Речь и мышление ребенка — страница 5 из 11

ВОПРОСЫ РЕБЕНКА ШЕСТИ ЛЕТ[43]

Изучение спонтанных детских вопросов — лучшее введение в логику ребенка. Анализируя речь двух детей (в главе I), мы уже намекали на классификацию детских вопросов, которая соответствует пониманию интересов каждого возраста к той или другой интеллектуальной операции (причинное объяснение, логическое доказательство, классификация и т. д.), и даже применили эту классификацию к вопросам Льва и Пи (§ 9 главы I). Сейчас своевременно систематически заняться этой проблемой; ее обсуждение будет служить для нас переходом от функционального изучения детского словесного понимания (главы I—IV) к анализу особенностей детской логики (часть II).

Итак, проблема, которую мы поставили себе для разрешения, такова: о каких интеллектуальных интересах или, если угодно, логических функциях свидетельствуют вопросы ребенка и как классифицировать эти интересы? Чтобы решить эту задачу, достаточно каталогизировать если не все вопросы, задаваемые в течение определенного времени ребенком, то хотя бы все те, которые он задает одному лицу, и распределить эти вопросы по роду ответов, которые ребенок ожидает получить. Однако эта классификация более тонка, чем кажется; поэтому прежде, чем приступить к делу, необходимо установить метод исследования.

Мы работали над следующими материалами: 1125 вопросов, заданных в течение 10 месяцев по собственному свободному желанию Дэлем, мальчиком 6—7 лет (6 л. 3 м. — 7 л. 1 м.), воспитательнице Вейль. Эти вопросы собирались ежедневно в течение двухчасовых бесед, которые были в некотором роде разговорными уроками, но такими, во время которых ребенок говорил, что хотел. Эти беседы начались задолго до составления «каталога», и ребенок с самого начала работы находился в совершенно естественной атмосфере. Следует отметить и еще одно очень важное обстоятельство: ребенок никогда не подозревал, что его вопросы записываются. Дэль относился к воспитательнице Вейль с подлинным доверием, она была одной из тех, к кому ребенок охотнее всего обращался с вопросами по поводу всего, что его интересовало. Предметы уроков: чтение, фотография, предметные уроки и т. д., конечно, влияли на задаваемые вопросы, но это неизбежно. Уроки отчасти сопровождались прогулками и играми, в ходе которых также велись наблюдения над ребенком, и все то, на что ребенок случайно наталкивался в это время, не менее содержания самих уроков влияло на направление его заинтересованности. Поэтому мы считаем, что единственное средство отделить случайные интересы ребенка от основных — это увеличить объем записи вопросов, сделанных в наиболее сходных условиях. Мы как раз так и поступали.

Наконец, само собой разумеется, что мы старались: 1) искусственно не вызывать вопросов и 2) делать отбор среди полученных.

Но так как работа сначала должна была служить для изучения вопроса «почему», в первые сеансы работы наблюдательницы были записаны полностью только вопросы с «почему». В течение нескольких недель другие вопросы то записывались, то не записывались (в некоторые дни вопросы записаны все, без исключения, но засчитывались лишь «почему»).

Записи с 201—450, 481—730 и 744—993 содержат фиксацию всех вопросов, заданных в течение соответствующего временного интервала. При статистической обработке мы будем принимать в расчет лишь эти три группы в 250 вопросов или одни только «почему».

I. «Почему»

Прежде чем приступить во всем объеме к большой проблеме о типах вопросов Дэля, попробуем разрешить особый, более узкий вопрос, который послужит введением к решению проблемы, — вопрос о типах «почему».

Вопрос о «почему» ребенка более сложен, чем это кажется на первый взгляд. Как известно, вопросы с «почему», которые появляются приблизительно к 3 годам (Штерн отмечает их в 2 года и 10 месяцев, 3 года и 1 месяц и т. д.; Скупин — в 2 года и 9 месяцев, Размуссен — между 2—3 годами и т. д.), очень обильны между этим периодом и 7 годами и характеризуют то, что принято называть вторым возрастом вопросов ребенка. Первый возраст характеризуется вопросами о месте и названии, второй — вопросами о причине и времени. Но самое обилие этих «почему» должно нас навести на мысль, что они представляют собою вопросы, так сказать, для всякого употребления — недифференцированные вопросы, которые по своему смыслу могут иметь в действительности много разных оттенков. Штерн правильно отметил, что первые «почему» имеют, по-видимому, скорее аффективный, чем интеллектуальный, характер, то есть вместо того, чтобы выражать словесное любопытство, они больше свидетельствуют о разочаровании, происходящем от отсутствия какого-либо желаемого предмета или от неосуществления ожидаемого события.

Остается узнать, каким образом ребенок переходит от этого, так сказать, аффективного любопытства к любопытству вообще, к более утонченным формам интеллектуального интереса, например к отысканию причин. Между двумя крайностями должна существовать целая серия нюансов, которые было бы очень важно отметить и классифицировать.

Если поверхностно рассматривать некоторую категорию «почему» детей, то и впрямь кажется, что они требуют в качестве ответа причинного объяснения. Вот, например, один из первых вопросов ребенка 3 лет: «Почему у деревьев листья?» Подобный вопрос, поставленный взрослым человеком (культурным или нет — безразлично), предполагал бы две группы ответов: одни — целевые (финальные) и начинающиеся со слова «чтобы» («чтобы сохранять у деревьев тепло», «чтобы дышать» и т. п.), другие — причинные, или логические, и начинающиеся со слов «потому что» («потому что они происходят от растений, которые имеют листья», «потому что у всех растений есть листья» и т. д.). Установить сразу, который из двух оттенков преобладает у ребенка, невозможно. Более того, может существовать еще множество других значений, скрытых в таком вопросе, но ускользающих от нашего понимания. Вопрос может быть чисто вербальным, просто выражать удивление и вовсе не требовать ответа. Действительно, так часто и бывает с вопросами детей, которые никому не задаются и составляют косвенный прием что-либо утверждать в такой форме, чтобы не вызывать противоречия. Часто случается, что если опоздаешь дать ответ ребенку, то он не ждет его и сам отвечает. Многие из этих эгоцентрических вопросов, если хорошенько разобраться, — лишь ложные вопросы. Тем не менее при последующей классификации мы не будем принимать в расчет этого факта. Как бы эгоцентричен ни был вопрос, он интересен уже тем, что поставлен именно в виде вопроса, и тип логического отношения, который он предполагает, всегда остается тем же, каким он был бы, если бы вопрос был задан кому-нибудь (причинность, финальность и т. д.). В этом отношении тот тип вопроса, о котором мы говорим, имеет больше значения у ребенка, чем у взрослого. Ребенок, может быть, хотел разрешить вопрос в духе антропоморфизма, безо всякого интереса к самому дереву, как бы спрашивая: «Кто поместил листья на деревья?» («Почему у деревьев листья? — Потому что Боженька их там поместил».) У него могут быть и целевые (целенаправленные, финальные) и утилитарные заботы по отношению к человеку («Почему... (и т. д.) — Чтобы было красиво», «чтобы можно было стать в тень» и т. п.) или к самому дереву, которому ребенок может приписать более или менее ясные намерения («Потому что ему нравится» и т. п.); короче, всегда возможно большое количество толкований, если отделить «почему» ребенка от контекста.

Коллекции «почему» одного и того же ребенка, как, например, те, о которых мы будем здесь говорить, благодаря тому, что они допускают сравнения, должны служить для разрешения двух следующих проблем, неразрешимых без применения этой техники: 1) каковы возможные типы «почему», классифицируемые по логическому типу тех ответов, которые ребенок ожидает от других, или тех, которые он сам себе дает, и 2) каково происхождение этих типов?

§ 1. Главные типы «почему»

Можно допустить наличие трех больших групп детского «почему»; «почему» причинного объяснения (включая сюда и объяснения по цели), «почему» мотивировки и «почему» обоснования; внутри этих типов намечается еще некоторое количество оттенков. Начиная с известного возраста (с 7—8 лет и более) надо еще различать «почему» логического обоснования; в возрасте Дэля они лишь слегка намечаются, потому мы их включаем в общую группу «почему» обоснования.

Термин «объяснение» мы принимаем с ограничением — в смысле причинного и целевого объяснения. Слово «объяснять», на самом деле допускает два смысла. Одно означает логическое объяснение, то есть приведение неизвестного к известному, систематическое изложение (объяснить урок, теорему). «Почему», относящиеся к логическому объяснению («Почему половина 9 равна 4,5?»), должны быть включены в логическое обоснование. В другом смысле слово «объяснять» означает «вновь напоминать о причинах какого-либо явления», будут ли эти причины производящими действие или обозначающими цель, в зависимости от того, идет ли речь о естественных явлениях или о машинах. Мы будем употреблять слово «объяснение» лишь в этом, втором, смысле. Следовательно, «почему» причинного объяснения будут различаться, поскольку ожидаемый ответ заключает в себе идею причины или целенаправленности. Вот примеры, взятые у Дэля:

«Почему это [тело] всегда падает?»; «Гром и молния... Папа говорит, что это делается само на небе. Почему [это так делается]?»; «Почему у них [маленьких козочек] его [молока] нет?»; «Почему она [монета в два франка] такая тяжелая?»

Мотивировкой мы назовем такие толкования, которые объясняют не материальное явление, как в предыдущей категории, а действие или состояние. Вернее, ребенок отыскивает здесь не материальную причину, но намерение, мотив, который руководил действием, а иногда также и психологическую причину; «почему» мотивировки — бесконечны и очень легко классифицируются: «Вы уходите? Почему?»; «Почему всегда начинают читать [то есть с чтения]?»; «Почему папа его [числа] не знает? А между тем он взрослый человек».

Наконец, мы будем понимать под «почему» обоснования те «почему», которые обращаются к мотиву особого порядка, мотиву, заключающемуся не в действии, а в правиле («Почему должно» и т. п.). Эти «почему» настолько часты у Дэля, что из них можно составить отдельную категорию. Любопытство ребенка направлено не только на материальные предметы и действия людей, но также — и довольно систематически — на целый ряд правил, которые должны соблюдаться: на правила речи, орфографии, иногда вежливости, которые удивляют ребенка и причину существования которых ему хотелось бы знать. Он то ищет их происхождение, то есть, по его представлению, намерения «месье», которые решили, что так должно быть, то раздумывает о цели этих правил. Оба смысла смешаны в одном и том же вопросе «почему... и т. д.». Тут слиты воедино интересы, которые можно объединить словом «обоснование» и которые отличаются от интереса к простой психологической мотивировке. Вот примеры, из которых некоторые менее, другие более ясны:

«Почему не пишется «an» [при изучении правописания одного слова]? Нельзя знать, когда надо писать «an» и когда «en»«; «Почему не пишется просто «in» [в слове «Alain»]? Кто это запретил, месье из Парижа?»; «Почему говорят «заблудший», а это значит — «потерянный»?»; «Черный кофе. Почему черный? Все кофе черные...»

Таковы три большие группы «почему», которые можно установить непосредственно. Но само собою разумеется, что здесь дело идет о «статистических» типах, то есть о таких, между которыми существуют переходы. Если бы можно было обозначить при помощи цифр все действительные оттенки, то эти три группы представляли бы три вершины кривой частоты: между этими вершинами были бы расположены зоны неопределенного. В психологии, как и в зоологии, надо решиться принять классификацию по роду и разновидностям, хотя они имеют лишь статистическое значение и какой-то случайный индивидуальный образец не может быть безошибочно отнесен к тому или другому классу без предварительных опытов, устанавливающих его особенности или его действительную природу.

Например, совершенно очевидно, что между «причинным объяснением» материальных предметов, вызывающих «почему» первой группы, и психологической мотивировкой существуют два промежуточных вида.

Рядом с объяснениями, которые сам ребенок рассматривает как физические (облако подвигается вперед потому, что ветер его толкает), есть и такие, к которым он примешивает мотивировку (река течет быстро потому, что Бог или человек хотели, чтобы она была такой), а есть и такие, которые мы сами рассматриваем как смешанные (монета в 2 франка тяжела потому, что она серебряная, или потому, что хотели, чтобы она весила больше, чем монета в 1 франк, и т. д.). Причинное объяснение, следовательно, часто склоняется к мотивировке. Но встречается и обратное. Рядом с такими «почему» мотивировки, которые относятся ко временным намерениям («Почему вы уезжаете?»), существуют такие, которые предполагают скорее психологическое объяснение, имея при этом в виду не столько намерение, сколько причину в собственном смысле слова («Почему папа не знает числа?»), что приводит нас к первому типу вопросов. Вследствие этого признак, по которому можно отличать причинное объяснение от мотивировки, не может быть точно обозначен: слишком трудно решить в каждом случае, хотел ли ребенок, чтобы ему ответили причинным объяснением или мотивировкой. Здесь может быть принят только материальный критерий, он должен относиться к самому содержанию вопроса: когда вопрос относится к физическим предметам (явления природы, машины, продукты производства и т. п.), мы скажем, что он относится к «почему» причинного объяснения; когда же вопрос касается человеческих действий, мы скажем, что он относится к «почему» мотивировки. В этой классификации есть некоторый произвол, но это условие легко соблюдать. Мы думаем, что было бы гораздо больше произвола в слишком точном определении причины, вызвавшей вопрос, потому что тогда известное нам твердое условие пришлось бы, в сущности, подменять чисто объективной оценкой каждого психолога.

В то же время еще труднее определить различие между мотивировкой и обоснованием. В общих чертах «почему» обоснования заключает в себе идею о правиле, но очевидно, что эта идея гораздо менее ясна для ребенка, чем для нас, так что и здесь мы вынуждены прибегнуть к критерию, относящемуся больше к существу вопроса, чем к его форме. Обоснование при помощи правила, действительно, очень близко соприкасается с мотивировкой, с отысканием намерений того, кто следует правилу или его устанавливает. Поэтому мы условимся считать, что «почему» обоснования имеет место тогда, когда «почему» относится не прямо к человеческому действию, а к речи, орфографии и в некоторых случаях (которые надо точнее определить) к общественным условностям (нарушениям правил вежливости, разного рода запрещениям и т. п.).

Мы устанавливаем эту третью категорию «почему» по следующей причине. В трех предшествующих главах мы видели, что ребенок не интересуется логическим обоснованием. Он утверждает, не доказывая. В особенности это наблюдается в детских спорах, которые состоят из простого столкновения противоположных утверждений без обоснования своей точки зрения. Вследствие этого «потому что», соответствующие логическому доказательству («потому что», связывающие две идеи, из коих одна является основанием другой), мало употребляются ребенком, и мы увидим в следующей части книги, что они даже плохо понимаются, короче, что они не обнаруживаются в навыках мысли ребенка до 7—8 лет. К этой группе логических связей, к «потому что», связывающему между собой две идеи, очевидно, относится группа «почему» логического обоснования, функция которого — отыскивать логическое основание утверждению, иначе говоря, давать доказательство или обосновывать определение. Например: «Почему половина 9 равна 4,5?» Здесь идет речь не о причинном объяснении, не о психологической мотивировке, но о логическом основании. Если наблюдения, сделанные в последних главах, правильны, то надо ожидать (и мы действительно увидим — это так и есть), что до 7—8 лет эти «почему» очень редки и не составляют определенного класса. Но (именно поэтому мы и стоим за сохранение специальной категории для «почему» обоснования) между объяснением правила орфографии или грамматики, определением слова и т. д. и настоящим «логическим основанием» для ребенка только один шаг. Каждый знает, что детская грамматика более логична, чем наша, и что произвольно практикуемые детьми собственные этимологии часто являются шедеврами логики. Следовательно, «обоснование», в нашем смысле, является промежуточным оттенком между простой мотивировкой и логическим обоснованием. Так, в приведенных примерах мы склоняемся к «почему» мотивировки в случае: «Почему говорят «заблудший» [вместо»потерянный»]?» и, по-видимому, к логическому основанию (связывающему основание и вывод между собой) в случае: «Почему черный кофе? Все кофе черные», а два других вопроса кажутся промежуточными «почему», которые обращаются к использованию определенного орфографического правила и т. п.

Итак, категория «почему» обоснования до 7—8 лет — категория, еще не различаемая и предназначенная к замене после 7—8 лет (по крайней мере, такова наша гипотеза) двумя категориями: одна — «обоснование, или логическое основание», которая совершенно противоположна причинному объяснению и мотивировке, а другая — «обоснование при помощи правил, обычаев и т. д.», которую можно рассматривать как промежуточную между логическим обоснованием и мотивировкой. До 7—8 лет эти два класса можно соединить в один.

Таким образом, мы получаем следующую таблицу:

Кроме того, надо отметить, что этим категориям «почему» точно соответствует некоторое количество вопросов, начинающихся словами «как», «что это», «откуда» и т. д.

