически развивающееся целое, а прежде всего как мир формирующийся, постоянно находящийся в движении, часто противоречивый и сложный, густо замешенный как на здравом смысле, так и на предрассудках, вобравший в себя конкретный житейский опыт, но одновременно и массу иллюзий, расхожих «поведенческих» стереотипов и прочих атрибутов обыденного сознания…
Основные контуры и координаты этого зыбкого душевного пространства были намечены, а лучше сказать, нащупаны, эмпирически выведены и творчески апробированы писателем уже в первом крупном произведении, романе «Нарцисс». Редкий дебют в словацкой литературе последних десятилетий сопровождался столь бурным обсуждением, вызвал так много восторгов и в то же время тревожных вопросов, как эта книга — с относительно незатейливым сюжетом и «вечной», если не сказать, банальной, темой взросления молодого человека своего времени. Чем же привлек к себе всеобщее внимание рассказ о незадавшейся судьбе Урбана Хро́мого, в недавнем прошлом благополучного студента философского факультета, внезапно прервавшего учебу в университете и завербовавшегося работать в Остраве сначала на шахте, затем на металлургическом заводе? Прежде всего резкой необычностью художественного освещения ситуации. Вероятно, здесь следует пояснить, что в самом факте обращения к подобному повороту в биографии молодого человека — уходу со студенческой скамьи на производство — не могло быть в ту пору ничего сенсационного. Литература уже успела нещадно поэксплуатировать — без особых, впрочем, художественных завоеваний — тему «перековки», нравственной и гражданственной «закалки» всевозможных нестойких индивидуумов в процессе конкретного, физического труда на всех фронтах социалистического строительства. К моменту выхода романа «Нарцисс» эта тема, породившая в пятидесятые годы целый поток схематичных и дидактических по преимуществу произведений, была, таким образом, не только исчерпана, но и, казалось бы, надолго девальвирована. И вот начинающий автор, словно не догадываясь об очевидных последствиях, вновь обращается к явно скомпрометированному материалу.
Если бы не предельная искренность интонации, не лихорадочная, местами просто спонтанная напряженность повествования, книгу Слободы можно было бы истолковать как заведомую полемику с канонами «производственного романа», поскольку Урбан Хромы не вынес из своей школы физического труда ничего, кроме отвращения к себе и к тем занятиям, которым он отдал два с лишним года жизни: «Никто его не похвалит. Напротив, все кричат ему, что он зря ушел из вуза, если вообще заходит об этом разговор. И Урбан объясняет им свой шаг всякий раз по-разному, и никогда — правдиво. Разнорабочий! И это идеал? Нет, ему не надо было приезжать сюда…» И дело не только в том, что он так и не стал профессионалом, что и на шахте, и на заводе его используют «на подхвате», дело в первую очередь в том, что Урбан постоянно живет в разладе с самим собой, по студенческой «философской» привычке рефлектируя на тему каждого совершенного, а тем более не совершенного им поступка: «Я сказал себе, что надо смириться. Именно смириться, потому что разумом ничего не решить. Но тупость повседневной работы я не могу перестать ненавидеть. Я несчастлив. Такой человек не имеет права жить. Я лишний… Мне резоннее всего сидеть бы в тюрьме».
Не лучше обстоят его дела и в «личной жизни». Попытки сблизиться с молодыми работницами, удовлетворить естественную потребность в общении с женщинами приносят ему сплошные разочарования, еще более усугубляя недовольство собой, разжигая комплекс неполноценности, обрекая на тотальное внутреннее одиночество. Когда-то, покидая Братиславу, Урбан мечтал сделаться «совершенным человеком». Теперь он не питает никаких иллюзий: «Мне кажется, что общество меня едва терпит. Я не чувствую себя членом общества». В конце концов он берет на заводе расчет и возвращается в Братиславу с горьким осознанием того, что «годы, проведенные им вдали от дома, были его проигрышем».
