– Борь, что у тебя было по сопромату? Если не с первого захода сдал, лучше отступись! Не то погубишь наши молодые жизни еще до фронта...
– Эй вы, архитекторы! Чертеж сделали? Как же вы без кульмана? Рисуйте тогда у Борьки на спине: она у него – что столешница!
– Серега, смотри, пальцы расплющишь! Кто же так молоток держит, горюшко мое?
– Ленька, Ленька, что ты нагородил? Это же не нары для советских бойцов, а какая-то ночлежка! Думаешь, если на сцене доски сколачиваешь, так надо декорации к «На дне» сооружать?
Под эти бесконечные вопли, которые явно пришлись по вкусу всей роте, нары в конце концов были построены. Для испытания прочности на них взгромоздился взвод, а вниз, под нары, были посажены двое – Борис, «автор проекта», и тот, кто больше всех мешал, – Женька.
Он, правда, сопротивлялся, кричал, что только его «действенная критика» помогла завершить все вовремя, что гонение на нее – последнее дело... Но ничего не помогло.
К счастью, нары выдержали испытание, и Борис с Женькой обменялись торжественным рукопожатием.
Тут же, в Тушино, было избрано комсомольское бюро батальона, куда вошли Наташа, Леня, Женя. Двадцатого ноября полк принял присягу.
Со своего места в строю Наташа хорошо видела четкие шеренги пулеметной роты. Ее зоркий, снайперский взгляд сразу же выхватил на правом фланге четыре знакомых фигуры, прошелся по лицам... На секунду Наташа зажмурилась, припомнив парней сидящими вокруг титана. Задумчивый прищур Лениных голубых глаз, его растрепавшуюся золотистую шевелюру... Большеголового, стриженного «ежиком» Женьку – крупные черты лица, маленькие озорные глазки, в которых бесенятами метались, блики огня из открытой проржавевшей дверцы... Широкоплечего, смуглолицего Бориса с дегтярно-черными завитками кудрей... Рыжеволосого, румянощекого Сережу... Таких разных и по облику, и по натурам ребят!
Открыв тут же глаза, Наташа поразилась тому, какими они теперь стали похожими. Точно родные братья! И роднила их, конечно, не только одинаковая форма, но и строго сведенные брови, и печать взволнованности, рожденной простыми и суровыми словами присяги.
Спустя несколько дней по требованию Лени все принялись наконец за тетрадь в красной обложке. Женька, конечно, не преминул пройтись насчет особой торжественности момента. Но эту реплику дружно проигнорировали.
Право открыть дневник было предоставлено автору идеи.
– Я сделаю эту запись общей, ведь тетрадь-то общая! – улыбнулся Леня.
И на первой странице появились аккуратные строки:
«15 октября нас вызвали в райком ВЛКСМ, поставили задачу. И... вот мы после прохождения формировочного пункта на Трубной площади находимся в рядах защитников столицы. Сборы, отправка – все это проза. Впереди – романтика фронтовой жизни. Посмотрим, что она нам принесет. Много таинственного, заманчивого и жуткого таит в себе будущность. Что случится дальше, к чему все это приведет – читатель узнает из этого дневника».
– Ух, как напыщенно! – сморщился Женька, читавший из-за Лениного плеча. – Может, ты и впрямь себя Пименом вообразил?
– Так ведь это вроде вступления, чтоб понятно было, – смутился Леня. Потом разозлился: – А ты за свое бесконечное зубоскальство будешь вторым летописцем. Подай пример – напиши что-нибудь алмазной прозой.
Тот долго отнекивался, пытаясь перевалить все на Сережу и бубня, что неспособен изменить стихам. Но Леня был неумолим, и через несколько дней Женя все-таки склонился над тетрадью в красной обложке. Вот о чем поведали его каракули:
«Сегодня наш взвод в наряде, и мне пришлось стоять в карауле. Довольно скучная вещь. Только иногда тишину ночи прорезывают шквальные залпы зенитной артиллерии. Днем на посту еще менее интересно. Кругом все тихо и спокойно. Наиболее яркий эпизод сегодняшнего дня – это обстрел немецкого самолета. Зенитки дико палили, все небо было испещрено бесчисленными облачками разрывов. Мы с нетерпением ожидали падения пылающего самолета... Но он, маскируясь в облаках, ушел. За ним погнались наши истребители...
Наконец к нам прибыл настоящий кадровый боец, бывший на финском фронте, Халхин-Голе и в течение трех месяцев воевавший с немцами. Был ранен, выздоровел и теперь будет в нашем взводе пом. политрука. Он сам пулеметчик, и мы у него многому можем поучиться... Завтра мы должны идти стрелять, и вот готовим свои пулеметы к испытанию...»
Учебное стрельбище батальона находилось между каналом имени Москвы и Тушинским аэродромом. Естественным заграждением служила насыпь проходившей там железной дороги. Вдоль насыпи и устанавливались мишени.
В стрельбе из личного оружия девушки, конечно, превосходили ребят: сказывалась серьезная подготовка, полученная ими в школе снайперов. Но вскоре они так же отлично овладели и ручным пулеметом. Это страшно оконфузило пулеметчиков. Женька прямо негодовал:
– Что же это мы, мужики, в отстающих ходим? Девчонки нас обставляют! И в чем – в военном деле! Да я дневать и ночевать на стрельбище буду, все мишени издырявлю, а позор этот ликвидирую!