Этот факт сделает возможной полезную проверку.

§ 2. «Почему» причинного объяснения. Введение в классификацию по содержанию

Мы отнюдь не намереваемся прямо приступить к трудному вопросу о причинности у ребенка. Наоборот, мы ограничим наши исследования проблемой формальной структуры рассуждения ребенка. Изучение причинности трудно отделить от изучения детских представлений, но оно, правду сказать, находится вне нашей темы. Тем не менее, два обстоятельства принуждают нас здесь приступить к нему. Одной из задач этой главы является желание показать, что у Дэля очень мало «почему» логического обоснования, и поэтому нам надо обсудить все полученные вопросы в целом для того, чтобы дать себе отчет в данном явлении. Но также можно частично изучать причинность в аспекте структуры рассуждения и, в частности, влияний эгоцентризма, не слишком задевая область самих представлений. Тем не менее, скажем два слова и об этих представлениях, чтобы в следующем параграфе сделать заключение о структуре поставленных вопросов.

«Почему» причинного объяснения ставят большое количество проблем, имеющих капитальное значение для изучения детского понимания. Действительно, можно спросить себя, испытывает ли ребенок в такой же степени, как и мы, потребность в причинном объяснении в собственном смысле этого слова (причины, производящие действие, в противоположность причинам, обозначающим цель). Итак, следует проанализировать те возможные типы причинности, которые заменили бы причинность в собственном смысле. Стэнли Холл совершенно прав, утверждая, что из нескольких сотен вопросов, относящихся к природе и происхождению жизни, 75% — причинные. Но он не дал критериев. Он просто отметил, что среди причинных вопросов большое количество артифициалистических, анимистических и т. д.[44]. Задача состоит в том, чтобы классифицировать эти виды объяснений и найти их связи.

В двух из предшествующих глав (I и III) мы видели, что ребенок 6—8 лет очень мало интересуется «каким образом» явлений. Он не проявляет любопытства по отношению к, так сказать, глобальной (общей, единой) причине и, наоборот, выказывает большой интерес к деталям и к следствиям. Здесь — серьезная предпосылка в пользу своеобразного характера «почему» объяснений у ребенка. Сначала попытаемся классифицировать вопросы Дэля с точки зрения их содержания, оставляя форму в стороне.

Классификация «почему» по их содержанию состоит в группировке по предметам, к которым относится вопрос. В этом отношении[45] из 103 «почему» причинного объяснения 81 относится к природе и 22 к машинам или к предметам фабричной продукции. В свою очередь, 81 «почему», относящихся к природе, разделяются: на 26 вопросов по поводу неодушевленных предметов (неодушевленных для взрослых), 10 — о растениях, 29 — о животных и 16 — о человеческом теле.

В этом результате наибольшего внимания заслуживает слабое любопытство, проявляемое детьми по отношению к материальным, неодушевленным предметам. Этот факт должен предостеречь нас от допущения, что «почему» Дэля относится к причинности, понимаемой так же, как понимаем ее мы. Некоторые особенности этих «почему» по поводу физического мира позволяют нам точно определить, в чем заключается проблема. Прежде всего, некоторые из вопросов Дэля свидетельствуют о хорошо известном антропоморфизме детей, скажем лучше — артифициализме, ни происхождение, ни длительность которого, впрочем, неизвестны. Например: «Почему [гром и молния возникают сами по себе]? Это правда? Но на небе нет всего, что надо, чтобы сделать огонь?» Эти артифициалистические вопросы, вообще-то редко достаточно точные, по-видимому, не предполагают действующей или механической причинности, аналогичной нашей. Другие «почему», более интересные, вызывают в мысли ребенка вопрос о случае. Например, Дэль думал, что Берн стоит на берегу озера. «Озеро не доходит до Берна. — Почему?» или: «Почему нет источника в нашем саду?» и т. д. Воспитательница В. находит палку и подбирает ее. «Почему эта палка больше вас?»; «Есть ли большой Сервэн и маленький Сервэн? — Нет. — Почему есть Малый Салэв и Большой Салэв?» Такого рода вопросы, в изобилии встречающиеся у ребенка, и многие другие, с которыми нам еще придется познакомиться, всегда вызывают у нас удивление. Мы привыкли при объяснении явлений относить большую часть их за счет случайности. Вся «статическая причинность», которая для нас — простой вариант механической причинности, основывается на этой идее о случае, то есть о встрече двух причинных рядов, не зависящих друг от друга. Если нет источников в каком-либо саду, то потому, что ряд мотивов, заставивших выбрать местоположение сада, не зависит от ряда причин, которые создали источник на некотором расстоянии оттуда; если бы эти два ряда скрестились, то это была бы лишь чистая случайность, так как было очень мало шансов на то, чтобы они скрестились. Но ясно, что мысль о случае — результат нашей беспомощности дать объяснение; беспомощность и вынуждает нас делать подобные заключения. Ребенок только позже придет к такого рода агностицизму по отношению к текущей жизни. За неимением ясной идеи о случае, он всегда будет отыскивать «почему» всех случайных совпадений, доставляемых ему жизненным опытом, откуда и происходит эта группа вопросов. Свидетельствуют ли эти вопросы о потребности в причинном объяснении? В одном отношении свидетельствуют, так как они требуют объяснения там, где мы его даем. В другом отношении не свидетельствуют, так как очевидно, что мир, в котором нет случайностей, значительно менее механичен и гораздо более антропоморфен, чем наш. Мы, впрочем, еще раз вернемся к этому вопросу о статистической причинности по поводу других разновидностей «почему».

Напротив, следующие вопросы принадлежат как будто к категории физической причинности:

(1) «Почему это [тело] всегда падает?»

(2) «Она [вода] может уйти, почему же тогда [еще остается в реках вода]?»

(3) «Вода идет в море. — Почему?»

(4) «Лишь на берегу [озера] образуются волны. Почему?»

(5) «Почему, когда есть что-нибудь [упавшие листья], всегда делается вот так [пятна сырости]?»

(6) «Это всегда останется [вода в пробуравленной дырке в мягком камне]? — Нет, этот камень много поглощает воды. — Почему? Будет дырка? — Нет. — Разве это тает?»

(7) «Почему, когда подымаешься [когда идешь на север], делается все холоднее?»

(8) «Почему молния лучше видна ночью?»

Надо отметить, что в этих вопросах очень трудно отделить целенаправленность от механической причинности. «Почему» (3), (7) и (8) могут быть истолкованы как целенаправленные вопросы: лучше видна молния, чтобы... и т. д. Лишь в вопросах (1), (4), (5) и (6) можно быть уверенным в потребности причинного объяснения, потому что здесь речь идет о точно определенных ограниченных предметах, совершенно не зависящих от какого бы то ни было человеческого или божеского вмешательства. Молния, наоборот, как мы видели, произвольно понята как «произведенная» на небе; реки, как мы увидим, понимаются как «приводимые в движение человеком» и т. д.

Короче говоря, видно, что эти вопросы, поставленные по поводу явлений неодушевленного мира, далеки от того, чтобы быть единогласно признанными в качестве причинных. Вопросы о растениях в этом плане не вносят большой ясности. Одни из них свидетельствуют о некотором интересе к той или другой стороне жизненной обстановки:

«Почему их [колокольчиков] совсем нет в нашем саду?» Другие, более интересные, относятся к жизни и смерти растений: «Шел ли дождь сегодня ночью? — Нет. — Тогда почему же они [сорные травы] растут?»; «Почему больше не видно этих цветов [конец лета]?»; «Они совсем завяли [розы на кусте], почему? Они не должны умирать, так как они еще на растениях»; «Почему он [гнилой гриб] так легко падает?»

Мы увидим дальше это любопытство к «смерти» на примере других вопросов, которые покажут, что этот интерес, очевидно, существен с точки зрения понятия о случае. Что же касается первой группы вопросов, то она ставит те же задачи, что и раньше. Ребенок очень далек от того, чтобы при запутанности фактов уделить место случаю; наоборот, он всему ищет объяснение. Но какое? Является ли оно причинным или оно свидетельствует о скрытой целенаправленности?

Естественно, что вопросы о животных в этом плане совершенно ясны. Около половины этих вопросов относится к намерениям, которые ребенок приписывает животным.

«Делает ли бабочка мед? — Нет. — Но почему же они летят на цветы?»; «Почему они [мухи] не лезут в ухо?» и т. п.

Ясно, что надо было бы отнести эти «почему» к «почему» мотивировки, но мы сохраняем эту последнюю группу для обозначения действий людей, так как, если распространить ее и на животных, то не будет основания не распространить ее и на объекты, которые ребенок, согласно исследованиям Института Ж.-Ж. Руссо о представлениях детей, еще одушевляет в 6—7 лет (светила, огонь, реки, ветер и т. п.). Среди вопросов о животных — лишь четыре причинных вопроса, и, что интересно, все они снова касаются смерти:

«Они [бабочки] скоро умерли, почему?»; «Будут ли еще пчелы, когда я буду большим? — Да, те, которых ты видишь, будут мертвыми, но будут другие. — Почему?»; «Почему с ними [животными] ничего не бывает [оттого, что они пьют грязную воду]?»; «Она [муха] умерла, почему?»

Остальные же вопросы о животных — это или вопросы, касающиеся цели, или «почему», затрагивающие случайные обстоятельства (или аномалии), которым ребенок хочет найти объяснение.

«Почему он [голубь], как орел, почему?»; «Если они [ужи] не опасны, почему у них это [зубы]?»; «Почему он [жук] 7это [щупальца] имеет всегда?»; «Это [насекомое] клейкое, почему?»; «[Рассматривая муравья:] Видно красное и зеленое, почему?»; «Он [жук] не может добраться до солнца, почему?»; «[Дэль рисует кита, кости выступают из кожи] Костей не видно, они не выступают. — Почему? Он умер бы?»

Видно, что некоторые из этих вопросов осмысленные, другие же (вопросы о голубе, муравье и пр.) — нет. Во второй группе мы вводим элемент случайности для всяких объяснений. Конечно, установить это различие a priori невозможно, если наше понятие о случайности обязано своим возникновением тому, что мы оказываемся бессильными объяснить. Ребенок также не может предвидеть этих оттенков. Возможно, следует сказать вместе с Гроосом, что любопытство есть игра внимания, и рассматривать все эти вопросы только как результат фантазирования? Но это не объясняет их содержания. Если детские вопросы нам кажутся странными, то потому, что a priori для ребенка между всем может существовать связь. Без понятия о случайном, которое является понятием производным, нет основания задумываться над тем, какой именно вопрос следует поставить. Больше того, если все связано со всем, то очень вероятно, что все имеет конечную цель и что эта цель антропоморфного происхождения. Следовательно, ни одного вопроса самого по себе нельзя считать нелепым.

Вопросы, относящиеся к человеческому телу, еще больше позволяют нам понять это отношение к цели в тех вопросах с «почему», которые отрицают случайное. Вот пример «почему» чисто целевого, встречаемого там, где мы бы ожидали причинное «почему». Дэль спрашивает по поводу негров: «Если я пробуду лишь один день там, сделаюсь ли я совершенно черным?» Этот вопрос, не будучи «почему», кажется явно причинным. Продолжение показывает, что это не так: «Нет. — Почему заставляют их существовать [быть] такими?» Хотя выражение «заставляют их», конечно, не нужно понимать в слишком узком смысле, тем не менее, очевидно, что оно свидетельствует о наличии скрытой цели («кто-то заставляет их быть такими с какой-то целью»). Вследствие этого есть много шансов на то, что и следующие вопросы являются вопросами точно такого же рода:

«Почему они [уши] маленькие у вас, а я маленький, а они — большие?» и «Почему папа больше вас, а он молод?»; «Почему у дам не растут бороды?»; «Почему у меня шишка [на запястье]?»; «Почему я не родился таким [немым]?»; «Гусеницы становятся бабочками. В таком случае я стану девочкой? — Нет. — Почему?»; «Почему она [мертвая гусеница] становится совсем маленькой? Когда я умру, разве я тоже стану совсем маленький?[46]»

Здесь снова большинство вопросов задано так, как будто ребенок не был способен ответить сам себе: «Это случайно». Следовательно, на этой стадии нет понятия о случайности: причинность предполагает наличие «делателя», Бога, родителей и т. д., и вопросы касаются намерений, которые у него были. Те из предыдущих вопросов, которые ближе всего к причинным, предполагают более или менее ясно наличие цели. Органическая жизнь представляется ребенку делом, хорошо урегулированным согласно желаниям и намерениям ее создателя.

В связи с этим становится понятной роль вопросов о смерти и о случаях. Если проблема смерти приводит ребенка этой стадии развития в недоумение, то это именно потому, что в такой концепции мира, которую имеет в это время ребенок, смерть — явление необъяснимое. Смерть для ребенка 6—7 лет есть явление, по преимуществу случайное и таинственное. Поэтому именно те из вопросов о растениях, животных и человеческом теле, которые касаются смерти, приведут ребенка к тому, что он оставит стадию чистого представления, что все имеет цель, и усвоит понятие о статистической или случайной причинности.

Конечно, это отличие причинного порядка от порядка, подчиненного цели, очень тонко, если рассматривать каждый отдельный случай, но мы думаем, что в общем наши соображения правильны.

Дэль имеет совершенно определенную тенденцию задавать вопросы обо всем без различия, потому что он склонен думать, что все имеет цель; идея о случайности ускользает от него; но именно вследствие того, что она от него ускользает, он и задает вопрос преимущественно о том, что случайно или необъяснимо. Ведь случайное является для него проблемой в большей степени, чем для нас. Он то старается уничтожить случай как таковой, пробуя доказать его наличием цели, то, когда это ему не удается, он допускает случай как таковой и пытается объяснить его при помощи причины. Отсюда ясно, что при наличии вопроса ребенка, который кажется причинным, следует остерегаться поспешных выводов и внимательно рассмотреть, исключена ли возможность целевого толкования. Но и при этом прийти к определенному заключению не всегда возможно: так, из наших 81 «почему», относящихся к природе, лишь десятая часть вопросов точно причинны. Следовательно, классификация по содержанию вопросов никак не может точно совпадать с формальной классификацией: наличие интереса к предметам природы непосредственно не доказывает интереса к механической или физической причинности.

Прежде чем подвергнуть детскую причинность более тщательному анализу, рассмотрим еще «почему», относящиеся к человеческой технике: машины, продукты производства. Из 22 вопросов этого рода две трети относятся просто к намерению «делателя»: «Почему трубы [парохода] наклонны?»; «Почему в этом свистке сделаны две дырки?» Эти вопросы вместе с «почему» мотивировки являются переходными. Но их легко различить, потому что вопрос непосредственно относится к сделанной вещи. Только в некоторых случаях оттенок сомнителен. Например, перед картинкой, изображающей женщину, которая протягивает девочке капусту, ребенок спрашивает: «Почему это всегда так остается?» Хочет ли Дэль узнать психологическое намерение автора или женщины либо спрашивает, почему рисунок изображает действие в виде одного неподвижного положения?

Другие «почему» более интересны: они относятся к самому механизму машин или к свойству материала:

«Почему колеса [у подъемного крана]?»; «У нас на чердаке лампы. Когда гроза, нельзя исправлять электричества. Почему?» После того как слишком нажал карандашом на лист бумаги, говорит: «Почему видно насквозь?» Передавливает монету на бумагу: «Почему это хорошо выходит, а другое — нет?» Его имя было написано на деревянном ружье. На следующий день надписи не было видно: «Почему дерево и железо стирают карандаш?» Рисуя: «Когда кладут оранжевый и красный — получается коричневый цвет, почему?»

На первый взгляд кажется, что многие из этих вопросов вызывают причинное объяснение. Но здесь, как и в вопросах о природе, собственно причинные вопросы относятся исключительно к случайному, тогда как те, которые относятся к обычному явлению (вопрос о подъемном кране или красках), по-видимому, в одинаковой степени относятся как к пользе или мотиву, так и к причине. По крайней мере, мы не нашли ни одного бесспорно причинного вопроса, относящегося к самому механизму машины. Таким образом, вопросы этой группы подтверждают то положение, к которому мы пришли раньше.

§ 3. Структура «почему» объяснения

Итак, мы видим, как сложен вопрос о причинности у ребенка и насколько классификация, основанная на содержании вопросов, отличается от формальной классификации, то есть относящейся к структуре «почему» и к типам причинности. Мы хотели бы дать такую формальную классификацию одного порядка с теми, которые уже приняты нами раньше.

