Квадрига тоже встал.
– Всегда рад, – ответил он, не вполне улавливая, в какую сторону изогнулись события и с чем он, собственно, справился. – Если что, двери всегда распахнуты. Гости. Люблю. Одиноко здесь.
Один из военных убрал блокнот в нагрудный карман и спросил, как бы невзначай:
– Кстати, картину-то покажете?
В голове Квадриги звонко лопнуло.
– Какую картину? У меня их много.
– Ту самую. Которая в подвале. Как вы ее назвали? «Голая правда настоящего»?
– Обнаженная, – скрипнул зубами Квадрига. – Я назвал ее «Обнаженная правда».
– Так вот и покажите нам правду. За правду глаза не выкалывают.
Квадрига беспомощно посмотрел на военных. Он разом представил, как ему выкалывают глаза. Вспомнил рассказы бывших друзей, которых либо посадили, либо выпроводили из страны. Еще подумал о том, что он слишком слаб для какой-то своей цели. Никогда он больше не напишет картин. Сейчас его сломают. Во всех смыслах. Перемелют в жерновах во имя господина Президента. А и поделом.
– Пойдемте.
Торопливо вышел на улицу, под дождь. Как же свежо было здесь, как прохладно и свободно! Обогнул виллу, остановился у дверей подвала. Люди дышали в затылок, подобно псам.
– Одну минутку. Ключи где-то… Еще один секретный. Погодите. Свет. Вот теперь можно.
Наверное, так люди идут на казнь. Ноги делаются ватными. В голове образовывается легкость (хотя, возможно, дело было в чрезмерной выпивке). Ступеньки под ногами кажутся бесконечными. А еще хочется верить, что все это не всерьез. Понарошку.
– Осторожно, – бросил он через плечо. – Тут следы. Страшно.
Картина стояла в углу, укрытая куском ткани. Четыре неполных месяца работы. Никакого Президента. Автопортрет. Важно то, что на заднем плане. Свободные мысли свободного человека. Только ради этого Квадрига и приехал сюда.
Он бережно, с любовью, снял ткань. Люди подошли ближе, зябко кутаясь в плащи. В подвале было холодно. Квадрига закрыл глаза, наслаждаясь мгновением. По странному стечению судьбы первыми зрителями картины были те, для глаз которых она предназначалась в последнюю очередь. Вернее, совсем не предназначалась. Квадрига даже не знал, кому картину вообще показывать.
– Она не дописана, – пояснил он, не открывая глаз. – За правым плечом вы видите лучи восходящего солнца свободы, безо лжи и обмана. Там еще будут крылья.
– Чьи?
– Ангела. Который карает неверных. А за левым плечом – Справедливость. Она худая и сгорбленная, видите? Кожа и кости. Надо так. Чтобы обозначить контуры. А в небе, где черная полоса, на стыке дня и ночи, около солнца, яркий, как огонь, в сполохах света, летит…
Один из военных негромко сказал:
– Чушь.
Второй сказал:
– Мазня какая-то.
Квадрига открыл глаза. Военные стояли перед картиной, на их лицах читалось выражение брезгливости и непонимания.
– Это вы прятали от людей? На это убили четыре месяца? Мне вас жалко. Вы утратили талант, доктор.
Квадрига вспыхнул.
– Разве вы не видите, что здесь? – закричал он. – Картина! Автопортрет с реалиями! Маслом! Вскрою гнилость системы! Обнажу правду! Как в юности! Помните? Все на баррикады, во имя Президента! Ничего вы не помните! Не застали Квадригу в зените! Только Президент. Но я больше не пишу Президентов! Потому что устал творить ложь! Хочу правду!
– А вот так не надо говорить, – перебили его. Лица стали суровыми, непробиваемыми. – За ваши слова можно и под статью попасть.
– Плевать! – сказал Квадрига, внезапно успокоившись. – Но это не мазня. Искусство.
– Может, вы переоцениваете свое творчество? – спросил один.
– Или просто выдохлись. Исчерпали талант? – участливо подхватил второй. – Так иногда бывает. За эту, с позволения сказать, роспись маслом вас никто никуда не посадит. Рисуйте на здоровье. Хоть ангелов карающих, хоть нос в прыщиках.
– А хотя, знаете… – первый, будто что-то вспомнив, достал блокнот и что-то в него записал. – Давайте-ка мы у вас картину конфискуем. В целях профилактики. Вы потом еще напишете. Такое даже моя дочь может. Не обеднеете. Через два часа машина приедет, транспортирует. Вы не возражаете? Вот и замечательно.
Военные пожали Квадриге руку и вышли из подвала. Квадрига слышал, как они поднимаются по ступенькам, потом звуки растворились и снова стало тихо. На полу остались их влажные от ботинок следы. Пахло одеколоном после бритья.
Квадрига повернулся к картине и долго ее разглядывал. Теперь действительно вдруг оказалось, что она дрянно и бесталанно написана. Будто кто-то сорвал с глаз пелену, вернул к той самой реальности, из которой Квадрига убегал. Не было в картине ничего революционного и свежего, а была всамделишная мазня, недостойная того, чтобы ее вообще вытаскивали из подвала.
Так, может, и все остальное его творчество – мазня? Просто никто об этом не осмеливался сказать? Попробуй раскритикуй господина Президента. Висят сейчас на стенах всех школ, комбинатов, заводов, университетов и даже в некоторых квартирах его, Квадриги, картины, но никому они не нравятся, все их считают дерьмом и безвкусицей. А снять не могут. Потому что боятся. А он, Квадрига, мнит себя великим художником, гением, не видя, как все его презирают и смеются за спиной.
