1
Они вернулись в город поздним вечером, на одной из последних электричек.
Ох, тяжелы, тяжелы были полупустые рюкзаки; плечи болели, спины болели, ноги подкашивались. Даже говорить было трудно, потому что губы у всех заветрились и от холода стали как деревянные.
Зашипев, электричка приткнулась к перрону, разъехались двери — вот наконец и город с его шумом, его светом, озаряющим чернильное небо; и среди неисчислимых огней — уже близко помигивают окошки родного дома. Благодать, что он рядом…
— А жаль все-таки… — шепеляво произнес Павлик, неверной ногой ступая на перрон.
— Чего тебе жаль? — спросила Вера.
— Ну, жаль, что к-кончилось путешествие. Я еще побродил б-бы…
Он притворялся с удивительным бесстыдством. Путешествие в лес было прекрасным, но только до половины — они не рассчитали силенок, забрались слишком далеко от станции и на обратном пути совершенно замучились.
А Павлик, видите ли, в двух шагах от дома снова взбодрился.
— Ведро у меня не возьмешь? — невинно предложила Вера. — А то пачкается…
— Я… с удовольствием! — Застигнутый врасплох, он трогательно хлопал глазами.
— Большое спасибо. Ты очень любезен, Павлик.
— Да п-пустяки. Пожалуйста!
В помятом закопченном ведре лежали не камни, не кирпичи — всего-навсего сыроежки да опенки, скудные лесные трофеи. Но эта дополнительная ноша согнула Павлика в дугу. Он двинулся, подшаркивая, будто на скользком льду, а ведро моталось и поддавало ему под коленки.
Вера спросила заботливо:
— Тебе удобно?
— Вп-полне!..
— А то я Сережу попрошу нести.
— Зачем же? — Он чуть не всхлипнул. — Не б-беспокойся. Это даже приятно…
Просто любопытно было, сколько он протянет, закоренелый притворщик. Справедливость требовала, чтобы он рухнул тут же, у всех на глазах.
Но публичное наказание было остановлено Алексеем Петуховым. Он, Петухов, был старшим в команде, он ощущал ответственность. Даже за несчастные опенки.
— Помнешь грибы! — прозаически рассудил он и отнял у Павлика ведро.
И что ж вы думаете — лицемер спасибо сказал? Как бы не так. Еще упрямился, не выпускал дужку ведра из негнущихся пальцев. А потом стал поглядывать свысока — дескать, не дали себя показать. Обидели.
2
В мраморных подземельях вокзала уже улеглось волнение, стихли потоки. Лишь кое-где по углам оседали, умащиваясь на узлах и чемоданах, транзитные пассажиры — выносливое племя кочевников, умеющее спать в сидячем положении, при свете мигающих неоновых трубок, под внезапные окрики репродуктора.
Темнели закрытые и оттого печальные киоски. У цветочного киоска, например, был совершенно похоронный вид — наверно, из-за бумажных розочек и тюльпанов, нагоняющих на человека смертельную тоску.
Пустынно было и в самом последнем зале — необычном зале, похожем на командный пункт приличной космической станции. Тут, мерцая зелеными лампочками, пугая астрономическими рядами цифр в окошечках, раскинулся железный лабиринт — автоматические камеры хранения.
— Внушительно, братцы? — спросил Павлик таким тоном, будто сам этот лабиринт выстроил. — Обычная кладовка, чулан, а как выглядит, а?
— Москва — Кассиопея, — сказал Сережка, которому очень хотелось затолкать свой рюкзак в первую же свободную нишу.
— Воспоминание о будущем, — сказала Вера.
Алексей Петухов всех вернул на землю, объяснив кратко:
— Прогресс!
На заводе, где Петухов работал, еще не такие сооружения строили. Цех ширпотреба, самый захудалый, и тот производил электрические зубные щетки.
— Нет, вы оглядитесь только!.. — не успокаивался Павлик. Он остановился и незаметно, чтобы легче было стоять, уперся рюкзаком в ближнюю дверцу.
— Здоров ты трепаться, — сказал Сережка. — Весь пар у тебя в гудок уходит.
— В песню уходит! Я прогресс воспеваю!
— Рыдания это, а не песня. Чего встал-то?
Бесхитростный Сережка не догадывался, что можно прислониться к шкафчику и малость отдохнуть.
— Стихи у меня рвутся наружу! — сказал Павлик. — Чеканные! «Посетив ближайший лес, воспеваю я прогресс!»
Услышав рифму — даже такую вот убогонькую, — Алексей Петухов насторожился. Казалось, он сейчас замрет с поднятой ногою, как охотничья собака, делающая стойку.
Вероятно, у Петухова уже выработался рефлекс на поэтические созвучия.
Петухов, глядя в потолок, проговорил медленно и протяжно:
— «Зазвучало пение! В честь камеры хранения!»
Раньше Сережка и Вера считали, что Петухов попросту балагурит, как мальчишка. Что он лишь поддерживает немудреную игру, затеянную Павликом. Но нет — игра уже попахивала заболеванием.
Теперь они подозревали, что двадцатилетний Петухов, окончивший школу и работавший на заводе, взрослый человек, всерьез ушиблен поэзией.