К несчастью, при теперешнем состоянии наших знаний такое для нас невозможно. Для того чтобы достигнуть этого, надо было бы подробно расспросить Дэля о всех явлениях, по поводу которых он задавал вопросы, и установить таким способом параллель между его вопросами и типами его объяснений. Анкета, которую мы в настоящее время проводим в сотрудничестве с воспитательницей Гэ, может быть, даст нам необходимые сведения. Пока же, обладая только формальными типами «почему» объяснения, удовольствуемся систематизацией предыдущих соображений и попытаемся выявить общую структуру «почему» объяснения у Дэля.

У взрослого можно различить пять главных типов объяснений. Прежде всего, существует причинное объяснение в собственном смысле, или механическое объяснение: «Цепь велосипеда вертится потому, что педали приводят в действие зубчатую шестерню». Это — причинность через пространственный контакт. Затем идет статистическое объяснение, представляющее в некотором смысле особый случай механического объяснения, но такой, который относится к явлениям, в большей или меньшей степени подчиненным законам случайности. Объяснение при помощи цели употребляется по поводу различных явлений жизни: «У животных лапы для того, чтобы ходить». Психологическое объяснение, или объяснение посредством мотива, имеет в виду преднамеренные действия: «Я прочел эту книгу, потому что у меня было желание познакомиться с ее автором». Наконец, логическое объяснение, или обоснование, имеет в виду основание утверждения: «X больше, чем Y, потому что все X больше Y». Эти различные типы, конечно, в различных пропорциях совпадают, но все же, в общем, они различимы в мысли взрослого, даже при условии популярного их толкования.

Мы пытались показать, что у ребенка до 7—8 лет эти типы объяснений или совершенно неразличимы, или, по меньшей мере, гораздо ближе один к другому, чем у нас. Причинное объяснение и логическое обоснование почти целиком смешиваются с мотивировкой, так как причинность имеет у ребенка характер целеустремления и психологической мотивировки в гораздо большей степени, чем характер пространственного контакта; в то же время логическое обоснование почти совсем не существует в чистом виде, а всегда возвращается к психологической мотивировке. Эту примитивную связь мы назовем предпричинностью. Здесь причинность еще имеет вид почти психологической мотивировки. Одной из форм этой причинности является антропоморфное объяснение природы: причина явлений смешивается в данном случае с намерением Создателя или намерением людей, которые являются «делателями» гор и рек. Но даже тогда, когда никакое намерение не пробивается из-под антропоморфной формы, «причина», которую ребенок старается отыскать в явлении, гораздо ближе к утилитарной причине или мотиву, чем к пространственному контакту.

Можно еще ближе подойти к пониманию природы этой причинности, если мы ею сразу объясним мышление ребенка 3—7 лет при помощи одного из наиболее важных явлений, а именно того, которое открыли специалисты по детскому рисунку и которое Люке, кажется, лучше всего охарактеризовал названием «логического реализма» или, как теперь выражаются, «интеллектуального реализма». Ребенок, как известно, начинает рисовать исключительно то, что его окружает: человека, дома и т. д. В этом смысле он реалист. Но вместо того, чтобы рисовать предметы такими, какими их видит, он дополняет эти предметы при помощи мысли, относя их к единому и при этом схематическому типу; короче, он рисует их такими, какими знает: именно в данном смысле и говорят, что его реализм не зрительный, а интеллектуальный. Эта логика примитивного рисунка — детская, но очень рационалистическая, потому что она выражает себя, например, в прибавлении второго глаза к профилю или внутреннего интерьера к дому, который виден снаружи. Этот интеллектуальный реализм, как это уже показал не так давно один из нас[47], имеет значение, которое выходит далеко за область рисунка: действительно, ребенок и думает, и видит так, как рисует. Его мысль всегда обращена к предметам, к содержанию суждений в большей степени, чем к их форме. При дедуктивном суждении он будет рассматривать предпосылки со стороны их реальности, соответствия жизни и не станет рассуждать, как мы, via formale, исходя из любого «данного» положения. Он не перейдет на точку зрения своего собеседника (см. по этому поводу часть II, где мы возвращаемся к этой неспособности ребенка к формальному рассуждению). Он скорее будет противоречить себе, но не расстанется со своим представлением о реальном. В данном смысле он реалист. Но в то же время реальность, к которой он так привязан, больше «построена» его умом, чем добыта непосредственным наблюдением. Ребенок видит лишь то, что знает, или то, что представляет себе, и если он кажется хорошим наблюдателем, то только потому, что течение его мысли, весьма отличное от нашего, приводит его к тому, что он видит предметы, которые нас не интересуют; именно поэтому мы и удивляемся, что он их заметил. Но если наблюдать ребенка вблизи, то поражаешься, насколько то, что он видит, бывает искажено тем, что он думает. Ребенок 7—8 лет, который думает, что все реки текут вверх, действительно увидит, что Рона или Сена текут вверх по течению; тот, который думает, что солнце живое, будет видеть как оно разгуливает по небу; тот, который думает, что оно не движется, будет видеть его всегда неподвижным и т. д. Короче, ребенок смотрит и думает так, как он рисует: его мысль реалистична, но это — интеллектуальный реализм.

Теперь структура детской предпричинности нам становится более ясной. «Почему» детей реалистичны в том смысле, что — как мы это увидим в § 4 — в речи Дэля почти совершенно нет чистых «почему» логического обоснования: его любопытство всегда направлено на причину явлений (или действий), а не на логическую дедукцию. Но эта причинность незрима и немеханична в том смысле, что пространственный контакт играет в ней лишь очень ограниченную роль. Все происходит так, как если бы природа была произведением или, точнее, копией мысли, где ребенок поминутно ищет причины или намерения.

Этим мы не хотим сказать, что вся природа является для ребенка произведением Бога или людей. Эти намерения и причины ребенок относит к единой мысли не больше, чем это делают первобытные люди или «примитивные» с предлогическим строением ума. Вместо того чтобы искать объяснения в пространственном контакте (зрительный реализм) или в логической дедукции законов или концепций (интеллектуализм), ребенок рассуждает так, как он рисует, то есть согласно некоторого рода «внутренней модели», похожей на природу, но построенной умом и вследствие этого представленной так, что все в ней объясняется психологически и оправдывается (интеллектуальный реализм). Таким образом, ребенок привлекает в качестве причины явлений то мотивы или намерения (стремление к цели), то псевдологические основания, которые обладают свойством как бы некоторой моральной необходимости («это должно быть так»): именно таким путем детские объяснения свидетельствуют об интеллектуальном реализме и о том, что эти объяснения еще не причинны (пространственный контакт), не логичны (дедукция), но предпричинны. Для ребенка факт, влекущий за собой другой факт, мотив, приводящий к действию, и идея, порождающая другую, — все это одно и то же, или, если угодно, для него мир физический и мир мыслимый, или психологический, еще смешаны. Такие факты мы еще неоднократно будем наблюдать в наших исследованиях.

Три независимые группы фактов как будто подтверждают этот анализ детской предпричинности. Первая — это редкое употребление «почему» чистой причинности и редкое употребление «почему» обоснования, или собственно логического основания. Действительно, мы пытались установить в предыдущем параграфе, что из 103 «почему» причинного объяснения лишь около дюжины (13), то есть лишь седьмая или восьмая часть могли быть истолкованы как «почему» причинности в собственном смысле, или причинности механической. А в § 4 мы установили, что «почему» логического основания еще очень редки. Детская мысль еще не знает, что одновременно могут существовать и механическая причинность, и логическое основание: она еще колеблется между ними в сфере простой мотивировки; отсюда и понятие о предпричинности.

Далее. То, что мы наблюдали в понятии нечаянности и случайности, тоже говорит в пользу гипотезы о предпричинности. Ведь ребенок задает вопросы так, как если бы ответ был всегда возможен, как если бы случай не имел места среди явлений. Понятие о «данном» ускользает от ребенка, который отказывается допустить, что на опыте есть случайные совпадения, которые ничем нельзя обосновать, которые просто «даны». Таким образом, у ребенка существует тенденция к доказательству во что бы то ни стало, произвольная вера в то, что все зависит от всего и что все можно объяснить всем. Такой характер мышления обязательно предполагает существование другой, не механической причинности, имеющей тяготение столько же к обоснованию, сколько и к объяснению; именно отсюда и возникает понятие о предпричинности.

Напоминаем о том, что эта склонность к обоснованию, будучи существенным фактором предпричинного объяснения, сама зависит от еще более общего явления, которое мы изучали в предыдущей главе под названием «синкретизм». Неспособность постичь случайное как таковое или как «данное» в опыте в самом деле находит параллель в вербальном понимании ребенка: один из нас недавно показал[48], что до 11 лет ребенок не может заставить себя рассуждать формально, то есть дедуктивно, исходя из данных предпосылок, именно потому, что он не допускает этих предпосылок в качестве «данных». Он хочет, во что бы то ни стало найти для них основания, и, если ему это не удается, он отказывается дальше рассуждать, отказывается просто принять точку зрения собеседника. Потом, как только он начинает рассуждать, вместо того чтобы исходить из «данного», он связывает между собой самые разнородные утверждения и всегда находит основание для каких угодно сближений. Короче говоря, стремление ребенка как в словесном понимании, так и в понимании воспринимаемого (и это стремление продолжается даже дольше в первом, чем во втором) состоит в том, чтобы во что бы то ни стало отыскать основание для всякого, даже случайного, сближения или для всякого «данного». В словесном понимании эта тенденция к обоснованию во что бы то ни стало связана с тем фактом, что ребенок думает при помощи своих личных схем, расплывчатых и непроанализированных (синкретизм). Он не принимает во внимание детали фраз, но запоминает их в общем виде. Эти схемы соединяются между собою тем более легко, чем более они расплывчаты и вследствие этого более пластичны. Именно поэтому синкретизм словесного мышления имеет тенденцию все связать со всем и для всего находить основание. При понимании непосредственно воспринимаемого происходит точно то же. Если предпричинные вопросы ребенка свидетельствуют о тенденции для всего находить основание и все между собой связывать, то это потому, что и понимание непосредственно воспринимаемого синкретично, по крайней мере, до 7—8 лет. Можно считать, что интеллектуальный реализм связан с синкретизмом взаимной зависимостью. Действительно, синкретизм такой, каким мы его видели, характерен для смутных восприятий, охватывающих предметы целиком без анализа и нагромождающих их в беспорядке[49]. Как раз поэтому так воспринятые предметы образуют нечто целое и составляют целостные схемы, а не представляются состоящими из частей и разрозненными — детский реализм может быть только интеллектуальным, а не зрительным; ввиду того, что еще недостаточно улавливаются детали, и в особенности детали пространственных и механических соединений, ясно, что синкретическое восприятие действительно может толкать ребенка к тому, чтобы устанавливать необходимые связи при помощи мысли. Или, наоборот, можно утверждать, что так как реализм ребенка интеллектуальный, а не зрительный, то и восприятие ребенка синкретично. Как бы то ни было, интеллектуальный реализм и синкретизм солидарны, и можно легко удостовериться, как сильно укоренилось у ребенка стремление к предпричинному объяснению и к отрицанию случайного или «данного».

Наконец, и третья группа фактов, принуждает нас принять гипотезу о предпричинности. Большое число «почему» причинного объяснения Дэля требует, кажется, только обоснования утверждений собеседника. Когда, например, Дэль спрашивает: «Папа говорит, что это [гром и молния] само делается на небе. Почему?», — то кажется, что он хочет спросить: «Почему папа это говорит?» Или когда он спрашивает, почему озеро не доходит до Берна, может показаться, что Дэль просто отыскивает причины, на основании которых это утверждается. В действительности же это не так. Дэль очень мало заботится о том, чтобы было доказано то, что утверждается. Он хочет знать другое. Ведь когда он спрашивает: «Почему это [голубь] как орел?» или: «Почему видно [на насекомом] красное и зеленое?» — вопрос, не имея ту же форму, очевидно, не может получить одно и то же толкование. Сюлли и его последователи дают нам возможность понять случаи подобного рода. Упомянутый выше автор очень правильно заметил, что если вопросы ребенка направлены на новые и необычные предметы, то это всегда бывает потому, что ребенок испытывает потребность знать, всегда ли вещи таковы, какими он их сейчас видит, может ли новое войти в старые рамки, есть ли «правило»[50]. Но надо отметить, что это правило не констатирующее, как можно было бы подумать: оно сопровождается некоторого рода моральной необходимостью. У ребенка возникает впечатление о каждой констатации, что «это должно быть так», даже тогда, когда он не смог бы найти для него точного обоснования. Таким образом, мальчики 5—6 лет, которые объясняют себе механизм велосипеда, еще ни в какой мере не интересуются соединением его частей, но просто объявляют, что все они необходимы и притом в равной степени. Приблизительно вот что говорится: «Это необходимо потому, что это так». Чувство необходимости здесь предшествует объяснению[51]. Следовательно, мы имеем тут дело столько же с целевым, сколько и с причинным знанием; столько же с моральным, сколько и с логическим. Как правило, ребенок смешивает общественную необходимость (моральную, социальную) и необходимость физическую (идея о законе, впрочем, еще долго сохраняет следы этого сложного происхождения). Вследствие этого большое количество «почему» детей ограничивается тем, что взывает к этому чувству необходимости. В частности, возможно, что ответ, который должен быть дан на последние из цитированных нами «почему» (см. выше), не только такой: «Потому что это всегда так», — но и еще такой: «Потому что это надо, потому что это должно быть так». Понятно, в каком отношении этот тип объяснений связан с предпричинностью, которая именно и является результатом смешения психологического или интеллектуального мира, или мира моральной и логической необходимости, и физического мира, или мира механической необходимости.

§ 4. «Почему» мотивировки

Мы видели, что уже среди «почему», относящихся к природе, и среди «почему», относящихся к предметам, сделанным руками человека, многие представляют собою не «почему причинного объяснения» в собственном смысле слова, но вопросы, в большей или меньшей степени относящиеся к мотивам и приближающие нас благодаря этому к разбираемой сейчас категории. Таким образом, она должна быть преобладающей в собрании «почему» Дэля. На нее действительно приходится 183 из 360 вопросов этого собрания.

Многие из них ограничиваются отыскиванием мотивов совершенно случайного действия или какого-нибудь слова. В них нет ничего интересного. Вот примеры:

«Вы здесь завтракаете? — Нет, сегодня я не могу. — Почему?»; «Она [гусеница] кусается? — Нет. — Почему Анита мне это сказала? Злюка!»; «Что изображает твой рисунок? — Вы все хотите знать, вы жадная. Почему вы хотите все знать? Мадемуазель, вы думаете, что это глупости?»; «Почему ей страшно?» и т. д.

В этой категории появляются первые «почему» косвенного вопроса: «Вы знаете, почему мне бы хотелось, чтобы вы пришли сегодня после обеда?»

Другие «почему» мотивировки в меньшей степени относятся к намерениям, просто возникшим внезапно, чем к собственно психологическому объяснению. В этих случаях термин «мотив» сразу приобретает весь свой смысл — и причинный, и целевой. Ведь объяснить психологический акт — это значит рассматривать мотив этого акта сразу как причину и цель. В общем, мы рассматриваем в качестве «почему» мотивировки всякий вопрос, заданный о причине поступка или непреднамеренного психологического акта, например: «Почему вы никогда не ошибаетесь?» Между причиной психологического акта и мотивом на самом деле существует много переходов: можно говорить о мотиве страха столько же, сколько о его причине, и если нельзя говорить о мотиве какого-либо невольного заблуждения, то это можно сделать относительно полупреднамеренного заблуждения. Короче, при невозможности точного разделения мы условимся причислять к «почему» мотивировки все вопросы, относящиеся к психологическому объяснению, даже к причинному. Вот примеры:

«Почему вы меня учите считать?»; «Почему папа не знает его [числа], хотя он взрослый человек?»; «А моя мама [любит маленького Иисуса]? — Да, я думаю. — Почему вы не уверены?»; «Почему, если бы я ее [железную полосу] не взял, я все же смог бы вас защитить? Потому что я мальчик?»; «Почему ангелы всегда милые, а люди нет? Потому что ангелам не надо учиться читать, ни делать очень много скучных вещей? Бывают ли люди, которые злы, потому что они голодны?»; «Почему я делаю быстро и делаю хорошо, а раньше я делал быстро и плохо?»

Во всех этих случаях видно, что причина действий, к которым относится «почему», нераздельно связана с их целью и с намерением, которое ими руководило. Тут мы имеем дело с явлением того же порядка, что и в случаях «почему», относящихся к природе, но здесь данное явление нашло свое обоснование, так как эти «почему» относятся к человеческим действиям. Следовательно, можно сказать, что «почему» мотивировки — это те среди детских вопросов, которые наиболее правильно выражены и которые ближе всего к нашему способу познавать вещи.