Он с горечью вспомнил о забытом в гостиной бокале с ромом. Потом вспомнил забор с колючей проволокой и вышки вдоль бывшего лепрозория. Наверное, ему тоже надо туда, к мокрецам, спрятаться от людского глаза, чтобы через какое-то время все забыли о таком вот ничтожестве, как доктор Р. Квадрига.
Он вернулся в гостиную, взял из холодильника непочатую бутылку коньяка, содрал пробку и глотнул прямо из горлышка. Напиток был благородный, мягкий, но от неожиданности все равно проступили слезы. Квадрига закашлял.
– Имею цель – напиться! – сказал он и рассмеялся.
Цель жизни прямо перед глазами. Шагай, не сворачивай. Раз, два, правой, как в молодости. Надо было остаться в армии, дослужился бы до генерала, сидел бы спокойно в каком-нибудь штабе, пил коньяк и ни о чем не думал. Ни одной крамольной мыслишки бы не забралось в его голову.
Квадрига вышел на улицу, нежно прижимая бутылку к щеке, пересек площадь, прошел мимо гаража и фонтана, оказался за воротами и побрел по дороге в сторону бывшего лепрозория.
На открытой местности дождь бил нещадно, а ветер будто сорвался с цепи и хлестал по щекам ледяными порывами.
«Я приду к ним и скажу, мол, возьмите меня к себе. Признанного бездаря. Гения от сохи. Сколько их уже было до меня таких? Сотни. Каждому государству – свои таланты. Недаром говорят, что величие нации определяет созданное им искусство. А ведь я сам поливал грязью всех этих бездарей из столицы. Я их презирал. Требовал не марать кисти, отправлял в токари, лишь бы дальше от искусства. Если я сам – никто, то кто же те, кого я считал хуже себя? Так и скажу – заберите, мокрецы, меня. Что хотите сделайте. Утопите. Превратите в русалку. Заставьте читать ваши книги, которые постоянно завозятся грузовиками. Может, тогда превращусь в человека. Обозначу цели. А? Может, тогда?»
Он шел по дороге нетвердой походкой и пил. Справа начался лес. Ветер утих. Квадрига промок насквозь. В карманах он обнаружил клочки утренней газеты и принялся развлекаться тем, что катал их в шарики и оставлял позади себя, чтобы потом найти дорогу домой.
«Я жалок, – думал он. – Меня даже не посадят. Так и останусь тут гнить под дождем, как старый башмак. Кому я вообще нужен?»
Через час или около того он подошел к воротам бывшего лепрозория и остановился в нескольких шагах. С вышки на него смотрел солдат с автоматом. В окошке на КПП мелькнуло лицо, распахнулась дверь, показался офицер в плаще и в натянутой по глаза фуражке.
– По какому вопросу? – сухо спросил он.
Квадрига переминался с ноги на ногу. Коньяк давно закончился. Несколько минут назад он размышлял о ресторане и благородном Баневе, с которым всегда можно было поговорить о творчестве.
– По какому вопросу? – повторил офицер.
– Действительно, – сказал Квадрига. – По какому?.. Пройти хотел. Можно? Пожить. Или что-то вроде того. Моя цель – проигравшая.
– Я вас знаю? Лицо знакомое.
– Позвольте представиться. Доктор Р. Квадрига, гонорис кауза. Пожить, говорю. Можно? Мне надо. Хотя бы полгода. Или месяц. Назад – страшно. Закрываю глаза – а там они снова, из темноты, с блокнотами. А у вас хорошо. Если не выходить. Слухи одни. И дождь не идет.
Дождь действительно прекратился, едва Квадрига миновал лес. Тучи как будто огибали бывший лепрозорий по периметру. Здесь, над головой, даже можно было разглядеть сквозь серую пелену солнце. Квадрига сощурился, похлопал себя по карманам. Офицер разглядывал его с какой-то помесью жалости и интереса.
– Вот что, доктор Эр Квадрига. – сказал он. – Ступайте-ка домой. Выспитесь хорошенько, а потом, ну я не знаю, займитесь делом. У вас ботинки промокли. Как бы не заболеть.
Квадрига тяжело, с присвистом, вздохнул. Ему вдруг стало тяжело. Так тяжело, что проще было упасть прямо здесь и никогда больше не вставать.
– Значит, нельзя? Мне бы картину спасти. Заберут. Или, что еще хуже, опишут. Сгниет на складе. Там откровение. Про мир. Автопортрет. Дрянная картина, но идея хорошая. Тоскливо будет без нее. Никак.
Он таки опустился на землю, ощупывая ладонями сухой и теплый асфальт. Офицер скрылся за дверьми КПП, потом вернулся с флягой, умыл Квадриге лицо и дал выпить. От офицера приятно пахло, а еще он был сухой совершенно, от козырька до кончиков начищенных ботинок.
– Хорошие вы люди, – сказал Квадрига в порыве искреннего восхищения. – Хоть и сволочи. Не спасете ведь. Оно вам не надо. Бродите себе по городу, играете свою игру, а на мелких людей вам наплевать. Уж я-то знаю. Мне тоже наплевать было. Да и сейчас…
Офицер отошел на шаг, качая головой. За его спиной открылись двери, на дорогу вышло несколько мокрецов и направилось в сторону города, не проявляя к доктору интереса.
– Сволочи вы! – крикнул им вслед Квадрига. – Нет у вас целей! А у меня была! Бить вас надо! Как одного! Потому что живете тут, за стеной… живут они тут… видите ли… с охраной… надо бы тоже охраной обзавестись… хотя от кого?.. устал я. Надо пообедать. Куриные ножки, говорят. С подливкой. И ром. Чистейший ром, отвратительное пойло. С конфетами. Где-то там я шарики катал. По ним вернусь. Есть у меня цель. Понимаете? Она одна, но большая. Я вот про нее вспомню и обязательно всем скажу.