Сегодняшнее путешествие подтвердило опасения. Господи, сколько они выслушали экспромтов! Сколько чеканных строчек! На большую книгу хватило бы. Вдохновенный Павлик высвистывал их без усилия, как певчий дрозд, а Петухов вдруг останавливался, напряженно мысля, и откликался солидно, на профессиональном уровне. Он прямо-таки работал, как на своем заводе.
Вот и сейчас Павлик пустил трель:
— «Мне видней! На фоне леса! Дости-жения! Прогресса!»
— Небогато, — оценил Петухов, поджимая заветренную губу. — Ну, что это: тра-та-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота… Надо следить за размером, приятель.
— При чем тут размер?!
— Он, брат, дисциплинирует!.. — Петухов опять сощурился, глядя в потолок. — М-м-м… «Рождает восхищение! Приводит в умиление! Недавно перестроенная! Камера хранения!»
— Караул, Сережка! — сказала Вера. — Они опять!
— Брысь! — сказал Сережка. — Закуковали! Полночь на дворе!
Разом столкнув с места обоих сочинителей, Сережка и Вера погнали их к выходу. Нет, природа все-таки мудро поступает, наделяя поэтическим даром немногих людей. Жутко себе представить, что вышло бы, наделяй она многих…
Протрусив по лабиринту, задевая своими пухлыми рюкзаками о шкафчики, они выскочили на последнюю железную улочку. И тут заметили единственного живого человека.
В тесном тупике, как в мышеловке, ворочался бородатый старик; он склонялся к нижнему шкафчику, дергал за никелированную рукоять, а дверца не поддавалась.
— Граница на замке, дед! — на бегу сострил Павлик.
Вера опять пожалела, что у Павлика отобрали ведро. Остроумие — неплохая вещь. Но бывает, что за него хочется казнить без снисхождения.
Дед поворотился в тупичке, но, разглядев, что за личности перед ним, только досадливо отмахнулся здоровенной коричневой ладонью.
А они с разгона одолели ступеньки, выводившие из-под земли на вокзальную площадь, и затопали по мокрому тротуару, прямо по лужам. Теперь все равно было — промокнут ноги или нет, дом уже близко, осталось только в метро нырнуть.
— Нет, подождите-ка! — сказала Вера.
Рывком сбросила она рюкзак, плюхнула его на гранитный бортик и побежала обратно к туннелю. Из-под кед взметнулись желтые электрические брызги, кипящий след прочертился в лужах и погас — непонятно, откуда и прыть взялась такая.
— Потеряла что-нибудь? — предположил Петухов.
— Дедушка, — сказал Павлик. — Держу пари, она понеслась к этому гражданину с бородой. Спрашивать, не нужна ли помощь.
— Тимуровские традиции? — уточнил Петухов, опуская к ногам ведро.
— Они самые.
— Не проходи мимо старика и старушки? Натаскай им воды, наколи дров?
— Вот, вот, — сказал Павлик. — Хотя в наше время уместней спросить: какого черта старушка сидит без воды и топлива? Кто в этом безобразии виноват?
Петухов начал расстегивать лямки рюкзака. Стало понятно, что намечается внеочередной привал — здесь вот, на городской площади, под фонарем, в непосредственной близости от метро.
— Было такое кино, — продолжал Павлик настойчиво, — пионерка помогает старушке. А старушка — сквалыга. Ни в чем не нуждается, но эксплуатирует!
— Меньше слов, — сказал Петухов. — Мы, например, помогали без рассуждений.
— Когда это было! Прошлый век.
— Но, но!
— Да нет, я не против традиций! Только перебарщивать не надо!
— Если потребуется, пойдешь и поможешь, — наставительно произнес Петухов.
Он основательно разместил на гранитном бортике рюкзаки поставил на сухое местечко ведро с грибами. А еще у него была гитара, запеленутая в полиэтиленовую простынку. Для защиты от осадков. Петухов проверил, не сеются ли в воздухе капли, затем распеленал гитару и тихонечко на ней забренчал. Кроме стихов он создавал также самодельные песенки, но почему-то стеснялся их исполнять — проборматывал для себя.
Сережка глянул на башенные часы:
— Через семнадцать минут закроют метро.
— Хорошо, еще есть такси, — сказал Павлик.
— Получку дадут во вторник, — не прерывая песенки, информировал Петухов.
— И как же быть?
— Мы в наше время не боялись трудностей, — сказал под музыку Петухов.
Приглушенно шумела перед ними площадь, отсвечивая иллюминированными лужами. Текли цепочки машин. Каждая машина несла белые или красные огни — чуть туманные и переливающиеся. Иногда казалось, что эти огни скользят и роятся сами по себе, как вольные светляки.
С башни поплыли медлительные, какие-то старинные звоны — это часы отбили три четверти.
И с последним ударом на лестнице появилась Вера; подскакивая на одной ноге, она затягивала развязавшийся шнурок на кеде.
— Вот и Золушка наша, — сказал Павлик. — Начинается сказка. Чем дальше, тем страшней.
— Сереж!! Ищи дежурного по камере! Павлик, пойдешь со мной! Алеше придется стеречь барахло, перетаскивать некогда!.. Скорее!
Павлик поерзал на бортике, но вставать медлил.
— Дед забыл номер?