Конечно, между последними «почему» и теми, которые относятся к намерениям, возникшим внезапно, есть много переходов. Например: «Мне нравятся люди, которые так плавают. — Почему?»; «Почему вы недовольны, что я его убил?» Невозможно установить две подкатегории среди «почему» мотивировки — одну, относящуюся к намерениям, возникшим внезапно, и другую, относящуюся к более длительным психологическим состояниям. Впрочем, это было бы и малоинтересно. Интереснее было бы иметь возможность точно определить отношения между «почему» мотивировки и «почему» логического обоснования. В этом отношении иногда кажется, что объяснение, требуемое ребенком в ответ на его «почему», является промежуточным между логическим объяснением (идея, влекущая за собою идею) и психологическим объяснением (мотив, имеющий следствием действие). Например: «Разве вы больше любите мышей, чем крыс? — Почему? — Потому, что они менее злы, и потому, что вы слабы?» Эти случаи помогают нам понять, каким образом «почему» логического обоснования, которое мы будем сейчас изучать, понемногу отделилось от «почему» мотивировки.

К «почему» мотивировки необходимо отнести еще одну группу «почему», довольно значительную (34 из 183): это те «почему», которые ребенок пускает в ход для того, чтобы выразить несогласие с каким-нибудь утверждением или противодействие приказанию, которое вызвало в нем неудовольствие. Если принять эти вопросы буквально и всерьез, то могло бы показаться, что они представляют «почему» мотивировки в собственном смысле и даже иногда «почему» логического обоснования в том смысле, как мы об этом только что говорили. В действительности же здесь идет речь не о настоящих вопросах, как раньше, но об утверждениях или, скорее, о скрытых отрицаниях, принимающих форму вопросов исключительно из вежливости. Доказывается это тем, что ребенок не ждет никакого ответа. Вот примеры:

«Анита не захотела, и я ее побил. — Даму никогда не бьют. — Почему? Это не дама...» и т. д.; «До этих пор. — Почему?»; « Нарисуй мне карманные часы. — Почему не пушки?» и т. д.

По виду ребенок как будто спрашивает: «Почему вы говорите это?» или: «Почему вы хотите этого?» и т. д. Реально же вопрос сводится к тому, чтобы сказать: «Это неправда» или: «Я не хочу». Но, само собой разумеется, что между видом «почему» противоречия и вопросами, относящимися к намерению, существует целый ряд переходов.

Наконец надо упомянуть о категории тех «почему» (6 из 183), которые смешиваются с «почему» мотивировки и «почему» причинного объяснения и которые можно назвать «почему» фабуляции (выдумывания): ребенок рассказывает о чем-нибудь, о каких-нибудь вымышленных происшествиях или, играя, олицетворяет предметы, которые его окружают; в связи с этим фантазированием он задает вопросы, на которые нельзя дать никакого ответа: «Почему вы это делаете бедному столику [трете его резинкой], он старый?»; «Вы знаете, почему я вас не убиваю? Это потому, что я не хочу вам делать больно».

§ 5. «Почему» обоснования

«Почему» обоснования интересны в различных отношениях. Они свидетельствуют об интересе ребенка к совокупности обычаев и правил, которые ему предписаны извне и для которых он хотел бы найти основание. Это обоснование не является ни причинным, ни даже целевым объяснением. Оно приближается к мотивировке, то есть к предыдущей группе, но оно отличается от нее следующей чертой: ребенок ищет под правилами не столько психологические мотивы, сколько достаточную причину для понимания. Если мы и выделяем в специальную группу «почему» настоящей категории, то потому, что они составляют ядро, откуда выйдут после 7—8 лет «почему» логического обоснования. Впрочем, мы можем быть свидетелями их постепенного образования уже у Дэля.

«Почему» обоснования разделяются у Дэля на три легко различимые подгруппы: «почему», относящиеся к 1) общественным правилам и обычаям, 2) к школьным правилам (речь, орфография) и 3) к определениям. Только третья из этих подгрупп составляет одно целое с «почему» логического основания. Первая еще очень близко связана с психологической мотивировкой. Вторая составляет промежуточную группу.

Из 74 «почему» обоснования 14 относятся к общественным обычаям. Среди них одни свидетельствуют о простом психологическом любопытстве и могли бы вполне быть отнесены к «почему» мотивировки. Например: «Почему в одной церкви черные одежды, а [в] другой цветные одежды?» Иные больше приближаются к идее о правиле: «Почему это [открывать письма] запрещено? Его [почтальона] посадят в тюрьму?» и т. д.

Ясно видно, что эта первая группа едва ли находится на своем месте среди «почему» обоснования. И если мы ее поместили здесь, то просто потому, что она постепенно сливается с «почему», относящимися к школьным правилам. Вот один из случаев перехода: «Почему не «in» [в слове «Alain»] или не «к» [по поводу написания слова «quatre»]? — Нельзя. — Кто запретил? Месье из Парижа?» Следовательно, «месье», которые создают правила орфографии, находятся приблизительно в той же плоскости, что и те, которые заведуют полицией и сажают в тюрьму почтальонов.

Что же касается настоящих «почему», относящихся к школьным правилам (55 из 74), то они гораздо более удаляются от «почему» психологической мотивировки. Вот примеры:

«Почему [ставят заглавные буквы у имен собственных]? Мне бы очень хотелось знать»; «В слове «grand» на конце всегда ставится «d». — Почему? Что было бы, если бы его не поставить?»; «[Слово «bonsoir»] Почему не ставят «с», тогда будет «coi»?»; «Нет надобности ставить точку над заглавным «I». — Почему?»; «Почему ставят точки здесь [после фраз], а не здесь [после слов]? Смешно!»

Все знают, что в орфографии и грамматике дети более логичны, чем мы. Многочисленные «почему» лишний раз свидетельствуют об этом. Они являются полной параллелью «почему» причинного объяснения, которое мы изучали. Правила и речь, как и природа, преисполнены случайностей и неожиданных причуд, причину которых может отыскать лишь объяснение sui generis, ведущее счет всяким случайностям исторического развития. Ребенок, у которого ни в малейшей степени нет этого понятия о случайности и историческом развитии, хочет немедленно для всего найти основание и удивляется, что не может этого сделать. Если мы еще раз подчеркнем ту общеизвестную истину, что большое число этих «почему» обоснования плюс большое количество «почему» причинного объяснения выражают то же стремление к обоснованию во что бы то ни стало, то тем яснее станет бедность вопросов Дэля в области «почему» логического основания. Казалось бы, что раз Дэль и дети его возраста склонны все обосновывать, то их речь должна была бы быть полна дедуктивных суждений — «потому что» и «почему», связывающих идею с идеей, а не факт с идеей или факт с фактом. Но в действительности этого нет. Из 74 «почему» обоснования лишь 5 «почему» логического обоснования или логического основания. Нет смысла снова указывать причину этого парадокса: ребенок не интеллектуалист, а «интеллектуальный реалист».

Лучше попытаемся проанализировать это «логическое обоснование» и поискать, каким образом оно выделяется из предыдущих «почему». «Почему», относящиеся к речи, доставляют нам на практике несколько переходных случаев, которые ведут к логическим «почему». Это «почему» этимологии:

«Почему говорят «заблудший», когда хотят сказать «потерянный»?»; «Почему есть много слов, которые имеют несколько названий: Женевское озеро, озеро Леман?»; «Почему его [парк в Женеве] называют «Mon Repos»?»; «Почему «черный кофе»? Все кофе черные».

На первый взгляд кажется, что это чистые «почему» логического обоснования, которые связывают определения с идеей, его породившей. Это верно относительно последнего «почему», которое мы отнесем вместе с четырьмя последующими к логическому обоснованию. Что же касается других, то они свидетельствуют главным образом о психологическом намерении. Кроме того, они еще заражены интеллектуальным реализмом: известно, что для ребенка название еще связано с предметом. Объяснить этимологию слова — значит объяснить самый предмет. Ошибка Дэля: «Слова, которые имеют несколько названий» — вместо того чтобы сказать: «Предметы, которые имеют несколько названий» — значительна в этом отношении. Следовательно, нельзя сказать, что здесь идея связана с идеей: идея связана с самим предметом[52].

Исключительные случаи, когда можно сказать, что речь идет о логическом обосновании, — это случаи чистого определения и случаи довода, когда ум стремится привести такое доказательство, чтобы сделать возможным строгие умозаключения.

В определении вопрос подчиняется следующей схеме: «Если вы назовете X предметы, имеющие такие-то свойства, то почему вы говорите, что этот предмет X?» Здесь есть связь между идеей и идеей, или, более точно, между известными суждениями: признанным за таковое («X есть...» и т. д.) и другим («Я называю такой-то предмет X»), а не между одним предметом и другим. Различие, как бы тонко оно ни было, является основным моментом с точки зрения генетической психологии. До этих пор мышление распространялось только на предметы и их отношения, не сознавая самое себя и особенно не осознавая процесса дедукции. В логическом обосновании мысль осознает свою независимость, свои возможные заблуждения, свои условности: она стремится теперь обосновать не вещи, а собственные суждения. Эта операция запоздала в психологической эволюции. Предыдущие главы дали нам возможность предвидеть, что она не появится раньше 7—8 лет. Небольшое количество «почему» логического обоснования у Дэля подтверждает, такой взгляд на вещи.

Точно так же при всяком доказательстве связь, установленная между «потому что» и «почему», относится к суждениям, а не к предметам. В следующем примере: «Почему вода в Роне не течет вверх?» — если ждут объяснений, то надо ответить: «Потому что тяжесть воды влечет ее в направлении склона», — но если ждут доказательства, надо ответить: «Потому что опыт показал это» или «Потому что все реки текут вниз». В первом случае связь соединяет направление воды со склоном, следовательно, она относится к самим предметам и является причинной, во втором случае связь относится к суждениям как таковым и она — логическая. Поэтому все «почему» обоснования будут логическими «почему». Но оперирование обоснованиями редко встречается до 7—8 лет. Первые две главы показали нам, что в детских спорах не встречается именно попыток контроля или доказательства.

Короче, логические «почему» прямо относятся «неважно к чему», так как они охватывают все «почему», принадлежащие к определению и к обоснованиям. Вот единственные вопросы, которые у Дэля могут быть истолкованы как выделяющиеся из этой группы (кроме вопроса «о черном кофе», который мы упоминали).

«Почему [говорите вы — «кот»]? Кошка — это мама кота. Кот — это ребенок кошки... Я хочу написать «папа кошка»; «Это — горные потоки. — Почему не реки?»; «Это не кость, а шишка. — Почему? Если бы меня убили, разве она бы лопнула?»; «Это снег? [Вопрос классификации.] — Нет, это скалы. — Тогда почему это белое?»

Последнее из этих «почему» спорное, но это, конечно, сокращенная форма, означающая: «Почему вы говорите, что это скалы, раз это белое?» Тем не менее, возможно, что это простое «почему» причинного объяснения. Следовательно, здесь есть всего лишь четыре достоверных «почему» логического обоснования. Их можно узнать по тому, что под самим вопросительным словом можно подразумевать фразу: «Почему утверждаете вы, что...» Это никак невозможно в других категориях вопросов. Короче говоря, вопросы «почему» логического обоснования ищут основания суждения как такового, а не предмета, к которому относится это суждение. Стало быть, такие «почему» должны очень редко встречаться до 7—8 лет. Ребенок, который старается для всего найти основание, пренебрегает единственно законным средством обоснования, а именно мнениями и суждениями как таковыми. После 7—8 лет, наоборот, эти вопросы более часты. Один из нас установил возраст (11—12 лет), когда появляется формальное мышление, то есть мышление, относящееся к известным предположениям, которые принимаются как таковые, и ограничивающееся только тем, что оно старается установить, правильны ли выводы, извлеченные из этих предположений, но лишь с точки зрения чистого процесса выведения и совершенно не считаясь с реальностью[53]. Между периодами чистого интеллектуального реализма (до 7—8 лет) и началом формального мышления должна быть промежуточная стадия, когда дети стараются обосновать свои суждения как таковые, еще не располагая умением ни стать на точку зрения собеседника, ни, следовательно, справиться с формальной дедукцией. Образование «почему» логического обоснования должно соответствовать появлению этой промежуточной стадии.

В заключение надо сказать, что результаты, которые мы только что получили, подтвердили результат нашей работы о «почему» причинного объяснения. У Дэля нет «почему» логического обоснования, как нет и «почему» чистой причинности. Значит, мышление Дэля должно содержать интересы, занимающие промежуточное место между механическим объяснением и объяснением посредством логической дедукции: главное свойство детской предпричинности и состоит в этом отсутствии различения причинной точки зрения от точки зрения логической, которые обе еще смешаны с точкой зрения намерения или психологического мотива.

Наконец здесь небезынтересно будет отметить странное явление, которым подтверждается предположение, что ребенок часто еще смешивает понятия, которые для нас уже совершенно явно различны: Дэль часто употребляет слово «почему» в смысле «потому что», причем для того, чтобы выразить отношение и причины к следствию и следствия к причине. Вот пример, который относится к логическим «потому что» или «почему»: «Вода, падающая с неба, хороша. — Это почему [= потому что] это источник?» Здесь то же явление, которое мы уже отметили в объяснении ребенка ребенку (§ 5 главы III) и с которым мы снова встретимся в нашем труде о союзах причинности (часть II). Его можно наблюдать в обыденной жизни, у детей 3—6 лет. Мы наблюдали его, например, у одного маленького грека 5 лет, который очень недурно овладел французским языком, но систематически употреблял слово «почему» вместо слова «потому что», последнее же совершенно отсутствовало в его словаре: «Почему лодка держится на воде? — Почему [= потому что] она легкая» и т. д. В этом явлении абсолютно ясно наблюдается смешение слов. Но смешение показывает, с каким трудом дается ребенку распознавание отношений, различаемых в языке.

§ 6. Выводы

Из сказанного очевидна сложность «почему» Дэля и необходимость разделения их на группы по содержанию, благодаря невозможности распознать сразу, к какому типу отношений (объяснение строго причинное, целевое, логическое и т. д.) они принадлежат. Вот как распределяются 360 наших «почему» по группам:

Следовательно, «почему» мотивировки в общем объеме значительно преобладают. Не указывает ли эта их преобладающая роль на то, что другие типы «почему» исходят из этой группы как из единого центра? Кажется, что это именно так. «Почему» причинного объяснения в действительности связывается с мотивировкой при помощи целой серии антропоморфных «почему», «почему» цели и тех «почему», которые зависят от самой предпричинности. Опять-таки, «почему» обоснования связываются с теми «почему», относящимися к общественным обычаям и правилам, которые поняты как подчиняющиеся психологическим мотивам. Что же касается отношений между обеими группами (причинного объяснения и обоснования), то они менее тесны. Понятие о предпричинности предполагает, конечно, некоторое смешение между причинным объяснением и логическим обоснованием, но это смешение возможно лишь благодаря тому, что оба они еще мало отличаются от психологической мотивировки. Короче, источником «почему» Дэля является мотивирование, отыскивание «намерения», скрывающегося за действиями и за событиями. Из этого источника исходят два течения: одно — образованное из тех «почему», которые стремятся объяснить природу с точки зрения намерения, и другое — образованное из тех «почему», которые относятся к обычаям и к правилам, из них вытекающим. Взаимодействие между «почему» цели и «почему» обоснования, казалось бы, вполне естественно и возможно. Наконец, из «почему» предпричинности исходила бы собственно причинность, а из «почему» обоснования — собственно логическое обоснование. Такова была бы приблизительно генеалогия «почему» Дэля. Постараемся резюмировать ее в таблице:

Является ли такая систематизация продуктом индивидуального мышления, иначе говоря, свойственного индивиду особого типа, или она составляет общую черту мышления ребенка до 7—8 лет?

На вопрос ответят другие научные исследования. То, что мы знаем из других исследований, заставляет нас думать, что мы имеем дело с общезначимой схемой, но в настоящий момент мы воспользуемся этим предположением только как рабочей гипотезой.

II. Вопросы, не облеченные в форму «Почему»

Приступим теперь к проблеме вопросов Дэля во всем ее объеме. «Почему» служили нам введением. И верно: они составляют резко ограниченную, отчасти однородную группу, которая позволила нам установить схему классификации. Теперь наступил момент для проверки этой схемы и пополнения ее теми сведениями, которые нам могут дать другие вопросы Дэля.

§ 7. Классификация вопросов Дэля, не облеченных в форму «почему»

Здесь еще менее, чем раньше, возможно классифицировать вопросы Дэля просто по тем предметам, на которые направляется любопытство ребенка. Действительно, один и тот же предмет, например физическое явление, может послужить поводом к вопросам, значительно отличающимся один от другого: «Когда это произошло?», «Как?», «Правда ли?», «Что это такое?» и т. д. Поэтому нам надо воспользоваться смешанной классификацией. Эта классификация частью совпадает с той, которую мы приняли для «почему», но, конечно, также и отличается от нее. Здесь вполне уместно вспомнить о том, что каждому «почему» может соответствовать вопрос в другой форме, выражающий тот же смысл, но что соответствие это неполное.