Роман «Нарцисс» определил всю дальнейшую творческую эволюцию молодого писателя, а Урбан Хромы стал первым в галерее героев-неудачников, которые один за другим в той или иной модификации будут возникать на страницах произведений Рудольфа Слободы. В «Нарциссе» определился и сам принцип повествования, чрезвычайно характерный именно для Слободы. В заостренной форме он сформулировал его недавно следующим образом: «Любой литературный герой — это, собственно, сам автор… Писатель не может писать ни о ком другом, кроме себя». Вот почему многие персонажи Слободы в профессиональных занятиях, поступках, поворотах судьбы часто повторяют биографию своего творца. Или лучше сказать: сам писатель щедро, вплоть до интимных мелочей, делится с ними личным жизненным опытом, привычками, вполне конкретными, доподлинными деталями и обстоятельствами своей жизни. И началось это именно с «Нарцисса». Не кто иной, как Рудольф Слобода учился на философском факультете, затем оставил его, переехал в Остраву, работал там несколько лет на шахте и на заводе, затем вернулся и наконец — единственное существенное отличие от Урбана Хромого — написал свой первый роман.
Конечно, в такой опоре на личное, пережитое нет ничего удивительного. Это вполне естественное, даже необходимое условие для создания любого реалистического произведения. Каждый художник, однако, ищет, находит, избирает свою меру, свою пропорцию между фактом и вымыслом. У Слободы «зазор» между героем и авторским «я», рассказчиком, часто сознательно сводится к минимуму, так что голоса того и другого нередко почти неразличимо сливаются. Подобная писательская позиция сулит немало преимуществ, как бы предопределяя заразительную искренность интонации, втягивая читателя в процесс сопереживания и соразмышления с героем (автором), но она же таит опасность самоизоляции, вынужденного отказа от более широкого — соотносительно с кругозором героя — охвата явлений действительности, иными словами, чревата субъективизмом. Эта тонкая грань между «здоровой», оправданной художественным замыслом субъективностью, «аутентичностью» и опасностью замкнуться на самом себе, погрузиться в мелочное, малопродуктивное самокопание и стала главным оселком критических дискуссий, сопровождавших в Словакии творчество Слободы.
Не стал в этом смысле исключением из правила и роман «Разум», тем более что в нем оказались как бы сконденсированными все основные отличительные черты поэтики писателя. Как это всегда характерно для Слободы, содержание «Разума» не поддается сухому пересказу. Написанный в форме повествования «от первого лица», роман представляет собой пространный внутренний монолог писателя-сценариста, работающего на братиславской киностудии «Колиба» и на протяжении всего повествования — по времени около года — бьющегося над очередной своей заявкой — сюжетом иронической комедии «Дон Жуан из Жабокрек». Несколько глав книги непосредственно посвящены изложению этого сюжета, «мукам творчества», различным вариантам и поворотам фабулы комедии, обсуждению заявки на киностудии и т. п. Иными словами, «Разум» можно было бы, казалось, отнести к обширному литературному массиву, в котором на разные лады анализируется состояние творческой личности, «пишущего героя». Но ироничен не только сюжет комедии, скрытая ирония сопровождает и описания творческих мук ее автора, героя романа. Он одновременно и болеет за свое детище, и глубоко презирает продукт своего труда. Он гордится своим профессионализмом и в то же время ни в грош себя не ставит как писателя.
Подобная раздвоенность, расщепленность преследует героя во всем, что он делает и в повседневной жизни. Она, эта жизнь, вся состоит из обыденных мелочей, не имеющих ни малейшего отношения к его сочинительству. Он живет в деревушке, ставшей за последние годы почти предместьем Братиславы, в старом отцовском доме, который после смерти отца поделен между наследниками — братом и сестрой — на две половины. Пока был жив отец, дом держался его добротой, трудолюбием, заботой, умением все понять и простить. Но вот отец умер, и вылезла наружу вся неустроенность быта, жизни, отношений между самыми близкими людьми. Давняя и, как видно, уже неизлечимая душевная болезнь жены, подростковый эгоизм пятнадцатилетней дочери, мелочные, унизительные счеты с родной сестрой, неряшливые, ленивые соседи и многое-многое другое, вплоть до блохастых кошек и перманентно немытой посуды — все это составляет ту повседневность, в которой горестно и безнадежно барахтается наш герой, испытывая постоянное недовольство самим собой, своей неспособностью навести хоть какой-нибудь порядок в собственной семье, хоть как-то гармонизировать свое существование. «Лишний человек», «мертвая душа», «убитый человек» — так он клеймит себя в минуты полного упадка духа, подумывая даже о самоубийстве как способе «прекращения невыносимого состояния пустоты».