— Ага!..
— И теперь не открыть?
— Ага!
— И поезд вот-вот уходит?
— В том и дело! Бросайте все, скорей!..
— Как по нотам, — подытожил Павлик. — Она думает, это исключительное событие. А это уже всем надоело.
— Меньше слов, — сказал Петухов.
— Да таких дедушек здесь табуны! Можно с утра до вечера помогать, и всем не поможешь! Я бы взял да плакат вывесил: «Со склерозом вход воспрещен!»
Сережка со вздохом поднялся:
— Идем, что ли…
— Ребята, я устал, как пес! — застонал Павлик, впервые в этом признаваясь. — Я пешком через город не могу! Издеваетесь вы, что ли?!. И родители взбесятся!
— У меня есть двушка, — сказал рассудительный и запасливый Петухов. — Я позвоню, родители не только поймут, но оценят. Шагай, шагай. Мы в свое время не капризничали.
3
Дед все ворочался в своем железном тупике, мученически отбивая поклоны перед шкафчиком. Наугад менял цифры, дергал за рукоятку, бухал оцарапанным, в ссадинах кулаком. Дверца сидела монолитно.
— «Неприступна, как гранит, вещи камера хранит!» — злорадно высказался Павлик, подступая к дедовской спине.
Павлик не особенно верил, что поможет. Эту камеру изобретали не простаки, которых перещеголяешь сообразительностью. И было бы куда разумней не вмешиваться, а подождать, пока Сережка приведет дежурного. Что же касается деда, то ему полезно будет убедиться в надежности сейфа. В следующий раз будет с уважением относиться к технике.
— Не зубоскаль! — сказала Вера. — Сообрази что-нибудь! Всего-то четыре цифры!
— Да? — усмехнулся Павлик. — Обычно это называется иначе.
— Как?
— Девять в четвертой степени.
— Вот видишь! Разбираешься ведь! — закричала Вера. — Пустите его, дедушка, он сейчас откроет!
Дед через плечо посмотрел на них, приподнял губу, как волк, оскаливая сухие десны:
— Взломщик, что ль?..
— Он самый, — не теряясь, сказал Павлик. — Рецидивист.
— Ступайте вы отседа. Не злите меня!
Дед был встрепанный весь, помятый, в расстегнутом дешевом полупальто, надетом на ватник, и в забеленных глиною кирзовых сапогах. Похоже было, что не на вокзале он ночевал, а где-то под кустами валялся.
Вера пропустила мимо ушей дедовский окрик.
— Вы не расстраивайтесь! Сейчас все сделаем!.. — Она улыбалась чуть ли не заискивающе, отмахивая волосы со лба.
Павлик тихонечко поманил ее, отвел в сторону, за шкафы.
— Не надо. Не лезь.
— Почему это?
— Не хочет — и не надо.
— Вот глупости! Он же расстроенный!
— По-моему, он это самое. Поддатый.
— Чего-о?
— Выпивши. Тяпнувши. Окосевши.
— Ну и что? — спросила она.
Павлик почувствовал, что она действительно не понимает. Растопырила свои глазищи и ждет объяснения. Ей нужны дополнительные резоны.
— Знаешь, я от таких подальше держусь. Не пачкаюсь.
— Во-он что…
— Пускай сами выпутываются.
— Я не заметила, что он пьяный, — сказала она. — Он расстроенный.
— А я заметил.
— И решил в сторону отвалить? Надо же, как интересно…
— Они ничего другого не заслуживают.
— Я не знала… Надо же!
— Рекомендуется соображать.
— Я недавно иду, а на улице пьяного инвалида бьют. Он защищаться не может, а его бьют. Ты бы тоже не пачкался?
— Не знаю. Я их не терплю, пьяниц.
Она смотрела с откровенным любопытством, изучающе. И опять у нее был такой взгляд, что не разберешь — засмеется или навсегда разругается.
— Ну, хорошо. Вернемся к нему, — на всякий случай уступил Павлик.
— У меня больше причин их ненавидеть, — сказала она. — Ты ведь знаешь. У меня гораздо больше причин.
— Ну, хорошо, хорошо! Вернемся!
— Мне должно быть еще противней. Верно ведь?
— Я ж сказал — идем к нему!
— Отправляйся-ка лучше к Петухову. Мы как-нибудь без тебя. А то нечаянно запачкаешься.
Павлик привык подчиняться ей, но после таких слов его не прогнали бы отсюда и с конной милицией. Теперь следовало доказать, что без него не обойдешься. Он кое на что способен. Держитесь, конструкторы сейфов. Вы, конечно, не простаки, но и человеческая сообразительность не имеет пределов. Особенно если она подогрета обиженным самолюбием.
Павлик прошагал обратно в тупичок, присел возле деда:
— Послушайте-ка! На бумажку цифры не записывали?
— Не-а! — рыкнул дед, обеими ручищами сотрясая шкаф. К Павлику дед не поворотился, глаза не скосил — пренебрег.
— Значит, не боялись, что забудете… Уже легче. Значит, номер взяли не с потолка, он был знакомый… Рассуждаем дальше. Какие цифры может человек помнить, не записывая на бумажку? Очень просто: год рождения, месяц, число.
— Прочитай сперва! — Дед потыкал ободранным пальцем себе за плечо.