Первая группа образована из вопросов причинного объяснения. Эти слова взяты точно в том же смысле, что и ранее. Вот примеры:

«Что заставляет его двигаться [говоря о шаре, катящемся на покатой террасе]?»; «Что заставляет течь озеро?»; «Чтобы сделать резинки, нужен ли огонь?»

Вероятно, надо к этой группе приобщить и следующий вопрос: «Для чего она [борзая] служит?», принимая во внимание большую связь, имеющуюся у ребенка между причинностью, связанной с целью, и причинным объяснением. Некоторые из этих вопросов точно соответствуют «почему», другие становятся на различные точки зрения, но всегда относящиеся к причинному, предпричинному объяснениям или объяснению по цели.

Вторая группа, тоже очень важная и появляющаяся позже предыдущей (по крайней мере, в том, что касается вопросов места), состоит из, как мы их будем называть, «вопросов действительности и истории». Они относятся не к объяснению какого-либо факта или события, но к ним самим или к обстоятельствам места и времени их появления, независимо от объяснения; не «какова причина события X», а «произошло ли» либо «произойдет ли», или «когда произошло» либо «произойдет», или «где произошло событие X» и т. д. Эта категория вопросов, очевидно, не соответствует «почему», так как последние относятся к причине или мотиву фактов и событий и никогда не просто к их истории или существованию. Примеры:

«Находит ли она [рыба] пищу?»; «Бывает ли это когда-нибудь [люди режут детей]?»; «Через сколько времени Рождество?»; «В Швейцарии ли Шафгауз?»

Как видно из изложенного, в такого рода вопросах возможно большое разнообразие объекта: история, время, место, самое существование; но основная функция целого видна ясно. Вот критерий, которым следует пользоваться для того, чтобы распознать, из этой ли категории данный вопрос или нет: всякий раз, когда вопрос относится к предмету, факту или событию (исключая человека и человеческое действие) и ребенок не спрашивает ни о причине, ни о классе, ни о названии этого предмета, факта или события, вопрос принадлежит к настоящей категории.

Третья группа отличается по форме от двух предыдущих и, вероятно, составляет их общий источник — это вопросы о действиях личностей и о самих лицах, абстракции, сделанные от их имени и на основании общественных или школьных правил. Следовательно, и это вопросы, относящиеся к человеческим действиям и намерениям. На первый взгляд кажется, что эту группу можно подразделить на две подгруппы: одну — содержащую вопросы о причине действий и соответствующую «почему» мотивировки, другую — содержащую вопросы о самих действиях, независимо от их причины, и соответствующую последней группе (вопросы действительности и истории). Но на практике возможны всякие переходы между этими двумя точками зрения, и их нельзя резко разделить. В то же время полезно классифицировать все, что относится к человеческим действиям, и таким образом отделить данные вопросы от вопросов предшествующей группы. Вот примеры:

«Хотели бы вы быть здесь сегодня утром? — Да. — Потому что плохая погода?»; «Вы придете? — Может быть»; «Могу ли я съесть эту грушу?»; «Что вы больше хотели бы иметь: некрасивое лицо или красивое лицо?»

Ясно, что первый из вопросов совершенно аналогичен «почему» мотивировки; остальные же удаляются от психологического объяснения и приближаются к вопросам факта; идеи причинности в них ни в какой степени не чувствуются. Тем не менее, эта группа достаточно однородна.

Четвертая группа соответствует некоторым «почему» обоснования: это все вопросы, относящиеся к правилам и обычаям: «Как пишется [имя]?» и т. п.

Можно также различать категорию вопросов о счете, но количество их очень ограничено. Форма их, например, такова: «9 и 9, это будет сколько?»

Наконец, существует целая группа вопросов классификации и оценки, которые относятся к предметам, классам, сравнениям и ценности предметов. Мы относим в эту группу вопросы, заключающие в себе суждения о ценности, так как между классом («Большое ли это?») и оценкой («Красиво ли это?») есть много промежутков. Вот примеры:

«Это пчела?»; «Разве это горы?»; «Что это за шарик с единицей [в нотах]?»; «Что это такое — чашка?»; «Это красиво, не правда ли?» и т. д.

Данная группа вопросов, в свою очередь, вызывает целый ряд других вопросов о границах. Иногда, например, бывает трудно решить, отнести ли вопрос к настоящей группе или к вопросам действительности или истории, хотя в принципе критерий точен. Но и между правилами, относящимися к названию вещей, и классификацией есть также много переходов, которые иногда делают трудным отличие настоящей группы от предыдущей. Тем не менее, в основных чертах эти группы вполне соответствуют различаемым и существенным функциям понимания, и мы увидим в деталях, что вполне возможно найти для каждой из них устойчивые критерии.

§ 8. Вопросы причинного объяснения

Попробуем на основании анализа имеющихся у нас вопросов проверить результаты, полученные от изучения соответствующих «почему»: артифициализм (artificialisme) и финализм (finalisme) вопросов, относящихся к предметам природы, отсутствие связей чистой причинности и т. д.

Среди вопросов о предметах неживой природы кажутся наименее двусмысленными следующие:

(Дэль видит, как катится шар по наклонной террасе): «Что заставляет его двигаться? — Это потому, что земля не плоская; она наклонная, и он катится вниз». (Минуту спустя о шаре, катящемся по направлению к воспитательнице В.): «Он знает, что вы там?» (Несколько секунд спустя): «Это наклонно — не правда ли?» (Последний вопрос нужно было бы отнести к вопросам действительности, если бы не был ясно виден его причинный смысл.)

«Кто заставляет Рону так быстро двигаться?»; «Но что заставляет течь озеро?» (Несколько месяцев спустя): «Смешно, земля [здесь] такая плоская, и как это [вода] может стекать?»

«Как из этого строят такой [источник]?»; «Разве для того, чтобы сделать источник, нужна лопата?»; «Но как это дождь — он делается на небе? Существуют ли трубы и горные потоки, которые текут?» (После объяснения): Когда она отклеивается? Тогда, когда она падает — это дождь?»; «Затем она [река] становится ледником?»; «Но он [ледник] тает — вдруг его не будет видно?»; «Тогда часто падают облака [на горы]?»

«[Говоря о магните]: Мне бы очень хотелось знать, как это делается?»; «Вы видите, это его [ключ] притягивает. Что заставляет его двигаться вперед?»

«Но как он делает снег, когда, вместо того чтобы таять, он остается приплюснутым?»

Из приведенного видно, что единственные вопросы причинности в собственном смысле слова это те, которые относятся к явлениям, объясненным Дэлю при помощи механики (роль спуска и т. д.). Дэль объяснял себе эти явления совсем иначе, как это показывают вопросы, заданные им до объяснения. Кроме того, два последних вопроса можно сблизить с механической причинностью, но со следующими оговорками. Прежде всего, заметна вербальная форма «делать» («как он делает» и т. д.), которая часто поражала психологов. Бюлер, например, отметил частое употребление глагола «machen» в разговоре о вещах; отсюда он заключает, что ребенок придает предметам антропоморфную активность[54]. Но это явление может быть просто остатком от предшествующих стадий, так как словесные формы развиваются медленнее, чем понимание. Большего внимания заслуживает то, что в обоих случаях (вопросы о магните и о снеге) ребенок ищет объяснение не в механической связи, а во внутренней (по отношению к предмету) силе. Хотя Дэль и говорит, что магнит притягивает ключ, но это его не удовлетворяет. Точно так же, вероятно, есть скрытая идея силы в факте, что снег не тает. Если данные объяснения причинны, то эта причинность, скажем мы, более динамического, чем механического, порядка (через неопределенную связь).

Такой динамизм поразительно ярко выступает в вопросе о шаре: «Он знает, что вы там?» Гипотеза-минимум, так сказать, что это вопрос, вызванный наклонностью ребенка к выдумыванию, к фантазированию (фабуляции). Дэль одушевил шар ради игры, как в игре он одушевил бы камешек, кусочек дерева. Но словом «фабуляция» далеко не все сказано: ибо ребенок мог бы ведь сделать что-либо другое, а не выдумывать. Отсюда гипотеза-максимум: не приписывает ли Дэль шару силу живого существа? Любопытный вопрос Дэля о мертвых листьях нам сейчас покажет, что жизнь и произвольное движение для Дэля еще смешаны[55]. В связи с этим нет ничего удивительного в том, что такая проблема ставится и по отношению к шару, «причины» движения которого Дэль не понимает. Даже если бы он выдумал все то, что касается шара, самый факт постановки вопроса в этой форме и с серьезным видом является признаком отсутствия интереса к механической причинности и того, что ребенок не удовлетворяется механической причинностью. Подобный факт обнаруживает самые корни предпричинного объяснения: двигающая причина и мотив смешаны ребенком, потому что явления одушевлены жизнью или динамизмом, который идет от жизни.

Другие вопросы приписывают людям и богам умение делать источники, дождь и т. п. при помощи тех же способов, которыми пользуются люди. Представляет ли эта искусственность («артифициализм», как называет это явление Брюнсвик), по своему происхождению, явление более раннее или более позднее по отношению к предыдущему типу предпричинности? Мы не намерены здесь решать этот вопрос, он вне нашей темы. Достаточно отметить, что Дэль вообще не старается точно определить, кто создатель того или иного явления окружающего мира (за исключением источников и Роны). Следовательно, надо истолковывать большинство вопросов «почему» как отыскивающих намерения в явлениях, причем эти намерения не приписываются определенному существу. Отсюда и предпричинное объяснение, смешивающее мотив и механическую причину. С этой точки зрения, чистое одухотворение (анимизм) предшествует искусственности как у ребенка, так и у рода.

Короче, эти вопросы о предметах неживой природы (из которых лишь очень немногие могут быть истолкованы как собственно причинные) дополняют и подтверждают нашу гипотезу о предпричинности и роднят это понятие с хорошо известным анимизмом маленьких детей. Несомненно, скажут, что мы слишком быстро проходим мимо этих связей и мимо различных типов детских объяснений и что эти связи и типы требуют более глубокого анализа и сравнения с материалами других источников; но, повторяем, нашей целью здесь является не анализ причинности у ребенка, а изучение детской логики; а в этом аспекте нам достаточно знать, что логическое включение и физическая причинность здесь еще не отличаются от простой мотивировки, откуда и происходит понятие о «предпричинности».

Детская концепция, согласно которой двигающиеся предметы наделены собственной активностью, делает особенно важными вопросы Дэля о жизни и смерти. Вспомним результат, к которому нас привело изучение «почему» Дэля, относящихся к животным и растениям. Поскольку для ребенка случайности не существует и все явления кажутся установленными согласно известному порядку, то жизнь ему представляется нормальным явлением, и в ней нет ничего удивительного до тех пор, пока ребенок не осознает разницы между жизнью и смертью. С этого момента смерть вызывает особое любопытство ребенка именно потому, что если за каждым явлением скрывается мотив, то смерть требует особого объяснения.

Следовательно, ребенок будет искать критерий для различения жизни и смерти; эти поиски приводят его к подстановке в части предпричинного объяснения и к отысканию мотивов причинного объяснения и даже иногда к осознанию случайного. Вот примеры:

«Они умерли [листья]? — Да. — Но они же движутся вместе с ветром»; «Он [листок, который Дэль только что отрезал] еще живет сейчас?.. (Он кладет его снова на ветку): А теперь он живет?»; «А если положить его в воду? — Он проживет дольше. — Еще один день, а потом? — Он засохнет. — Он умрет? — Да. — Бедный листочек!»; «Если это [листок] посадить в кровь, он умрет [тоже]?»

«Посадили ли это [дерево] или это само растет?»; «Кто заставляет летом расти цветы?»; «Папа мне сказал, что глициния растет два сезона — весну и лето. Тогда она растет два раза?»

В первом из этих вопросов видно смешение понятий движения и жизни — смешение, которое является, однако, основой для понимания предпричинности, так как оно позволяет нам увидеть, что ребенок всякое движение истолковывает как жизнь. Вследствие этого упоминание о какой-либо причине движения равносильно упоминанию о причине жизни, то есть если не о намеренности, то, по крайней мере, произвольности. Поэтому понятно, как в противовес такому пониманию жизни зарождается любопытство к смерти, поскольку смерть препятствует привычке детей мыслить, и, наконец, любопытство к жизни (последние вопросы), поскольку жизнь может быть разрушена смертью.

Вопросы о животных свидетельствуют о той же озабоченности, а также о намерениях и возможностях каждого:

«Если ударить его [голубя] в этот кончик крыла — он умрет?»; «Она [гусеница] знает, что она должна умереть, чтобы стать бабочкой?» (ср.: «Она не знает, что она должна очень скоро умереть?») и т.д.

(Олени тащат сани): «Эти животные — существа, которые слышат, что им говорят?»; (Через минуту): «Как ведут лошадей?»; «Для чего служит борзая собака?» и т. д.

Человеческое тело побуждает к ряду аналогичных вопросов:

«Разве умирают [оттого, что съедают каштаны]?»; «Если вдохнуть яд, умирают?» и т.д.; «Как, кто делает точки [веснушки на руках]?»

Нет необходимости множить примеры: из всех этих вопросов очевидно, насколько порядок причинности, предполагаемый ребенком, маломеханичен и насколько он антропоморфен или включает идею цели.

Наконец, здесь следует поместить группу вопросов по отношению к вещам, сделанным руками человека, то есть к продуктам производства, группу, аналогичную группе соответствующих «почему».

«Для чего служат рельсы?»; «Та машина [просеивающая песок] не служит ли для этой [для журавля]?»; «Если у меня есть лодка, если ее намочить, и когда ее положить на солнце — она снова склеится?»; «Если выстрелить из пушки в фейерверк... граната пройдет через огонь и это разорвется, не правда ли?»

В заключение надо сказать, что материал этого параграфа позволяет проверить гипотезы, допущенные в отношении «почему» причинного объяснения, в частности в том, что касается редкого употребления чисто причинных вопросов.

§ 9. Вопросы, касающиеся действительности и истории

Вопросы этой категории, согласно принятому определению, относятся только к фактам и событиям, но не к их причине и не к их структуре в отношении причинности. На практике этот критерий не так прост, существует много переходов между предшествующей группой вопросов и данной. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, потому что понятие о действительности создается лишь благодаря отношениям причинности, которые соединяют факты. Тем не менее, так как нам нужна устойчивая классификация, которая должна быть принята всеми, нам необходимо принять определенный, хотя и несколько произвольный, критерий.

Когда заданный вопрос допускает причинный ответ, начинающийся с причинного «потому что» или состоящий в том, что говорят: «Бог это сделал» или «человек это сделал» и т. д., то этот вопрос, несомненно, причинный. Но мы отнесли к группе вопросов причинного объяснения и такие вопросы, как: «Если вдохнуть яд, то умирают?» или: «Шар знает, что вы там?», которые, казалось бы, относятся к вопросам о фактах. В данном случае критерий более тонкий. Эти вопросы, конечно, соприкасаются с причинностью, потому что они, в сущности, спрашивают: заставляет ли яд умирать или нет; катится ли шар в известном направлении потому, что он действует сознательно, или по другой причине и т. д. Наоборот, чисто фактический вопрос (например, такой: «Есть ли также и маленькие рыбки у берега?») не представляет никакого поиска, не устанавливает никакого причинного отношения. Итак, за неимением лучших, мы принимаем следующие условия: когда отношение между терминами, к которым относится вопрос, предполагает движение, действие или намерение, то вопрос причинен; если же отношение лишь статическое (существование, описание или место) или просто временное, то вопрос не причинен.

Установить, насколько эти произвольно установленные различия полезны, может только практика. Если предположить, что мы, например, найдем закон развития, который можно было бы применить к нескольким детям различного возраста, или что будет найден способ распознавать различные типы детей, которые задают вопросы, то стоит сохранить эту схему; а если нет, то пусть ее постигнет судьба классификаций старых грамматиков и логиков! Для проблем, интересующих нас здесь и являющихся проблемами общей, а не индивидуальной психологии, настоящая схема не имеет, по существу, никакого значения.