– Они же снайперское образование имеют, – урезонивал его Сережа.
– Ну и пусть! Все равно матриархат давно и безвозвратно прошел! – не унимался Женька.
Ребята усмехались. А Леня испытывал странное, какое-то смешанное чувство. Как и всем, ему было и обидно, и завидно. Но кроме того, он гордился Наташей, ее мастерством, любовался ее точными, уверенными действиями на огневом рубеже.
Как-то после очередных стрельб Леня отправился к ней: захотелось повидать, поговорить. Он шел и терзался угрызениями совести – ребята чистят пулемет, надо бы им помочь... Но очень уж тянуло к синеглазому снайперу!
Вдвоем они полюбовались закатом, посмеялись над Женькиными выходками.
– Он всегда так себя ведет? – спросила Наташа.
– Ну что ты! Женька – преданнейший друг, дружбу ставит на первое место в человеческих отношениях. – Леня стал серьезным: – Но, видать, стесняется этого, вот и прикрывается насмешками, лихостью суждений, а порой изображает этакого романтического скитальца. Женя – сибиряк, единственный из нашей братии жил в общежитии. Так он запросто мог поделиться с товарищами стипендией, посылкой из дома. Если кто-нибудь отправлялся на свидание, мог вручить ему единственный пиджак. Так что наш Женя – довольно сложное явление. – Помолчали. Потом Леня полез за отворот шинели и вытащил мятый конверт.
– А у меня вот что есть! – по-ребячьи похвастался он. – Письмо от матери получил, про нее и про отца теперь все узнал...
– Счастливчик! – вздохнула Наташа. – А я от своей мамки не успела ответ получить. – И тут же укорила его: – Что же ты так измял письмо от мамы? Ох, какие все мальчишки неряхи!
Позже, в расположении пулеметчиков, Леня выслушивал недвусмысленные рассуждения об индивидуализме и эгоизме «некоторых отдельных товарищей». Выслушивал, вздыхал и писал в дневнике:
«...Ребята на меня обиделись. Конечно, я не прав. Они чистили, трудились, а я... да, впрочем, как говорится, бог меня простит». Резюме: «Не всегда мы поступаем согласно рассудку...»
А положение под Москвой становилось все более грозным. Фашистам удалось подойти вплотную к Можайскому рубежу обороны. Поэтому на волоколамское, калужское, можайское и малоярославское направления выдвигались стрелковые дивизии, артиллерийские части, противотанковые средства... Наряду с кадровыми соединениями к фронту подтягивались добровольческие части москвичей.
НАТАША И ЛЕНЯ
Однажды Леня проснулся еще до команды «Подъем!». Будто его подтолкнул кто... Он полежал минуту, вспоминая то ли сон, то ли явь. И вдруг понял, где он видел Наташу раньше, еще в мирное время.
Память вернула на комсомольскую конференцию Коминтерновского района. Сидели студенческой братвой, зубоскалили, готовили эпиграммы и шаржи для стенгазеты конференции...
– Смотрите, ребята, – сказал кто-то, – объявили, что выступать будет делегат от «Оргавиапрома», а делегата этого почти не видно!
И вправду – над трибуной торчала только кучерявая голова. Говорила представительница оргавиапромовцев тоже чудно: очень страстно, с каждой фразой все взволнованнее, все быстрее и писклявее, так что к концу в ее голосишке буквально звенели слезы.
Ну, тогда посмеялись и забыли. А теперь вот вспомнилось... Да, это была Наташа. Он не мог ошибиться!
Спустя пару дней Леня, улучив момент, спросил девушку:
– Послушай-ка, это не ты на последней районной комсомольской конференции от «Оргавиапрома» выступала? Так горячо, что аж до слез, а?
– Я, – со вздохом призналась Наташа. И добавила: – Ничего с собой поделать не могу – не выходит у меня выступать на больших собраниях! Заносит все время куда-то. Я уж стараюсь отмалчиваться...
Вскоре Леня и Наташа получили увольнительные в Москву. То-то было радости!
Правда, их близкие уже эвакуировались, но очень уж тянуло к родному дому, к знакомым улицам.
– Ты, конечно, знаешь наш Сретенский бульвар и сами Чистые пруды... – задумчиво сказала Наташа. – Но просто знать, где они находятся, просто мимо пройти – мало. Ах, как летним вечером в темной воде звезды отражаются! Как птицы поют... Понимаешь, над ними, над звездами! И не верится, что вокруг – большой город. А зимой, когда залит каток, весь лед – в рыжих, качающихся отблесках ламп. Я люблю так разогнаться, что дух захватывает и кажется – непременно брякнусь. Но в самый последний момент раз – и торможу чудом каким-то.
А дворы у нас какие большие! Днем – шумные, многолюдные, а поздним вечером – темные, таинственные. Бывало, такое нафантазирую про них – сердце чаще бьется и сна ни в одном глазу. Нет, мой район – самый лучший, это точно...
– Ишь ты, самый лучший! – перебил ее Леня. – А у нас, по Серпуховке, ходила? Видела, какие там закоулки старинные? Мы с ребятами всю округу облазили. Я могу тебя там часами водить и тоже рассказывать всякие интересные вещи...