Над шкафчиками свисал с потолка жестяной плакатик:
ПРИ СОСТАВЛЕНИИ ШИФРА
НЕ РЕКОМЕНДУЕТСЯ
НАБИРАТЬ ГОД И ЧИСЛО ВАШЕГО РОЖДЕНИЯ
Павлик прочел, удовлетворенно покивал:
— Логично. Почти у всех год рождения начинается с единицы и девятки. Практически половина шифра отпадает…
— Шел бы ты со своими рассужденьями!
— Это значит, мы рассуждаем правильно! — смиряя себя, сказал Павлик. — Одним знакомым номером меньше. Что остается? Сейчас подумаем… Можно использовать номер телефона. Номер дома и квартиры. Угадал?
— В самую точку! Только я без телефона проживаю. И все избы у нас не нумерованные!
— Так… Остается еще меньше вариантов. Номер паспорта. Возраст. М-м-м… Размер сапог.
Дед тряхнул шкафчик с такой силой, что внутри загромыхало, повалилось что-то.
— Не зли, тебе сказано!!. Мелет ер-рунду!
— Мы же помочь стараемся! — вступилась Вера, и голос у нее стал жалобный.
— Языком стараетесь?! Дежурного сыскать надобно! Провалился, паразит, не сидится ему на месте!..
— Побежали за дежурным! Найдут его!
— Найдут, когда паровоз свистнет!
— Да нет же, вот они!.. — радостно вскрикнула Вера, приподнимаясь на цыпочки. — Все в порядке!
По лабиринту, малиново звеня подковками, приближался очень долговязый, баскетбольного роста милиционер. Его фуражка с кантиком пылала, как новенький спасательный круг, высоко над шкафчиками. Невидимый Сережка топотал где-то впереди, показывая дорогу.
Милиционер осторожно вдвинулся в тупичок, пересчитал всех взглядом. Тронул козырек:
— Старшина Гребенкин. Что у вас тут?
— Горю вот, как ракета американская! — Дед съездил по шкафчику локтем. — Отпирай скорея! Позабыл эту цифирь!..
— Попрошу документы.
— Зачем еще?!
— Извините, но так положено.
Из глубинных пластов — под ватником и рубахами — дед выкопал поношенный паспорт с заломившимися уголками.
— На!.. Да не канителься, поезд ведь!..
Ногтем подцепляя странички, старшина исследовал паспорт от корочки до корочки. Приятно было смотреть на старшину. Сердце радовалось от его вежливости, воспитанности, внешнего вида. Форма так сидела на нем, что хоть сейчас на парад.
— Скорея ты!.. Завели манеру: то не сыскать никого, то чешутся заместо дела!
— Спокойнее, гражданин. Сами виноваты, а высказываетесь.
— Ну, мой грех, мой! Дак чего — в ногах валяться теперь? Отпирай, а то разнесу этот дот!
— Нехорошо, гражданин. Напрасно вы так. Это сделано для вашего удобства. Культура, порядок. Не надо в очереди время терять…
— Что ты мне библию читаешь?! — еще яростней вскинулся дед. — Твое дело — отпереть, и до свиданьица! Где ключи?!
Старшина выправил уголок на паспорте, вернул деду.
— Все сделаем, что положено.
— Дак валяй!..
— Сейф вскрывает механик. При свидетелях. Вы, гражданин, назовете свои вещи, а мы проверим. У нас ведь инструкция существует.
Дед ахнул:
— Столько еще мороки?!.
— А как вы думали?
— Упущу поезд, упущу ведь!
— Поедете следующим.
— Кабы я мог следующим-то — неужто кричал бы? Неужто перед тобой выплясывал бы?! Ну, шутник! Бежи за своим механиком! Чтоб через минуту здеся был!
Старшина еще раз обвел взглядом всех присутствующих.
— Дети — ваши?
— Ай не видишь: вылитые мои!
Вера улыбнулась:
— Мы просто так. Мы помочь хотели.
— Прошу без меня ничего не предпринимать! — сказал старшина, поворачиваясь по-строевому.
Малиновые подковки прозвенели за шкафчиками, обозначая каждый размеренный шаг старшины.
— Во народ! — потрясенно произнес дед. — Эх, кабы время было, я б их тут перевернул кверху воронками! Глядите: не может он бегом, малокровный! Ему — что на этот поезд, что на другой пихнуть. А я телеграмму отбил, опоздаю — дым коромыслом взовьется!
Вера смотрела на деда, поправляя волосы растопыренной пятерней. Улыбалась. Дед чем-то ей нравился — это было заметно.
— Вы когда этот шкаф закрывали? — спросила она. — Вчера?
— Утром, чтоб ему треснуть!
— Как это было?
— Чего — как?! Сломя голову было! Время — в обрез, соскочил с поезда, несуся на телеграф. Да по лестницам этим! Да с чемоданом! Все руки пообрывал! Вот на обратном-то пути и соблазнился: гляжу — конура эта собачья нарастопашку!
— Ага, ага… Сначала, значит, вы телеграмму отправили. А сможете вспомнить — как вы ее отправили?
— Опять — как?!
— Ну, постарайтесь подробно: заполнили бланк, подошли к окошечку… А потом?