Кроме того, следует отнести вопросы действительности и истории в различные категории, из которых лишь первая трудноотличима от вопросов причинного объяснения. Это категория вопросов о фактах или событиях:

«Разве оно [болото] очень глубокое?»; «Я вижу себя в ваших глазах. А вы?»; «Есть ли также и маленькие рыбки у берега?»; «Это доходит до неба [ракеты]?» (Можно отнести этот вопрос к вопросу о месте); «[Тучи] значительно выше, чем наша крыша? — Да.— Я не могу этому поверить!»; «Что там [в коробке]?»; «Есть ли киты [в озере]?»; (Перед географической картой, глядя на озеро Зуг, которое Дэль принимает за дырку): «Разве есть дырки?»; «Ее [улитки] рога наружу?»; «Есть ли мухи голубые и зеленые?» и т.д.

К первой группе примыкает через ряд переходов вторая категория, специально относящаяся к месту:

«Где они причаливают — большие лодки?»; «Где Германская Швейцария?»; «Где Сен-Бернар?»; «Значит, Церматт не в Швейцарии?» и т.д.

Третья категория состоит из вопросов, касающихся времени:

«Через сколько времени Рождество?»; «Разве мои именины будут в понедельник? Мне кажется, что в понедельник. Правда ли это? — Не знаю. — Я думал, что взрослые могли бы об этом подумать». (Надо отметить, что «думать» о чем-нибудь здесь смешивается с «знать», как это обычно наблюдается у ребенка.)

Четвертая группа составлена из вопросов о модальности, то есть из вопросов, относящихся не к фактам или событиям, а к степени их реальности. Конечно, есть много оттенков между этой и предыдущей группами, но небезынтересно выделить ее отдельно:

«Существуют ли они [люди, режущие детей]?»; «Правда ли [что это яд]?»; «Это не выдумка?» и т.д.

Можно присоединить к этим вопросам о модальности и такое заявление, услышанное из уст Дэля, которое, разумеется, является выдумкой, но, тем не менее, все же достойно внимания:

«Жан [друг] не существует, потому что я его не люблю!»

Наконец, здесь можно поместить всю группу вопросов, являющихся продуктом воображения и выдумки и относящихся к фактам и событиям, которые, как Дэль это хорошо знает, неверны:

«Она сгорела теперь — эта маленькая девочка?»; «Он много ел — этот месье Ж.?»; «Волны на озере злые?» (Сочинительство ли это со стороны Дэля или он хочет спросить, не опасны ли они?)

Таковы пять категорий, на которые можно разделить вопросы действительности и истории у Дэля. Как таковые и эти вопросы не сообщают нам ни о чем таком, чего бы мы уже не знали.

Но интерес вопросов действительности состоит в том, что они позволяют нам частично анализировать природу детских ассумпций (assomptions). Известно, что Мейнонг назвал ассумпциями предложения, принимаемые при построении рассуждений на веру. По своему происхождению ассумпции, говорит Мейнонг, это — «если» в играх детей, утверждение, на котором ребенок любит строить свои якобы выводы.

Итак, по поводу этих ассумпций ставится большая проблема: какова степень реальности, которую допускает для них ребенок?

Взрослый имеет в своем распоряжении два вида ассумпций: физическую и логическую. Физическая ассумпция принимает факт как таковой и устанавливает отношение от факта к факту. Например: «Если бы солнце скрылось, то его больше не было бы видно» означает, что между достоверным фактом (исчезновение солнца) и другим фактом (ночь) есть причинное отношение. Логическая ассумпция, напротив, просто принимает суждение как таковое и выводит из него другое суждение: «Если вы называете птицами всех позвоночных имеющих крылья, то летучая мышь тоже птица». Здесь отношение не между двумя фактами, а между двумя суждениями.

Итак, из всех ассумпций Дэля ни одна не является логической. Мы уже видели ассумпцию в вопросах причинного объяснения («Если вдохнешь яд, то умрешь»). Другие относятся к психологической мотивировке («Огорчило бы вашу маму, если бы ей сообщили по телефону, что вы умерли? — Да, она пришла бы искать тебя... и т. д. — А если бы я ушел? — Она заявила бы в полицию. — А если бы полиция меня не нашла?» и т. д.). Другие объяснения — общественного характера («Жандармы запрещают [валяться на улице]? — Да. — А если бы я был судьей, тогда я мог бы?»). Большинству из этих вопросов действительности или истории ребенок придает вид реальности как бы только для того, чтобы посмотреть, что произойдет при том или ином условии. Это «опыты, чтобы видеть», это деятельность воображения, говорит Болдуин, задача которого освободить ум от предметов и позволить ему построить мир отвлеченных образов. Например:

«Если бы я был ангелом, имел бы крылья и полетел на елку, то видел бы я белок или они исчезли бы?»

«Если бы дерево выросло посреди озера, что бы оно делало? — Но ведь его нет. — Я хорошо знаю, что его нет, но если бы?»; «Ну, а если бы это один раз остановилось [ход времен года]?»

«Если бы я свел вместе дракона и медведя, кто бы победил?.. А если бы я свел ребенка и дракона?»

Итак, видно, что все эти ассумпции — физические; это «умственные опыты», как говорят Мах и Риньяно. Следовательно, здесь мы находим подтверждение нашего положения, что ребенок до 7—8 лет не любит пользоваться логическими отношениями. Но есть также и нечто большее. Детские ассумпции свидетельствуют о смешении логического и реально существующего порядка точно так же, как мы это наблюдали в предпричинности, где логическое включение смешивается с причинным объяснением. Иначе говоря, ребенок воспринимает реальный мир более логичным, чем он есть в реальности, благодаря понятию предпричинности. Вследствие этого он думает, что возможно все связать и все предвидеть, и те ассумпции, которые он допускает, имеют, как ему кажется, значение дедукции и обогащают его, что недоступно для нас с нашей взрослой логикой.

Самая яркая черта, характерная для детских ассумпций, состоит в том, что нам они не позволяют сделать никакого определенного вывода, между тем как для детей это оказывается вполне возможным. «Если бы я был ангелом», «если бы я свел дракона и медведя» и т. д., то что произошло бы — не знаешь. Дэлю же, наоборот, хотелось бы это знать, и он считает возможным иметь суждение там, где мы считаем таковое невозможным из-за отсутствия данных. Все в природе кажется ему построенным с известным намерением и в известной связанности, и ему кажется вполне естественным отвечать на все «если». Вероятно, в результате этого структура ассумпции аналогична структуре предпричинности: смешение причинного и физического (реального) порядка и порядка логического, или человеческого (мотивировка).

Что касается действительности, то она, как мы видели, деформируется для Дэля в соответствии с его желаниями («Жан не существует, потому что я его не люблю»). Следовательно, ассумпции ребенка относятся к менее точно ограниченной действительности, чем наша, беспрерывно выходя из плоскости наблюдения и возвращаясь назад.

В этом отношении действительность для ребенка одновременно и более произвольна, и более урегулирована, чем для нас. Она более произвольна, потому что нет ничего невозможного и ничто не подчиняется законам причинности. Но при этом ребенок всегда находит достаточные мотивы для обоснования тех самых фантастических происшествий, в реальность которых он верит, поэтому-то, по его мнению, всегда и все можно объяснить. Дети, как и первобытные люди, совершенно произвольно допускают существование намерений там, где их нет, но никогда не допускают случайности; значит, их действительность более урегулирована.

В итоге понятие о возможном у ребенка гораздо более смутно, чем у взрослого. У взрослого возможное представляет, с одной точки зрения, простую ступень реальности (физическая возможность), а с другой — логическое единство, построенное на принятом «на веру» положении, именно ассумпции (гипотезы, к которым относится логическая дедукция).

В плоскости возможного, или гипотез, взрослый, поскольку он умеет пользоваться правилами логической дедукции, не будет себя обманывать относительно возможности построения таким путем действительности, так как он помнит о том, что мир гипотез — мир, подчиненный миру наблюдений.

У ребенка, напротив, нет логических ассумпций. Вследствие этого мир возможного, или мир гипотез, не является миром низшим по отношению к существующему миру, простой степенью реальности, степенью бытия. Это мир специальный, аналогичный миру игры. Действительность пронизана мотивами и намерениями, и возможное есть мир, где эти намерения обнажаются, мир, где можно с ними играть без препятствий и без контроля. Отсюда и появляется та связь, которую мы только что наблюдали: «Если...», «да, но если...» и т. д. Возможное, следовательно, не есть низшая ступень бытия — это особый мир, обладающий той же степенью реальности, как и «настоящий» мир, и ассумпция не отличается от простой индукции, основанной на реальном мире.

В то же время — и это последний пункт, на котором здесь надо остановиться, — дедукция у Дэля, как и у детей того же возраста, не является чистой (формальной дедукцией) и находится под влиянием интеллектуального реализма. То, что дедукция может ограничиться у взрослых связыванием суждений с суждениями, — это результат признания законной силы за дедукциями, основанными на логических ассумпциях (это происходит при всяком доказательстве). Для того чтобы доказать суждение, уже упомянутое выше («Если бы солнце зашло, ничего не было бы видно»), прибегают к логическим ассумпциям и дедукциям следующего рода: «Если вы полагаете, что день не зависит от солнца, то вы должны полагать, что день должен быть и после захода солнца, потому что...» и т. д. Дэль же, напротив, никогда не старается доказывать. Он не создает логических ассумпций, чтобы узнать, что из них выйдет, — он прямо рассуждает об объекте, построенном его воображением и принятом им за реально существующий.

В заключение скажем, что вопросы о действительности подтверждают то, что мы узнали в вопросах «причинного объяснения». Мы непрерывно убеждаемся в том, что ребенок всюду остается верным интеллектуальному реализму, то есть в том, что он слишком реалист, чтобы быть логиком, и слишком интеллектуалист, чтобы быть чистым наблюдателем. Мир физический и мир мысли еще составляют для него неразличимый комплекс, причинность и мотивировка еще смешаны. У взрослого, за исключением, конечно, метафизика или наивного реалиста, соотношение фактов и идей также образует одно целое в том смысле, что логика и действительность составляют два неразрывно связанных ряда. Но взрослый уже достаточно, так сказать, отделился от своего «Я» и своих идей и может быть объективным наблюдателем; он достаточно отделился от вещей и уже научился рассуждать, исходя из допущений (ассумпций) или гипотез, взятых как таковые. В этом отношении его мысль, вдвойне освобожденная, вдвое легче приспособляется. У ребенка, наоборот, мысль оттесняет наблюдения и наблюдения оттесняют мысль, откуда и происходит равное и соотносительное незнание и реальности, и логики.

§ 10. Вопросы о человеческих действиях и вопросы о правилах

Вопросы о человеческих действиях, как и соответствующие «почему», относятся то к психологическому объяснению в собственном смысле, то к мгновенным действиям. Вот примеры:

«Кого вы больше всего любите, меня или маму? — Тебя. — Так не говорят, это немного невежливо»; «Все любят маленького Иисуса? — Да. — А вы? — Да. — А было бы гадко, если бы его наказали?»; «Вам было бы немножко страшно [влезть на дерево]?» и т.д.

И вся серия вопросов такой формы: «Как вы думаете, прыгну ли я?»; «Взрослые тоже делают ошибку? Разве взрослые люди не могли бы об этом подумать?» (уже цитировалось по поводу вопроса о времени) и т. д.

В этих вопросах интересным для нас является убеждение детей во всеведении взрослых. Этот факт немаловажен для идеи антропоморфизма, которую ребенок вносит в свое отношение к природе. Если взрослый все знает и может, если захочет, дать на все ответ, то это потому, что все в природе гармонично, урегулировано и для всего есть свое основание. Прогрессирующий скептицизм ребенка в отношении мысли взрослого является вследствие этого очень важным: он влечет за собою мысль о данном как таковом и идею случайности. Итак, вопросы, подобные тем, которые мы здесь записали, должны тщательно отмечаться для того, чтобы можно было дать себе отчет о времени, когда у ребенка пробуждается скептицизм. В то время, когда эти вопросы задавались Дэлем, вера во взрослого была еще велика. К концу года (7 л. 2 м.) этой веры уже не было: «Если папа не может всего знать, то я тоже не могу».

Что касается вопроса о правах и правилах, то они представляют вместе с предыдущими целый ряд переходов, но интересно их отделить одни от других, во-первых, потому, что они соответствуют особой группе «почему», а затем и по той причине, что вопросы о правилах представляют, со своей стороны, переход к вопросам классификации в собственном смысле, составляющим очень значительную группу. Тем не менее, необходимость объединения «вопросов о правилах» в особую категорию можно и оспаривать.

Исходя из нашей точки зрения, эти вопросы являются простыми психологическими вопросами, но относящимися к общественным обычаям: «Дамы всегда начинают устраивать игры, устраивать приемы — не правда ли?» и т. д., но непосредственно следует переход к школьным правилам: «Кто запретил [ставить «к» в слове «quatre»]? Это месье из Парижа?»

Потом идет серия вопросов о правилах как таковых: «Как пишется [имя]?»; «Ставится ли accent aigu?»; «Правильно ли это?» и т. д. Эти вопросы не представляют собой ничего нового, и мы просто показали их для сопоставления с соответствующими «почему».

§ 11. Вопросы о классификации и счете

Каким образом от интереса к правилу, к «так делают» или «должны», переходят к логическому интересу, к отыскиванию причины, заставляющей принять или отвергнуть то или иное суждение? Мы видели, что первые логические «почему», появившиеся у Дэля, связываются с определением и благодаря этому кажутся происходящими от тех «почему» правил, которые относятся к речи. Следующие вопросы подтвердят именно это происхождение.

Ведь промежуточную категорию между вопросами о правилах и вопросами о классификации, которые, вероятно, являются как бы их общим стволом, составляют вопросы, касающиеся названий. Это — или простое объяснение значения незнакомого слова, или этимологический анализ:

«Конец года — что это значит?»; «Нос к носу — что это значит?»; «Что это такое — слуховое окно?»; «Что это такое — Рудольф?»; «Как называют реки; текущие между горами?»

«Кол... [читает] — это колет?»; «Что это значит — «втор» [начало слова «вторник»]?»

Ясно виден постепенный переход от этих вопросов о названиях к вопросам классификации.

Вопросы классификации — это те, с помощью которых о новых предметах уже спрашивают, не «как это называется?», а «что это такое?», в чем видны попытки дать определение предмету, название которого уже известно:

«Что это такое? Лужа?»; «Что это такое? Майский жук?» «Что такое чашка?», «Что такое скатерть?»; «Что такое убежище?» и т. д. (название как таковое уже известно).

Следить за генеалогией этих вопросов легко. По замечанию Сюлли и Компейре, дети думают, что все предметы обладают изначальным и неизменным наименованием, которое составляет в некотором роде их сущность[56]. Когда маленькие дети спрашивают о неизвестном предмете: «Что это такое?», — то они хотят узнать его название, и это слово — наименование — служит им не только символом, но и определением и даже объяснением.

Итак, первый по времени среди вопросов о правилах и классификации — вопрос о названии. Но так как он является одновременно нормативным и классифицирующим, то понятно, каким путем от него происходят такие различные вопросы, как вопросы о правилах, классификации и, наконец, «логического основания». Здесь ясно видны все этапы перехода от номинального реализма к реализму интеллектуальному и от этого последнего к логическому обоснованию.

К классификации следует также отнести вопросы оценки (суждения о ценности): «Это красиво?»; «Это неверно?»; «Нехорошо?» и т. д.

Напротив, надо поместить в стороне вопросы счета, которые у Дэля встречаются в минимальном количестве, вследствие ли возраста, индивидуальных ли особенностей данного ребенка: «Мой папа мне сказал, что 1000 — это 10 раз по 100? — Да. — А чтобы было 10000? — 10 раз по 1 000. — А чтобы было 100 000?»

III. Выводы

Нам остается рассмотреть некоторые общие результаты, полученные от анализа вопросов Дэля, с точки зрения статистической, с точки зрения возраста и с точки зрения детской психологии вообще.

§ 12. Статистические результаты

Для того чтобы сравнить между собою вопросы Дэля в аспекте их устойчивости и отношения к возрасту, мы выделили три группы по 250 последовательных вопросов, включая туда, конечно, и «почему». Эти вопросы: от 201 до 450 (с сентября по 3 ноября 1921 г.), от 481 до 730 (с 3 по 24 марта 1922 г.) и от 744 до 993 (с 3 по 23 июня 1922 г.)

Получилась следующая таблица:

С точки зрения словесной формы по тем же трем сериям получены следующие результаты:

Похоже на то, что можно сделать некоторые выводы из этих таблиц, данные которых, как сказано, относятся к десятимесячному временному интервалу, причем каждая серия отделена от другой сроком в два месяца.

