Не устаю изумляться, до чего же тонкий инструмент — этот самый театр — придумал человек для своих отношений с временем и с порождениями времени в текущей жизни: со святыми, мучениками, с чудовищами, имеющими над людьми убийственную власть, с тиранами всех времен и народов, с вождями, непременно ведущими толпы к счастью и светлому будущему.
Страшны властительные тираны, а обыкновенному человеку для чего-то непременно хочется обличительно крикнуть им в лицо: «Ты тиран^Ты убийца!» И он исхитряется сделать это с высокого помоста сцены, даже зная, что вслед за этим помост славы может для него превратиться в эшафот, в подставку гильотины, в Лобное место… Очень часто современному тирану истина высказывается через повествование о подобном ему властителе прошедших веков. Интересно, что и сами обличительные спектакли стали драматургическими сюжетами. Вот Гамлет с бродячими комедиантами показывает повинному дяде историю об убийстве своего отца. Но не каждый тиран желает понимать аналогии с прошлым, а, для театра, для артистов важнее, чтобы их повесть понял зритель. Ведь без его участия не может происходить «игра в театр». Сцена и зритель — два равноправных участника действия. Между ними — безмолвный договор, который они прекрасно понимают, и условия игры, которые они непременно соблюдают. «Ты мне только намекни, и я тебя пойму!» — как бы говорит зритель. И театр, если это действительно театр,
есть остро отточенный инструмент, нравственно выверенный, 1еловечески чуткий, искусный в своем ремесле, — точно знает, > чем жаждет услышать зритель, каких ждет намеков.
Как показали эпохальные события в нашей стране, ухо зрителя особенно чутко к намекам и иносказаниям в тихие времена гражданского безмолвия, когда говорить вслух не то что опасно,
просто — не разрешено. А в бурю и ломку иная жажда проявляется у людей. Пойми ее, художник! Может быть, в такие времена зритель приходит в театр, чтобы услышать слово сочувствия и веры и, внимая сцене, снова ощутить, что он — «человек, а жизнь его священна и угодна Богу, что он не пылинка на ветру, не слеза на реснице… Он человек и должен прожить достойно свою единственную жизнь…».
— Таинство театра, его закон, его многовековая привычка одинаковы в любой стране, у любого народа в ведении этого странного диалога со множеством людей в зрительном зале. Странного, потому что сцена говорит, кричит, плачет о них, смеется им, взирающим из темноты, а люди, в темноте зала, молча сопереживают этому. Но если сцена талантлива, она слышит их безмолвный ответ. Это не телепатия, это единение и сопричастность. Так же происходит общее переживание, общее размышление и общее чувствование во время храмовой службы. Да и сам театр сродни храму — в нем служат искусству.
Иногда мне думается, что и театр, и литература, и музыка нужны для того, чтобы увеличить количество доброго среди людей. Ведь человеческое сердце жаждет прежде всего справедливости, а искусство, и театр в том числе, вершит суд над подлостью, своекорыстием, тщеславием, над злыми делами неправых мира сего. Театр восполняет в нашей жизни — особенно в эпохи «великих» диктаторов — существенный недостаток высшей справедливости и правды, называя и дурное и грязное, и прекрасное и доброе своими именами. А люди могут черпать из этого источника, кто сколько хочет, чтобы утолить свое сердце.
Я ничуть не заблуждаюсь, говоря, что театр, книга способны коренным образом повлиять на ход вещей в политике, на поведение правителей. Мне же думается, что театр — вообще искусство — может разбудить мысль человека, открыть ему глаза на прекрасное и опасное, научить личной ответственности за свой окоп в битве жизни. Если в это верить, а я все-таки верю, то в работе можно браться за поучительные исторические примеры, имеющие аналогию с нашей сегодняшней болью. И можно в день бегущий призывать старинную тень отца Гамлета, дабы она напоминала нам о важном…
Моя судьба сложилась витиевато в том смысле, что, будучи человеком негероического характера и заурядных внутренних сил, да к тому же самого рабоче-крестьянского вида и стати, я сыграл массу королей, императоров и вождей.
Правда, в начале работы в театре и кино я играл именно среднестатистического гражданина: это Каширин в фильме «Дом, в котором я живу», Саня Григорьев в «Двух капитанах», Бахирев в «Битве в пути». Позже акцент чуть-чуть передвинулся, и у меня появилась роль Трубникова в фильме «Председатель», человека явно неординарного, выбивающегося из общего ряда. А еще позже сыграл я и Георгия Жукова, нашего героя без всяких оговорок, героя не столько по почетному званию, сколько по сути своих дел и характеру. И все же это были типизированные люди, принадлежащие определенной эпохе в жизни нашей страны. Вероятно, была в этом логика, как писали некоторые критики, и я сумел в этих своих ролях отразить время и представление соотечественников о нем. А как же иначе, если я сам из ряда этих типичных людей, если эквивалентны им моя психика и мой внешний вид. Поэтому зрители поверили в моих героев как в своих современников.