— Да что ты ко мне привязалась-то? — замученно спросил дед. — Али я дикий? Задом наперед телеграмму отбиваю?
— Не в этом дело, господи! Нечего тут обижаться! Просто попытайтесь вспомнить!.. — Вера говорила все настойчивей.
— У меня одно в голове! — закричал дед. — Беги да ложись под поезд!
— Как не стыдно!
— Чего-о?!
— Конечно! Как не стыдно — панику тут устраивать! Вспоминайте!.. — Вера обернулась к мальчишкам: — И вы не торчите столбами, думайте! Ну? У кого «ай-кью» выше?
— «Ай» чего? — спросил дед.
— «Ай-кью»!
— Это еще что такое?!
— Коэффициент умственного развития!
У деда брови полезли под шапку.
— Мать честная!.. — проговорил он. — Ну, тогда само собой. Тогда помирать рано. Напрягай, ребяты, коэффициент!
Вера не смогла на него больше сердиться — рассмеялась. Отличный был дед, честное слово. Даже ругаться с ним было интересно.
— Ладно, — сказала она. — Сейчас напряжем. Не помните, сколько вы за телеграмму уплатили?
— Кабы знать — навек затвердил бы. Рупь с копейками.
— Сдачу вам сдали?
— Сдачу?!
Дед переспросил это — и вдруг распрямился и тихонечко замычал, застонал, будто язык прикусивши. Разбойничьи его глаза, мерцавшие как темная торфяная вода, сделались пусты и бессмысленны. Целую минуту, не меньше, он переживал какое-то потрясение, отключившее его от окружающего мира.
Потом дед запустил руку под ватник и рубахи, судорожно там закопался. Извлек из тайных глубин какие-то затертые бумажки, ключик на веревочке, страшных размеров пуговицу. И в довершение — три лотерейных билета, совсем чистых и свеженьких.
— Вот… — произнес он, словно вполголоса «ура» крикнул. — Вот они!.. Как же я не вспомнил-то?! Ну, старый я пень! Ну, чурка осиновая!! Ребяты, отоприте-ка… У меня аж в глазах черно!
А они еще не понимали ничего, даже Вера не догадывалась — тупо смотрела на розовенькие, в разводах, билетики.
— Здеся номер-то! — загремел дед. — С билета он взятый! Всучили мне лотерею, сдачи на телеграфе не было! А я и забыл про них, затолкал поглубже в карман — и забыл! До выигрыша не вспомнил бы!
Сережка и Павлик выхватили у него билеты, сунулись к шкафчику. Сверяясь с цифрами серии, ошибаясь от спешки, защелкали ребристыми черными кнопками.
— Ну, девка!.. — сказал дед и ткнул ее в плечо. — В министрах тебе заседать! Удивила!.. Поспею ведь теперь, ей-богу! Настигну поезд! А напоследок вот чего: эти билеты — чтоб им в печке сгореть! — забирайте себе как премию! По штуке на нос!
— И не вздумайте, — отказалась Вера. — Еще чего!
— Награждаю! Не спорь!!
— А вдруг выигрыш там? Автомобиль «волга»?
— Дак что — спохвачусь? Пожалею? И-и, милая, я тебе автобазу цельную не пожалел бы! Эй, там!.. Ребяты!.. Не кувыркайте вы чемодан, лешаки!!
Сережка и Павлик уже открыли дверцу шкафчика и теперь вдвоем вытягивали фанерный, обтянутый драною клеенкой чемодан. Наверное, когда дед сотрясал шкафы, чемодан завалился набок, его покоробленная крышка отомкнулась. И на железное дно шкафчика, до блеска натертое тысячами узлов и сумок, просыпались комья глины.
Этой глиной чемодан был набит доверху. Отдельные ее комья запакованы были в оберточную бумагу, в тряпки, в пленку, но добрая половина лежала просто так, навалом. К глине пристали желтые листики, мусор. Ничего не скажешь — ценнейший груз транспортировал дед. Стоило переживать и кипятиться…
— Не кувыркайте!!. — Дед растолкал Сережку и Павлика, присел перед чемоданом и широкой ладонью, как черпаком, принялся тщательно собирать глину. — Эдак и не довезешь… Р-размазали бутерброд!! Сколь времени-то на казенных?
— Без пяти, — сказал Сережка.
— Рысью надо, рысью!.. — Дед прижал крышку коленом, в чемодане чавкнуло и запищало. — Прощайте, ребяты. Малокровному скажите: пусть шибче бегает! Инструкция хилая!.. Мне бы лишний часок — я бы навел здесь порядки!..
— Я помогу тащить, — сказал Сережка.
— Пупок не развяжется? Впрягайся тогда. Да сбоку, сбоку держись, а то стопчу еще ненароком!..
Дед рывком оторвал от пола чемодан. Сережка схватился за скрипящую ручку с другой стороны — сопя, как борцы, они выбрались из тупичка, побежали по мраморным плитам, приседая и оскальзываясь.
— Где дорога-то? — кричал дед. — Сюды, что ли?.. Как в норе кротовьей: кругом отнорки!
Павлик отряхнул куртку, вынул носовой платок, послюнил и стал вытирать замазанные глиной пальцы. Глина была въедливая, под стать владельцу. Вытрешь — а она опять проступает.