Прежде всего, отмечается относительное постоянство трех больших групп вопросов: первая, состоящая из вопросов причинного объяснения действительности (111, 78, 116), вторая — из вопросов, относящихся к человеческим действиям и правилам (91, 109, 85), и третья — из вопросов классификации и счета (48, 63, 49). Это постоянство окажется довольно интересным, если оно будет подтверждено последующими исследованиями. Быть может, в развитии вопросов обнаружится закон, аналогичный законам развития речи: ведь известно, что словарь, значительно обогащаясь с возрастом, тем не мене, всегда подчиняется твердым законам, регулирующим пропорции слов различных категорий. Постоянство наших больших групп сохраняется на протяжении десяти месяцев, несмотря на очень ясные колебания внутри каждой группы.

Прежде всего, самым ясным колебанием является уменьшение вопросов с союзом «почему» и относительный рост простых вопросов: 91, 53 и 41 и 95, 122 и 143. Без сомнения, этот факт надо поставить в связь с уменьшением числа вопросов причинного объяснения сравнительно с вопросами действительности и истории, которые имеют тенденцию к увеличению. Наконец, последний факт, который как будто бы противоречит первым двум: вопросы «почему», хотя и уменьшающиеся относительно (это, конечно, не значит, что они абсолютно уменьшаются), принимают все более и более причинный смысл в широком значении слова. Для установления этого факта мы из общей массы собранных вопросов взяли между 200 и 1125 вопросами три отрезка, состоящие из 60 последовательных «почему». И вот что мы получили:

Конечно, все эти данные могут быть отнесены на счет изменения личных интересов Дэля и на счет особенностей того года, когда мы делали записи. Поэтому мы и не хотим выводить из этих нескольких данных общих законов. Тем не менее, небезынтересно установить, независимы ли эти три рода колебаний один от другого или связаны между собой. Проблема, поставленная таким образом даже только в отношении особых данных Дэля, может привести к кое-каким обобщениям.

Итак, с одной стороны, количество вопросов «почему» уменьшается, с другой — количество вопросов действительности и истории увеличивается сравнительно с вопросами объяснения; и наконец, смысл вопросов «почему» становится все более и более причинным. Правда, при помощи статистики можно доказать все, что угодно, но здесь статистические данные как раз соответствуют тому, что обнаруживают качественный анализ и клинические исследования.

Если к концу наших наблюдений над Дэлем «почему» употребляются реже (по отношению к общему числу вопросов), то это потому, что между 3 и 7 годами вопросы «почему» представляют в некотором роде вопросы на все случаи, вопросы, с помощью которых доискиваются причин даже там, где их нет, даже путем смешения явлений психического и физического порядка. В результате этого естественно, что, когда эти два порядка начинают различаться, когда появляется идея о случайности или «о данном», большое количество вопросов отделяется в дальнейшем от «почему» и принимает форму «каким образом» или простых вопросов, без вопросительного выражения и относящихся столько же к механике явлений, сколько и к их причине. Следовательно, уменьшение «почему» могло бы быть показателем падения предпричинности. Это падение становится очевидным по мере роста простых вопросов, так как они свидетельствуют о стремлении получить дополнительные к простому «почему» сведения.

Увеличение «почему» причинного объяснения по отношению к другим классам «почему» происходит, вероятно, по той же причине. Именно потому, что предпричинность или, вернее, тенденция для всего находить основание идет на убыль, Дэль меньше заинтересован в «обосновании во что бы то ни стало» тех правил, которые могут обойтись и без этого. А вследствие того, что все вопросы «почему» специализируются, вопросы «почему» объяснения берут верх (это не значит, что «почему» логического обоснования обязательно должны уменьшиться: они ведь появляются лишь после 7—8 лет и по отношению к каждому обоснованию). Конечно, чтобы доказать приведенные положения, надо было бы иметь возможность классифицировать отдельные «почему» предпричинности, строгой причинности и т. д. и выразить результаты в процентных отношениях. Так как эта операция в настоящее время невозможна, то мы вынуждены довольствоваться предположениями, что уменьшение «почему», относящихся к обоснованию правил, является признаком, поддерживающим то положение, что потребность обоснования «во что бы то ни стало» у Дэля уменьшается, и вследствие этого предпричинность уступает потребности в причинных объяснениях более строгого характера.

С этих позиций понятно также увеличение вопросов о действительности и истории по отношению к вопросам объяснения. Можно предполагать, что это увеличение не зависит от произвольной классификации. Если вопросы о фактах и обстоятельствах множатся, то это происходит потому, что ребенок отказывается от обоснования явлений, которые просто даны, и старается более точно определить условия или следствия их появления.

Как явствует из сказанного, наши результаты очень напоминают выводы, полученные Гроосом и описанные в его прекрасных работах о «вызванных» вопросах. Давая ребенку какое-либо предложение и записывая вопрос, заданный по этому поводу, Гроос с очевидностью показал, что вопросы причинности в широком смысле слова составляют между 12 и 17 годами более или менее постоянный процент (40%), независимо от возраста детей. Эти причинные вопросы могут быть разделены на регрессивные (причина) и прогрессивные (следствие), причем прогрессивные вопросы с возрастом регулярно увеличиваются. Этот вывод был в основных чертах подтвержден исследованиями Института Ж.-Ж. Руссо по отношению к детям младше 12 лет (начиная с 9)[57]. Следовательно, превращение причинных вопросов в вопросы, относящиеся к следствию, совершенно не доказывает ослабления интереса к причинности вообще. Оно указывает лишь на то, что интерес отвлекается от чистого и простого «почему», чтобы направиться на детали самого механизма.

Что же касается Дэля, то мы из наших статистических данных можем заключить, что он прогрессивно утрачивает интерес к предпричинности. Таким образом, отсюда можно вывести предположение, что упадок предпричинности относится к периоду между 7 и 8 годами. Наши последние главы уже показали значение этого возраста с точки зрения упадка эгоцентризма, с точки зрения понимания детей друг другом и, главным образом, с точки зрения навыков мысли, которые предполагают уже настоящее обсуждение и сотрудничество в области абстрактной мысли. В связи с этим в синкретизме приходится предположить наличие соотношений, имеющих весьма важное значение. Прежде чем попытаться их выделить, попробуем проверить утверждение, что предпричинность у Дэля постепенно уступает настоящей причинности по мере приближения его к возрасту 7 или 8 лет.

§ 13. Упадок предпричинности

Можно применить очень простой способ для учета эволюции Дэля в области предпричинности: спустя некоторое время просто задать ему его собственные вопросы, по крайней мере, те из них, которые могут быть, несомненно, приняты за предпричинные по той манере, в какой они заданы. Для этой цели мы выбрали 50 вопросов причинного объяснения и задали их Дэлю (которому исполнилось 7 лет и 2 месяца), сообщив ему, что эти вопросы были заданы ребенком его возраста. Очень важно отметить тот факт, что Дэль не имел ни малейшего подозрения, что ему предложены его собственные вопросы (как, вероятно, помнят читатели, он никогда не замечал, что его вопросы записывают). Даже больше, он сопровождал ответы на свои вопросы такими замечаниями: «Глупо спрашивать об этом, когда это так легко»; «Это глупо, это не связано одно с другим; это так [глупо], что я здесь ничего не понимаю» и т. д. Но один этот факт не убедителен. Мысль ребенка 6—7 лет еще так мало направлена и систематизирована, иначе говоря, она еще так подсознательна, во фрейдовском смысле слова, что забывание вопросов через несколько месяцев после их задавания и неспособность ответить на них еще не может служить доказательством изменения психического состояния. Дело в другом: замечается большое расхождение между характером ответа и самой формой вопроса, причем расхождение иногда столь странное, что мы сочли необходимым проверить, вправду ли заданные вопросы имели предпричинное значение. Для контроля мы задали их десяти 7-летним детям. Некоторые дали нам ответы в совершенно ясной предпричинной форме, какую ожидал бы и Дэль в возрасте 6—7 лет, задавая свои вопросы. Другие ответили, как Дэль в 7 лет и 2 месяца, показывая этим, что они тоже переросли предпричинную стадию[58].

Вот некоторые из ответов Дэля:

«Почему есть Малый Салэв и Большой Салэв? — Потому что их два. Было две горы, поставленных одна против другой. Тогда сказали, что большая будет Большой Салэв, а маленькая — Малый Салэв».

«Почему их [негров] заставляют быть такими? — Это солнце, потому что в стране негров оно жаркое, еще жарче, чем здесь».

«Что заставляет его [шар] двигаться? — Это, когда он скатывается. — Он знает, что вы там? — Нет, но он скатывается в вашу сторону».

«Что заставляет течь Рону так быстро? — А! Потому что это немного спускается».

(Маленький мальчик написал свое имя на дереве. На другой день имени там не стало. Он спрашивает): «Почему дерево и железо стирают карандаш? — Потому что сверху кладут руки, потом трут, и потом это уходит. Это правильно? Он ошибся, потому что если написать карандашом на бумаге и взять железо и дерево и тереть, то это не стирается». Здесь видно, что Дэль не понял своего собственного вопроса.

«Озеро не доходит до Берна, почему? — Потому что Берн — это далеко, а озеро совсем маленькое. Женевское озеро больше, но и оно не доходит до Берна. Если бы это было море, тогда да, но это не та страна, она не так называется».

«Кто заставляет течь озеро? — Рона».

«Посадили ли [дерево] или оно растет само? — Его посадили. Некоторые цветы могут расти сами».

«Если взять красное и оранжевое, то получается коричневое. Почему? — Я не знаю. Папа не мог бы все знать, и я тоже». Здесь ясно видно появление скептицизма у Дэля; в 6 с половиной лет он так не ответил бы.

«Если они [ужи] не опасны, то почему у них есть это [ядовитые зубы]? — Потому что они живут, как мы. У нас есть ногти, но это ни к чему не служит».

Читая эти ответы, можно усомниться в существовании предпричинности. Кажется, что Дэль всегда имел в виду лишь совершенно положительные объяснения и что противоположное впечатление зависит лишь от недостатков его стиля, от неумения выразить свою мысль. Если бы это было так, то он вовсе и не задал бы ни одного из этих вопросов. Объяснение, данное Дэлем по поводу того, что ужи не опасны, в этом отношении знаменательно. Это объяснение сводится к тому, что вопрос или не должен задаваться, или плохо поставлен. Ответ на вопрос о размерах озера таков же. Ответы на «почему» о двух Салэвах частично представляют то же явление. Что же касается отказа дать объяснение, почему оранжевый и красный цвета дают коричневый, то он является особенно характерным. Короче, если бы Дэль во всех этих случаях подождал бы ответа, который он сам даст в 7 лет и 2 месяца, то он не задал бы этого вопроса. Относительно вопросов о неграх или о быстроте течения Роны, то очевидно, что положительные ответы, данные Дэлем в 7 лет и 2 месяца, не должны создавать никакой иллюзии насчет антропоморфного и «искусственного» характера, которые имели эти вопросы в 6 лет. Иначе непонятна сама словесная форма вопросов.

Впрочем, мы сейчас проверим эти соображения, изучив, каким образом отвечали на эти же вопросы другие дети.

Итак, ясно видно несоответствие между вопросами Дэля и тем, как он сам ответил на них несколько месяцев спустя; это как будто и подтверждает предположение, что он частью отказался от предпричинных объяснений. Ведь вопросы были поставлены так, как если бы предпричинное объяснение было возможно, то есть как если бы все могло быть доказано в природе, как если бы все было оживлено намерениями; таким путем отыскиваемая причина явлений смешивалась с мотивом психологического порядка или причиной морального порядка. Ответ, данный Дэлем в 7 лет и 2 месяца, показывает, что в его уме назревает различие между строго причинным объяснением, психологической мотивировкой и логическим обоснованием. В самом деле, он не только отказывается от того, чтобы все доказать (вопрос о двух Салэвах и ядовитых зубах), но, кроме того, он еще дает то собственно причинное объяснение, то логическое обоснование. Например, он объясняет течение Роны склоном, цвет негров — солнцем и т. д. (причинное объяснение). В вопросах о двух Салэвах и о размере озера ответ начинается простым логическим обоснованием (потому что есть два Салэва, потому что Берн удален от озера). Итак, по-видимому, предпричинность у Дэля уменьшается, и уже возникает различие между строго причинным объяснением и другими видами связи.

Правда, не следует слишком далеко заходить в противопоставлении душевного развития Дэля в 6 с половиной лет и в 7 лет и 2 месяца. Из нескольких приведенных здесь вопросов видно, что ни причинность, ни логическое обоснование еще не представлены в чистом виде. Ответ на вопрос о размерах озера в этом отношении очень путаный. Ребенок стремится, в сущности, придать озеру или отнять у него такие свойства, какие имели бы место, если бы оно было не тем, что не вполне наделено произвольным движением (подобно тому, какими ему кажутся солнце и ветер), но большой рекой, текущей, куда ей хочется: озеро могло бы дойти до Берна, если бы оно было морем, но оно «не называется» так, как море (не является им), следовательно, оно не может этого сделать.

Мы проверяли эти результаты, задавая вопросы Дэля десяти детям 7—8 лет. Опрос показал нам, с одной стороны, что эти вопросы были истолкованы как вопросы предпричинного объяснения, по меньшей мере большинством детей, слегка отставших от Дэля, а с другой, что к 7—8 годам многие ответы уже становятся то причинными, то логическими, как и вопросы Дэля в 7 лет и 2 месяца.

Вот некоторые из предпричинных ответов:

«Почему есть Большой и Малый Салэв? — [Малый] для детей, а Большой для взрослых (О). — Потому что один — для маленьких детей, другой — для взрослых (Дэ). — Потому что те, которые хотят пойти на Малый или на очень Большой (Жиа). — Для того чтобы всходить на Малый, а также — Большой (Рю)».

«Папа мне сказал, что это [гром и молния] делается само собой на небе. Почему? — Боженька ее делает (Ри). — Потому, что Боженька её делает (О)».

«Почему их [негров] заставляют быть такими? — Потому что Боженька их наказывает. Они были злыми, когда были маленькими (О). — Потому что они грязные (Га). — Это Боженька (Го). — Потому что они такими родились на свет (Жиа)» и т.д.

«Кто заставляет так быстро течь Рону? — Вода (Рю, Ант и т. д.), лодки (Рю)».

«Кто заставляет течь озеро? — Машины [шлюзы] (Ри). — Боженька (Рю, Го и др.), скалы (О)» и т. д.

«Озеро не доходит до Берна. Почему? — Оно закрыто (Рю). — Потому что его остановили. Это большая стена (Го). — Потому что это не так велико. В Берне есть другое озеро (О). — Потому что это другое озеро — Бернское озеро (Дэ). — Потому что это не все те же озера (Ант). — Потому что это слишком далеко (Жиа)».

Все эти вопросы, вероятно, предпричинны. Но виден также полиморфизм этой предпричинности. Поэтому нам невозможно теперь же приступить к анализу данных детских объяснений. Необходимы дальнейшие исследования, а пока приходится ограничиваться тем, впрочем, единственно полезным для изучения логического суждения как такового у ребенка выводом, что предпричинность свидетельствует о смешении порядка психического и порядка физического; вследствие этого логическое доказательство никогда не будет чистым у ребенка — оно будет беспрерывно колебаться между обоснованием и психологической мотивировкой.

§ 14. Заключение. «Категории», или логические функции мысли ребенка семи лет

Вопрос, говорит Клапаред, — «это осознание проблемы или трудности, подлежащей разрешению, иначе говоря, того направления, в котором надо искать ответ. Для того чтобы поиски увенчались успехом, надо знать, чего ищешь, то есть нужно поставить себе вопрос. Самая природа этого вопроса определит направление поисков. Следовательно, функция вопроса ясна: это вызов умственной деятельности в известном направлении.

... Логики старались каталогизировать различные виды вопросов или, скорее, виды суждений, которые являются соответственными ответами; эти же ученые дали название категорий различным классам этих суждений-ответов. Перечисление видов вопросов не представляет большого интереса для психологов; вопросы, которые можно задавать себе, бесконечны; их так же много, как и различных затруднений, возникающих при желании на них ответить; и вопрос о том, могут ли они быть сгруппированы по известным рубрикам, представляет лишь второстепенный интерес.

Интереснее спросить себя: каково биологическое происхождение этих различных категорий вопросов? Как индивид пришел к тому, что спрашивает о причине, цели, месте и т. д.? Эта проблема происхождения сводится к тому, чтобы узнать, как мало-помалу индивид стал интересоваться причиной, целью, местом и т. д. Мы вправе думать, что интерес к этим категориям возник только тогда, когда оказалось невозможным осуществить действие в отношении одной из них. Потребность создает сознание, а сознание причины (или цели, места и т. д.) блеснет в уме лишь тогда, когда человек испытает потребность приспособиться в отношении причины (или цели и т. д.).