Но актерская жизнь порой складывается непредсказуемо, и в ней все прибавлялось и прибавлялось королей да императоров. Почему? Потому что актер ролей не выбирает и театрального репертуара не строит. Но репертуар зависит от стоящей за окном эпохи, и от связанной с ней политической конъюнктуры, и от зрительских пристрастий. А для пьес, вошедших по этим причинам в репертуар, руководство театра и режиссер уже назначают актеров на роли. И не раньше, чем утверждена постановка, скажем, «Ричарда III» или «Наполеона Первого», можно думать о том, какая роль тебе достанется.
Бывает, что актер сам загорается спектаклем, в котором его ждет давно вымечтанная роль. Он может предложить этот спектакль своему театру. Но шансов на то, что ему пойдут навстречу, ничтожно мало. Так вышло у меня со спектаклем по пьесе Брукнера «Наполеон Первый». Вахтанговский театр не увидел в моем предложении ничего для себя интересного. И только счастливый случай в лице Анатолия Васильевича Эфроса и актрисы его театра Ольги Яковлевой позволил осуществиться моей мечте. Но к тому времени я был уже опытный «император»: за мной стояли Ричард и Цезарь.
А как быть, если царственная роль достается актеру по режиссерскому произволу? Вот, допустим, свершилось: я — король, даже больше — царь царей. Но как бы громок ни был титул, до тех пор, пока за ним не проглянет для актера живой человек, роль едва ли состоится. Так же как ничего не выйдет, если, исполняя роль профессионального слесаря, артист будет лишь имитировать типично слесарские ухватки и черточки, а играя пахаря — брести по меже за понурой лошадкой. Тут ни слесаря не получился, ни пахаря, ни тем более актера. Кстати сказать не для смеха, а бывали годы, когда «сверху» спускали разнарядки на спектакли производственного или сельскохозяйственного направления. Наверное, тяжело их было смотреть природным работягам, которые имели «родовое» представление о своем труде, на сцене же видели его убогое подобие. А бедные актеры в поте лица старались придать безликим производственным героям хоть что-то живое и человечное, хоть что-то индивидуальное.
Все это к вопросу об индивидуализации и типизации персонажей. По-настоящему живым герой станет, если найдется в нем нечто единственное, по-человечески неповторимое. И еще, если через его индивидуальность зритель сможет представить нечто общее.
Наполеон, Цезарь, Ричард, Ленин, Сталин — уникальны, это личности, которые стали символами народов и времен. Вживаясь в такие роли, актер в силу своей профессии обязан взглянуть на себя и на мир глазами своего героя, почувствовать, принять его правила игры с окружающими: с друзьями и с врагами. В чем его хитрость?.. А страх?.. Может, он амбициозен или тщеславен?..
И я подходил к ролям королей с собственной точки зрения и понимания. Нельзя же играть персонаж, не ощущая себя равным ему в момент этой игры, пусть он хоть трижды коронован.
И, обдумывая образ, я старался дознаться, что общего может быть между ним и мною. Что сделает роль достоверной в моем исполнении? Эго не значит — унизить, дегероизировать «большого человека». Да ведь и выше себя не прыгнешь, даже изображая Цезаря! Поэтому мои короли и императоры чуточку’заземлены, в смысле — приближены к земному, ибо не смог бы я сыграть этакую паву заморскую, этакого императорского величия: слишком я прост и обыкновенен. Меня и обвиняли в простоте. Отлично помню, как в «Огоньке» после выхода «Антония и Клеопатры» Любовь Орлова и Григорий Александров писали, что Цезарь у меня не император, это воин в распахнутой рубашке, с обнаженной грудью, с чересчур резкими движениями. Он и на императора-то не похож! Правда, они такое решение роли принимали, хотя и подчеркивали, что именно королевская, императорская стать вся убрана… Но позвольте спросить: кто же похож на императора? Может быть, Петр Великий, который в рабочей блузе тащит тележку с инструментами по мощеной уловке припортового голландского городишки?..
Мне всегда хотелось увидеть, в чем человечны великие мира сего, в чем их слабости, их человеческая достижимость снизу, от подножия тронов? Это не вопрос панибратства. Меня отнюдь не прельщает желание принизить значимую личность, но я преклоняюсь перед теми общеизвестными качествами человека, которые через неожиданность характера и решений пролагают путь к величию.
Вообще, если задуматься: что делает короля королем? Мас-са- свидетельств в истории тому, что король даже по наследственному праву далеко не всегда король в жизни. И его королевское облачение, его бармы, его скипетр и держава, его трон еще не делают его королем. Все это внешняя мишура, образующая некий панцирь, непроницаемую скорлупу и маску, способную отвести пытливый взгляд от истинного лица. Прячет короля и его окружение: глашатаи, герольды, думные дьяки и прочие «средства массовой информации» — от них идут волны величальной молвы, твердящей о божественности правителя. А внутри под этим бывает просто гниль. Поэтому для актера, пытающегося постичь нутро — человеческую суть короля-императора-вождя, важно как бы «пробиться к нему в спальню», увидеть его «голым».