— Лихо у тебя получилось! — сказал он Вере.
— Да ну… Случайно вышло. Я сама не ожидала.
— Нет, лихо! Прямо потрясла логикой — где, что, когда?.. Все подробности! Мне и в голову бы не стукнуло — про эту сдачу спросить.
— Это не логика, — сказала Вера.
— Железная логика! Я ведь знаю, что иногда не хватает мелочи и сдачу билетами дают. А вот спросить бы не догадался!
— Это не логика, — сказала Вера. — Мало ты по магазинам бегаешь. Это горький женский опыт.
— Лежу на лопатках. Сдаюсь. Слушай, Вер, как по-твоему: куда он прет эту глину?
— Не знаю. Женского опыта мало, чтоб ответить.
— Оголтелый какой-то. Мало в деревне глины — отсюда попер. Печку обмазывать, не иначе…
Вера отмахнула волосы, придержала их ладошкой. Склонив голову, посмотрела на Павлика.
— А ты вообрази, что он большая шишка. Тебя ведь это смущает?
— Ничего меня не смущает! Просто гадаю, что за тип.
— Вообрази, что он главный специалист по глинам. Разведал сырье для гигантского комбината. Алюминия будет — завались!
— Угу. Дедушка русского алюминия.
— Или так: этой глиной не печку обмазывают, а спутники. Чтоб не сгорали в верхних слоях атмосферы.
— Угу, и теперь космос — нарастопашку.
— Правильно. В общем, вообрази, что ты — мальчик Ваня.
— Который дурачок?
— Что ты. Который необыкновенный герой. Знаешь, попадаются в книжках такие истории: как мальчик Ваня спас Москву. Или месторождение алмазное открыл, помогая геологам.
— Я скромнее.
— Ты такой же.
— Нет, извини. Я не такой.
— Прежде чем помогать старику, тебе хотелось у него справку потребовать. О заслугах… Обыкновенные-то дедушки тебе не годятся, заслуженных подавай.
Измазанный глиной, как папуас на военной тропе, с ввалившимися от усталости глазами, возник сзади Сережка:
— Пора исчезнуть!..
— А что?
— Милиция!! Этот старшина идет и еще двое с ним!..
— Ну и пусть. Нам-то что?
— Шкаф открыт, дед испарился. Разбираться начнут!
— Да в чем?!. — изумясь до крайности, раздраженно спросила Вера.
Под малиновое звяканье подковок дружно шли к тупичку знакомый старшина, пожилой майор, державший в руке планшетку, и паренек в штатском — вероятно, отыскавшийся наконец-таки дежурный по камере хранения.
Взгляд старшины очертил полукруг и споткнулся об открытую дверцу шкафчика. Дверца беззащитно обнажала свою оборотную сторону.
— Вскрыли все-таки?!
— Открыли, — сказала Вера.
— Где владелец вещей?
— Уже уехал, — сказал сережка обреченно.
— Так… Быстро вы. И каким же способом вскрыли?
— «Ай-кью», — сказал Сережка.
— Горький женский опыт, — добавил Павлик для полноты картины.
Старшина обследовал дверцу, ища следы повреждений. Дверца была чем-то заляпана, однако царапин, вмятин и иных повреждений не имела.
— Напрасно шутите. Я бы просил отвечать серьезно.
— Старик сам вспомнил, — сказала Вера.
— Если человек забыл, он вспомнить не может.
— Может, — сказала Вера.
— Не может! — возразил старшина, как припечатал.
Павлик придвинулся поближе к майору, почувствовав, что надо вмешаться. У майора было домашнее, неофициальное выражение лица, и китель не годился для парада. И фуражка была выгоревшая, со светлым донышком. Все это позволяло надеяться на взаимное понимание. Павлик разъяснил:
— Количество чисел у замка — девять в четвертой степени. Значит, имеем около шести тысяч вариантов шифра. Так ведь? И если не вспомнишь номер, будешь перебирать цифры примерно сутки. Все логично, товарищ майор?
— Логично, — кивнул майор, не высказывая, впрочем, особого интереса к этим выкладкам.
— Отсюда вывод: старик сам вспомнил.
— Они пытаются ввести в заблуждение, — предупредил старшина. — Старик не мог вспомнить. Он прибыл с периферии, ему это оборудование незнакомо. Я, товарищ майор, каждый день подобных стариков встречаю. И не было прецедента, чтоб вспомнили. Все голову теряют, понимаете ли. Шум стоит, гам.
— Мы только помогли вспомнить, — сказала Вера.
Парнишка-дежурный тоже осмотрел дверцу, зевнул с полным безразличием:
— Так я не нужен?
— Нет, — сказал майор. Он перевел взгляд на Сережку, на Павлика. Затем опять на заляпанную дверцу.
— Я их предупреждал! — сказал старшина. — Специально просил, чтоб не касались!
— Поезд ведь уходил, — напомнила Вера.
— А дежурного не найти было! — сказал Сережка.
Павлик снова обратил все надежды к майору:
— Старик говорил, что не может опаздывать. Лучше, говорит, под паровоз кинусь. Вероятно, какие-то срочные дела у него. Какое-нибудь задание важное… держался он очень внушительно.