Когда приспособление происходит чисто инстинктивно, ум не отдает себе отчета в категориях, даже если действие инстинкта имеет такой характер, какой он имел бы, если бы эти категории принимались во внимание; вследствие автоматичности акта его исполнение не задает нашему уму никакой задачи; нет затруднения в применении, — значит, нет потребности, а следовательно, и нет осознания ни этой потребности, ни способа ее удовлетворения.

...Отметим мимоходом, насколько наша концепция «категорий» отличается от концепции философов. Для психологии способностей категории являлись бы результатом некоторого рода примитивной интуиции, но наблюдение нам показывает, что эти категории возникают лишь вследствие затруднений в приспособлении. Для ассоциационизма категории являлись бы результатом повторных ассоциаций, ставших неразрывными; но опять-таки наблюдение показывает, что, когда ассоциация достигает максимума автоматизма (инстинкт, привычка), индивид не дает себе отчета в категориях, потому что, не испытывая затруднения в приспособлении, он не ставит себе и вопроса»[59].

Мы процитировали это замечательное место потому, что в результате нашей работы мы можем лишь подписаться под ним. В одном отношении мы даже пошли еще дальше по пути функциональной психологии, полагая, что факт осознания категории преобразовывает ее в самой ее природе. Так, мы приняли формулу: ребенок сам становится причиной гораздо раньше, чем он получает понятие о причине; при этом напоминаем только о следующем: одно лишь удобство выражения (которое, если мы не будем остерегаться, увлечет нас целиком к реалистической теории познания, то есть за пределы психологии) может позволить нам говорить о причинности как об отношении, совершенно независимом от его осознания. В реальной жизни существует столько видов причинности, сколько видов или ступеней осознания. Когда ребенок «есть причина» или действует, как если бы он знал, что одно явление есть причина другого, то, несмотря на то, что он не дает себе отчета в причинности, это все же первый вид причинного отношения и, если угодно, функциональный эквивалент причинности. Затем, когда тот же ребенок начинает относиться к вопросу сознательно, это осознание, уже благодаря тому, что оно зависит от потребностей и интересов момента, может принимать различный характер: причинности анимистической, артифициалистической, целевой, механической (посредством контакта), динамической (сила) и т. д. Последовательность этих типов причинностей никогда не может быть рассматриваема как завершенная, и виды отношений, которые сейчас употребляются взрослыми и учеными, вероятно, лишь временные, как и все те, которыми пользовались ребенок или первобытный человек.

В этом отношении изучение категорий так, как этого желает Клапаред, — дело функциональной психологии, и закон сознания открывает нам очень широкие горизонты для этого изучения. Здесь психологи сталкиваются с историками науки и современными логиками. Правда, классической логикой, будь она логикой схоластического реализма или кантовского априоризма, категории рассматриваются как установленные и обязательные для предметов или для ума в определенном количестве, в раз и навсегда законченной форме. Но эта гипотеза психологически неверна, и Джемс направил на нее всю живость своего ума, впрочем, уже тогда, когда сами логики ее преодолели. Действительно, со времени Ренувье и Курно теория о категориях приняла совершенно новое направление, которое можно без преувеличения охарактеризовать как заботу о психологии, потому что эта теория поставила своей задачей определить категории их генезисом в истории мысли и их постепенно развивающимся применением в истории наук. Такова точка зрения, которую с тех пор широко развили Хеффдинг[60], Брюнсвик[61] и Лаланд[62]. Под этим углом зрения проблема категорий должна быть поставлена и по отношению к интеллектуальному развитию самого ребенка: генетику важно отметить появление и применение этих категорий во всех стадиях, которые проходит детское понимание, и привести эти факты к функциональным законам мысли.

В таком именно духе мы и хотели бы извлечь из вопросов Дэля таблицу, хоть и приблизительную, но все же такую, которая дала бы будущим исследователям возможность ориентироваться в данном вопросе. Для этой цели достаточно переписать принятые нами классификации и рассмотреть их с генетической точки зрения.

Какие же отношения следует, прежде всего, установить между нашей классификацией вопросов и той попыткой генеалогии, которую мы допустили в отношении «почему»? Известно, что вопросы «что это» и «где» предшествуют «почему» (Штерн, Декедр). Но можно допустить, что в тот момент, когда появляется «почему», наступает переоценка ценностей в мысли ребенка, позволяющая лучше рассмотреть отношения, соединяющие между собою различные категории вопросов. Поэтому здесь мы займемся возрастом от 3 до 7—8 лет, то есть вторым возрастом вопросов, по выражению Штерна.

При каких же обстоятельствах появляются первые «почему»? Они появляются в том же возрасте, что и три следующих основных явления:

1. Образование двух различных планов действительности. Можно сказать, что до 3 лет действительное есть просто желаемое. Начиная с 1 года и 9 месяцев или с 2 лет существует «да» или «нет», действительное или недействительное, но без всяких оттенков. К 3 годам воображаемое отделяется от действительного. Согласно наблюдению Штерна, в этом возрасте появляются такие слова, как «может быть» и др., которые именно отмечают это разделение воображаемого от реального[63]. Согласно Штерну, в то же время появляются такие глаголы, как «думать», «верить»[64] и т. д. Но, на наш взгляд, появление этих слов, несмотря на сказанное выше, нисколько не означает различения ребенком психического и физического или мысли и предметов, а только все то же различение того, что воображается, и того, что осуществляется.

2. К этому самому времени (2 г. 9 м. и 3 г. 10 м.) Скюпен относит первую ложь, то есть, согласно прекрасному определению П. Жане, «верования по отношению к будущему», в противоположность «верованию по отношению к настоящему».

3. Наконец, также к 3 годам появляются в речи ребенка флексии, падежи и немного более сложные времена, первые придаточные предложения, короче — весь аппарат, необходимый для первых оформленных суждений. Так вот, эти суждения имеют своей функцией построение за ощутимой и непосредственной действительностью другой, предполагаемой и более глубокой действительности, чем просто данный мир.

Все эти превращения имеют ту общую черту, что они отмечают существенное в осознании: ребенок впредь различает действительность такой, как она представляется, непосредственной и чисто ощутимой, и, кроме того, нечто предшествующее событиям и остающиеся подразумеваемым во всех явлениях. Это нечто мы обозначим термином намерение. Такие намерения людей или предметов то соответствуют желаниям ребенка, то не соответствуют им, отсюда и происходит различие между воображаемым или желаемым и реальным. Отсюда также происходит и сопротивление действительности, которое делает необходимой ложь. Эти намерения то видны сразу, когда естественно вытекают из событий, то не видны, откуда возникает необходимость их восстановить, предполагая их за предметами; короче, приходится рассуждать, вместо того чтобы просто констатировать.

Эти превращения, одновременно с первыми «почему», имеют некоторое отношение к данной форме вопроса. До сего времени действительность почти всецело соответствовала желанию. Она располагалась, так сказать, в одной плоскости, причем ребенок не давал себе отчета о намерениях, явно противоположных его собственным или явно не зависящим от его собственных намерений. Задаваемые им вопросы прямо относились к названию вещей и к месту, которое те занимают, когда исчезают с глаз долой. К 3 годам grocco modo ребенок осознает сопротивление вещей и людей: несоответствие между желанием и осуществлением налицо. Для той степени зрелости ума, при которой ребенок еще не отличает мысли от предмета, одушевленного от неодушевленного, и даже «Я» от «не-Я», это несоответствие постигается лишь в форме намеренного сопротивления вещей и людей. Вследствие этого реальность кажется наполненной намерениями, которые ребенок приписывает людям и предметам; а сами предметы представляются ребенку то автономными, то зависящими от людей. В связи с этим вся реальность в различной степени наполнена, конечно, не олицетворенными духами (потому что в это время ребенок еще не осознает единства своего «Я» и очень мало заботится о том, чтобы приписать намерения отдельным «Я»), но, так сказать, безличными намерениями, плохо локализованными и имеющими множество форм.

Отсюда и появляются первые «почему», так как «почему» преимущественно представляют собою вопрос, отыскивающий скрытое намерение в действии или событии.

Первые «почему» обычно задаются по поводу человеческих действий.

Первое «почему», записанное Скюпеном при наблюдении Буби, было такого рода. Мать ребенка лежит на земле. Малютка хочет ее поднять: «... du bis ja nicht tot, warum stehste nicht immer so auf?» Второе «почему» появляется, когда ребенку запрещают рвать лепестки цветов: «Warum denn?» Но даже у тех детей, которые начинают с «почему» объяснения, трудно не видеть в требуемом толковании не только предпричинное, но именно такое объяснение, в котором предпричинность всецело смешивается еще с психологической причинностью или причинностью намерения: «Почему деревья имеют листья?»

Эти намерения, приписываемые людям и предметам, породят виды вопросов, соответствующих главным категориям мысли ребенка. Эти категории, следовательно, будут интенционального происхождения, то есть они возникнут от осознания психологических операций, относящихся к намерениям, а не от простой констатации мира восприятий. Кроме того, в эти категории намерения включаются предшествующие категории (название, место и т. д.) в хронологическом порядке для того, чтобы составить одно целое с ними.

Можно различить две основные категории, происходящие от преднамеренности, или две простейшие функции мысли: функцию объяснения и функцию включения, которые, впрочем, составляют скорее два момента всей деятельности мысли, чем две замкнутые области. Функция объяснения — это центробежный момент, когда мысль стремится к внешнему миру, а функция включения — момент центростремительный, когда мысль стремится к анализу самих намерений и их связи.

Функция объяснения является результатом потребности, которую испытывает ребенок, как только он осознал существование намерений, и потребности во всем ставить эти намерения на первый план. С одной стороны, он находится среди лиц, действия которых видимы и могут быть мотивированы, с другой — он пребывает в мире явлений и событий, которые до этих пор не сопротивлялись мысли и, следовательно, не требовали объяснений, но которые теперь создают препятствия для фантазии точно так же, как и люди. Эта двойственность требует уничтожения: раз действия людей вызывают свое «почему», то следует подчинить такому же порядку все действия, с которыми сталкиваешься. Отсюда берет начало общая потребность предпричинного объяснения, происходящая от смешения психологической преднамеренности с физической причинностью. Итак, у функции объяснения два полюса: психологическое объяснение и объяснение материальное; эти два полюса вначале близки и неразличимы, а затем все более и более отчетливо различаемы, хотя и связаны общей потребностью объяснять.

Благодаря тому, что понятие о намерении появляется вследствие сопротивления действительности, и в частности сопротивления людей, ребенку кажется, что все подчиняется некоторого рода необходимости — моральной и физической одновременно. Ему представляется, что все должно быть так, как оно есть. Таким образом, тенденция детской мысли состоит не только в том, чтобы во всем ставить на первый план намерение объяснить происходящее, но также и в том, чтобы отыскать обоснования всему и найти связь намерений между собой. Отсюда ведет происхождение функция включения. Направление функции объяснения центробежно в том смысле, что мысль пытается выделить из намерений материальный результат, действие или событие, вытекающие оттуда, тогда как направление функции включения центростремительно в том смысле, что от намерения мысль старается добраться до мотива, который им руководит, до идеи. Функция объяснения стремится к предметам, функция включения стремится к идеям или суждениям. Сначала же мысль ребенка одинаково удалена как от идей, так и от предметов — она занимает как раз промежуточную позицию.

Функция включения тоже имеет два полюса. Один — психологический полюс, общий с аналогичным полюсом функции объяснения. На этом полюсе ребенок спрашивает себя: «Почему делают так-то?» и т. п. «Почему» обоснования, которые мы собирали у Дэля, конечно, значительно более позднего происхождения, чем эти примитивные вопросы, хотя они и составляют частный случай «почему», касающийся того, что должно быть. Другой полюс состоит из вопросов о названиях, определениях, основании суждений, — короче, обо всем, что относится к логическому обоснованию. Как между психологическим и физическим объяснениями мы констатировали много переходов, так же и здесь между включением психологических действий (обоснованием) и между включением названий, категорий и в дальнейшем чисел имеется много переходов. Полюс, общий для обеих функций, полюс психологический (психологическое объяснение и обоснование) одновременно служит местом происхождения и расхождения функций объяснения и включения — сначала смешанных, но потом все более и более различающихся. Функцию объяснения и психологического обоснования, которая принадлежит к объяснению и включению одновременно, мы предлагаем назвать смешанной функцией.

Эта схема может оказаться имеющей значение лишь для «почему»; но очевидно, что и другие виды вопросов, даже предшествующие «почему», мало-помалу входят в нее. Например, вопросы о месте («Где?» и т. д.) и вопросы названий («Что это такое?»). В ходе развертывания функции объяснения вопросы о месте все больше приобретают свойства группы вопросов действительности и истории, которым потребность в объяснении дает столь большое развитие. Что же касается вопросов о названиях, которые сначала независимы, не выделяются как таковые ни при объяснении, ни при обосновании или включении, то их функция изменяется по мере того, как развивается функция включения. Название предмета, первоначально слитое с самим предметом, постепенно становится у ребенка доступным для обоснования, как и все другие явления, и далее — для обоснования логического (детская этимология). Вследствие этого вопросы названия все более и более связываются с функцией включения. Так же дело обстоит с вопросами классификации и определения, так как определения сначала, как известно, просто утилитарные (определения по употреблению), потом становятся все более и более логичными.

Итак, можно допустить, что между 3 и 7—8 годами главные категории мысли ребенка соответствуют следующей схеме:

Функция объяснения — Причинность. Действительность, время и место.

Смешанная функция — Мотивировки действий. Обоснование правил.

Функция включения — Классификация. Название. Число. Логические отношения.

В заключение следует вкратце перечислить результаты, добытые в отношении фактов, которые мы наблюдали в предыдущих главах, и в частности в отношении эгоцентризма мысли ребенка.

Мы подчеркнули в настоящей главе важность предпричинности и, следовательно, интеллектуального реализма, иначе говоря, важность того парадоксального факта, что мысль ребенка одинаково далека как от строго причинного объяснения, так и от включения или собственно логического обоснования. Весь механизм детских вопросов, который мы видели, держится на этом основном факте.

Какое, однако, может быть отношение между этим фактом и эгоцентризмом мысли ребенка? Взаимная зависимость и довольно тесная, потому что (см. § 12) предпричинность начинает исчезать в том же возрасте, что и эгоцентризм (7—8 лет).

Надо признать, что, с одной стороны, в каждом строго причинном объяснении имеется стремление приспособиться к внешнему миру, стремление к объективации и, можно было бы сказать, к обезличиванию мысли. Без этого стремления мысль побуждается к выдвижению всюду на первый план намерений или к соединению всех предметов субъективными связями, не основанными на наблюдениях, как об этом свидетельствует детская склонность все доказывать и ничего не принимать как случайное. Эгоцентризм мысли, конечно, препятствует этому стремлению к приспособлению и обезличиванию мысли. Он является, прежде всего, прямым препятствием, потому что чем больше «Я» стоит в центре интересов, тем менее мышление может обезличиться и отделаться от идеи, что во всякой вещи есть намерения или благоприятные, или враждебные по отношению «Я» (анимизм, артифициализм и др.). Но эгоцентризм также и косвенное препятствие, потому что до тех пор, пока ребенок эгоцентричен, он очень мало заботится о сопоставлении своих мыслей с мыслями других, а, следовательно, и о том, чтобы самому обнаружить, во что он верит. Вследствие этого он подчиняется простейшему импульсу мысли замещать вещи, как они есть, миром, созданным как единое целое, где имеется намерение и где все можно обосновать.

В то же время в логических навыках имеет место стремление к внутренней связи и к направлению мысли, что само по себе тоже не дано примитивному мышлению и представляет собою постепенную победу разума. Здесь эгоцентризм мысли еще является действительным препятствием в приобретении потребности включения или логической систематизации. Это препятствие прямое, потому что всякая эгоцентрическая мысль по своей структуре занимает промежуточное место между аутистической мыслью, которая не направлена, то есть витает по прихоти, как мечта, и направленным пониманием. Эгоцентризм еще подчиняется произволу «Я» больше, чем безличной логике. Но эгоцентризм создает и косвенное препятствие для развития включения и логической систематизации, потому что только привычка к спору и к общественной жизни приводит к логике, эгоцентризм же как раз делает эту привычку невозможной.

Следовательно, даже и без объяснения приведенных фактов видно, что эгоцентризм мысли ребенка находится в тесной связи с неспособностью дать причинное объяснение или строго логическое обоснование. Вследствие этого понятно, почему мысль ребенка постоянно витает между этими двумя сходящимися в одной точке путями, оставаясь одинаково удаленной как от того, так и от другого. Отсюда и возникают явления предпричинности и интеллектуального реализма, которые свидетельствуют о таком серединном положении. Здесь же берет начало и стремление ребенка к обоснованию во что бы то ни стало и к тому, чтобы связать все со всем, что мы уже отметили в предыдущей главе.

Часть II