— Я проверил паспорт, — сказал старшина. — Старик в игрушечной артели работает. Штамп стоит: «Артель «Красная Игрушка». Вы не пытайтесь запутать! — Павлик осекся.
— Какая разница, где он работает! — сказала Вера. — Кому хочется на поезд опаздывать? Все очень понятно!
Старшина доложил:
— Данные старика имеются, товарищ майор. Я взял на заметку. Беспокоит меня другое. Не исключено, что эти вот граждане натолкнулись на способ открывать камеры.
— Какой это способ? — спросил майор.
— Я только предполагаю. Они случайно могли натолкнуться на способ, который пока неизвестен. Иначе как бы они вскрыли? А впоследствии проболтаются, и могут возникнуть неприятности.
— Да нету таких способов! — нервничая, загорячился Павлик. — Смешно же! Неужели конструкторы не предусмотрели?!
— Всего не предусмотришь, — сказал старшина. — Телефонные автоматы — наглядный пример. Молодежь пошла слишком сообразительная.
Сережка сказал с укором:
— Я же сразу к вам побежал! Сюда вас привел! Зачем тогда приводить милицию, если мы взломщики?
— Не запутывайте простое дело. Вы поздней обнаружили этот способ.
— Нету у нас способа!!
— Полагаю, что стоило бы их задержать, товарищ майор.
— Полагаете?
— Для выяснения. Вполне возможно, что я ошибаюсь. Но с другой стороны, не дай бог, начнут страдать пассажиры. Вскрыта одна камера — могут быть вскрыты и остальные. Имеется прецедент.
— Мы вас не обманываем, — сказала Вера. — Даем честное слово.
Павлик заканючил, уже не заботясь о производимом впечатлении:
— Мы из турпохода, товарищ майор! Замучились жутко, мозоли на ногах… А сейчас метро закрывается! Если уже не закрылось!..
— Пройдемте, — сказал майор, перебрасывая планшетку из одной руки в другую.
— Куда?! Мы же все рассказали!..
— Пройдемте.
Старшина испытал минутную неловкость. Он не хотел, чтоб его считали сухарем и формалистом. Ребятишкам действительно пора укладываться в постели. Тем более, что вина их не доказана. И действовали они, надо полагать, без всякого злого умысла.
— Можно вызвать их завтра, товарищ майор.
— Продолжайте дежурство, старшина.
— Слушаюсь!
— А вас попрошу со мной, — сказал майор и повел всех троих к выходу.
4
Алексей Петухов сидел под фонарем — на манер бродячего бременского музыканта — и наигрывал самодельную песенку.
Над фонарем плясали, блестя крылышками, какие-то осенние мошки. Площадь внизу тихо шумела. Не мешали прохожие — не было их вовсе. Распевай, если нравится, во все горло.
У-ска-кали деревянные лошадки,
Паро-ходи-ки бумажные уплыли.
Мы, из детства убегая без оглядки,
Все, что надо и не надо, — позабыли…
Песенка лилась на редкость легко, свободно. Она очень нравилась Петухову. Но вот это обстоятельство его и смущало.
Что-то неладное происходит с его творчеством.
Он, Петухов, умеет создавать серьезные, значительные стихи. Выступает с ними в заводском клубе, публикует в газете. Но эти стихи, рожденные в поте лица, он почему-то вскоре забывает. Не снятся они ночами. Не звенят безотчетно в душе. Стыд и срам — Петухов читает их по бумажке, когда выступает в клубе… А вот всякие пустячки, рождающиеся сами собой, отчего-то запоминаются. Прилипают, как банный лист.
Если вникнуть в песенку, которую он исполняет сейчас, то руками разведешь. Ни складу, ни ладу, ни значительной темы. «Ускакали деревянные лошадки»… Вы представьте эту картину. Ведь кошмарное зрелище: какие-то палочки безногие скачут. И куда они скачут, простите? На пастбище? Но чепуховина эта возникла невесть откуда, и запомнилась, и даже понравилась, и Петухов исполняет ее. Вопреки здравому смыслу.
Са-мо-дельные игрушки позабыты.
Мы об этом, мы об этом не жалеем.
Мы серьезны, глубоки и деловиты,
Мы старательно умнеем и взрослеем.
Пожалуйста — еще насмешечка проглядывает. Это просто поразительно. Петухов не стремился подшучивать над умом, деловитостью и глубиной взрослого человека. Он эти качества уважает. Он не прочь побольше их приобрести. И однако же — иронизирует над самим собой, посмеивается. Что же это такое? В конце-то концов — он хозяин своим стихам или нет?
При-ни-маемся за трудную работу,
Привыкаем, привыкаем торопиться.
И не слышим, как порой за поворотом
Простучат нетерпеливые копытца.
Пальцы послушно тренькают по струнам, голос взволнован, сердце млеет. И в воображении возникают не безногие палочки, а что-то совсем иное. Красная полоса на небе. Плакучая береза на бугре и песчаная дорога. И пыль над этой дорогой. Твои босые ступни ощущают сухое тепло, ты бежишь по дороге; тебе весело и тревожно, тебе хочется обернуться… Откуда эта картина взялась? Петухов может поклясться, что не видел ее воочию. А она все-таки возникает — удивительно яркая, чистая, без ненужных мелочей, как в детских снах…
Мы не знаем, что при первой неудаче,
Только стоит, только стоит оглянуться, —
К нам лошадки деревянные прискачут,
Пароходики бумажные вернутся…
Сердце млеет, голос дрожит от переполняющих чувств. Все прекрасно и замечательно. Только вот нет у Петухова уверенности, что другие слушатели почувствуют то же самое. Где гарантия, что они увидят закат и березу, а не безногие палочки? Закат лишь подразумевается. Он только мерещится самому Петухову. А в стихах его нет. Что же это за стихи, когда — один пишем, а два в уме?
Нет, Петухов, правильно ты делаешь, стесняясь своих песенок. Рано их обнародовать. Учиться надо, развивать вкус надо. Работай над собой, стихи — это не баловство.
Бренча на гитаре и одновременно размышляя, Петухов почти забыл про Веру, Сережку и Павлика. А они вышли из вокзала вместе с каким-то милицейским майором.
Петухов поначалу не уловил связи в этом одновременном появлении.
— Ну, как? Удалось помочь?
— Успех превзошел все ожидания, — потусторонним голосом сообщил Павлик.
— Вот и отлично. А ты упрямился. Ни одно доброе дело, братец, не откладывай на завтра.
— Теперь-то не отложу, — сказал Павлик.
— Молодец! Ну, двинемся?
И тут майор вступил в круг света, отброшенный фонарем. Майор спросил:
— Товарищ — с вами?
— С нами, — виновато сказала Вера.
— Имущество ваше?
— Ага.
— Попрошу взять с собой.
Петухов ощутил наконец определенную связь явлений. Оказывается, майор имел отношение не только к ребятам. Но и к нему, Петухову, тоже имел.
Ничего не объясняя, майор смотрел, как туристы навьючиваются. Как морщатся и постанывают, сгибая натруженные спины.
— Вы чего это натворили?! — шепотом спросил Петухов, когда майор повел их по площади.
— «Ай-кью», — сказал Сережка.
— Женский опыт, — сказал Павлик. — Ни одно доброе дело не остается безнаказанным.
— Но, но!..
Вера пропустила вперед Сережку и Павлика, погрозила им кулаком.
— Ничего серьезного, Алеша. Так, недоразумение.
— Решается вопрос о наградах, — сказал Павлик.
Далеко шагать не пришлось. За углом, в переулке, молочно светилась бессонная вывеска: «МИЛИЦИЯ». У входа дремала патрульная «канарейка» — выкрашенная в радостный желтенький цвет «волга» с фонариком на крыше. Водитель сидел в ней, выставя локоть.
— Мы не этот автомобиль выиграли? — спросил Павлик, и это была последняя блестка его остроумия.
Наверно, на фантазию Павлика подействовали и стеклянная вывеска, под которую не хотелось спешить, и великолепная машина, в которую не тянуло усесться. И водительский локоть подействовал. Локоть-то в мундире был. А Павлика еще ни разу в жизни не водили под конвоем, он этих процедур не знал.
Неизвестное волнует, неизвестное страшит; Павлик побежал к майору, тряся рюкзаком; казалось, он дрожит весь:
— Товарищ майор!!. Мы забыли сказать — старик набрал номер с лотерейного билета! А потом нашел билет, понимаете?.. Очень просто было, а мы…
— Перестань!! — крикнула Вера.
— Я же объяснить… Мы этого не объяснили, вот нам и не верят!..
— Перестань!
Он стоял перед ней, качаясь, трясясь. Жалок он был до отвращения. И она подумала, что это очень хорошо, это прекрасно. Надо только запомнить вот такое его лицо. Человек с таким лицом не может нравиться. Все пройдет.
Горе, отчаяние Веры было в том, что он — лицемер и показушник, болтун и трус — ей нравился. Она старалась его презирать, старалась издеваться над ним. А он все равно нравился, и Вера не знала, что предпринять. Ей не презирать его хотелось, а только жалеть, не издеваться над ним, а только помогать. На перроне она заставила его нести ведро с грибами. Никто не подозревает, что Вера с наслаждением сама потащила бы это ведро и второй рюкзак потащила — только бы Павлику стало полегче… Но это пройдет. Вот она вдоволь насмотрится на отвратительную, жалкую его физиономию — и все пройдет.
А ничегошеньки-то не проходило.
Она смотрела на него, и ей хотелось подставить ему плечо и рюкзак снять, чтоб было ему полегче…
— Ненавижу! — сказала она одними губами.
— Товарищ майор! — произнес Петухов, окончательно разобравшись в событиях. — Я у них старший, я за все отвечаю…
Майор жестом руки прервал его, подошел к водителю оперативной машины.
— Ермаков, — сказал он. — Доставьте этих товарищей по адресу, который они укажут.
Водитель приоткрыл дверцу, оглядел туристов и все их снаряжение.
— Товарищ майор… — отозвался он неуверенно. — С таким грузом не поместятся… Багажник-то занят, вы ж знаете.
— Ничего, разместятся.
— Да никак невозможно, Товарищ майор. Не запихаю!
— Вам не надо стараться, Ермаков, — сказал майор. — Вы положитесь на этих товарищей. Они прекрасно все сделают.