[1050], что и Мурена; он всеми силами своего ума должен был бы защищать всех близких друзей отца; его обвиняет Марк Катон, который никогда ни в чем не расходился с Муреной, причем он рожден в нашем государстве для того, чтобы его влияние и дарование служили защитой многим, даже чужим ему людям и не губили даже его недругов. (57) Итак, сначала я отвечу Постуму, который, будучи кандидатом в преторы, почему-то бросается на кандидата в консулы, словно конь для вольтижировки — на беговую дорожку квадриг. Если его собственные соперники ни в чем не погрешили, то он, отказавшись от соискания, признал их превосходство над собой; но если кто-нибудь из них подкупил избирателей, то надо добиваться дружбы человека, который готов преследовать скорее за обиду, нанесенную другому, чем за обиду, нанесенную ему самому. [Об обвинениях со стороны Постума и молодого Сервия Сульпиция[1051].]
(XXVIII, 58) Перехожу теперь к Марку Катону, так как на его участии зиждется и держится все обвинение. Как он ни суров, как он ни рьян в качестве обвинителя, все же его авторитет страшит меня гораздо больше, чем обвинения, предъявленные им. Говоря об этом обвинителе, судьи, я прежде всего буду просить, чтобы ни его высокое положение, ни предстоящий ему трибунат, ни его блистательная и достойная жизнь не повредили как-нибудь Луцию Мурене, чтобы Мурена, в конце концов, не оказался единственным человеком, которому вредили бы все добродетели Марка Катона, которые тот воспитал в себе с целью быть полезным многим людям. Дважды был консулом Публий Африканский и уже успел разрушить два города, наводившие ужас на нашу державу, — Карфаген и Нуманцию, когда обвинил Луция Котту[1052]. Он отличался необычайным красноречием, необычайной честностью, необычайным бескорыстием, а авторитет его был столь же велик, как авторитет, присущий самой державе римского народа, чьей опорой он был. Я не раз слышал от старших, что именно исключительная убедительность и достоинство, с какими он поддерживал обвинение, пошли Луцию Котте очень и очень на пользу. Мудрейшие люди, бывшие тогда судьями по этому делу, не хотели вызвать впечатления, что какой бы то ни было обвиняемый может быть осужден, будучи повержен исключительно сильным влиянием своего противника. (59) А Сервий Гальба?[1053] Ведь предание о нем сохранилось: не вырвал ли его римский народ из рук твоего прадеда, Марк Катон, храбрейшего и виднейшего мужа, старавшегося погубить его? Всегда в нашем государстве весь народ и мудрые и предусмотрительные мужи противодействовали чрезмерным усилиям обвинителей. Я против того, чтобы обвинитель подавлял в суде своим могуществом, своим особым превосходством, выдающимся авторитетом, непомерным влиянием. Пусть все это способствует спасению невиновных, защите слабых, помощи несчастным, но при наличии опасности для граждан и при угрозе их существованию этому не должно быть места! (60) Если кто-нибудь случайно скажет, что Катон не стал бы обвинять, если бы заранее не вынес суждения по делу, то такой человек, судьи, установит несправедливый закон и поставит людей, привлеченных к суду, в жалкое положение, признав, что суждение обвинителя об обвиняемом должно иметь значение предварительного приговора.
(XXIX) За твое решение я лично, ввиду своего исключительно высокого мнения о твоих нравственных качествах, Катон, порицать тебя не хочу; но кое в чем я, пожалуй, мог бы тебя поправить и указать тебе несколько лучший путь. «Ты делаешь не много ошибок, — сказал храбрейшему мужу его престарелый наставник, — но все-таки делаешь их; значит, я могу тебя кое-чему научить»[1054]. Но мне тебя не учить. Поистине я готов вполне искренне сказать, что ты ни в чем не делаешь ошибок и что в тебе нет ничего такого, в чем бы тебя следовало поправить, а не слегка исправить. Ведь сама природа создала тебя великим и выдающимся человеком, обладающим честностью, вдумчивостью, воздержностью, великодушием, справедливостью, словом, всеми доблестями. К этому присоединилось влияние философского учения, далекого от умеренности и мягкости, но, как мне кажется, несколько более сурового и строгого, чем это допускает действительность или природа. (61) И так как мне приходится держать эту речь не перед необразованной толпой и не в собрании невежественных людей[1055], то я буду несколько смелее рассуждать о просвещении, которое знакомо и дорого мне и вам. Знайте, судьи, те дарованные богами и выдающиеся качества, какие мы видим у Марка Катона, свойственны ему самому; те же, каких мы подчас ищем у него и не находим, все происходят не от природы, а от его учителя. Жил некогда муж необычайного ума, Зенон[1056]; ревнителей его учения называют стоиками. Его мысли и наставления следующие: мудрый никогда не бывает лицеприятен, никогда и никому не прощает проступков; никто не может быть милосердным, кроме глупого и пустого человека; муж не должен ни уступать просьбам, ни смягчаться; одни только мудрецы, даже безобразные, прекрасны; в нищете они богаты; даже в рабстве они цари; нас же, не являющихся мудрецами, стоики называют беглыми рабами, изгнанниками, врагами, наконец, безумцами; по их мнению, все погрешности одинаковы, всякий поступок есть нечестивое злодейство, и задушить петуха, когда в этом не было нужды, не меньшее преступление, чем задушить отца; мудрец ни над чем не задумывается, ни в чем не раскаивается, ни в чем не ошибается, своего мнения никогда не изменяет[1057].
Марк Порций Катон (Утический). Мрамор. Рим, Капитолийский музей
(XXX, 62) Вот взгляды, которые себе усвоил Марк Катон, человек высокого ума, следуя ученейшим наставникам, и не для того, чтобы вести споры, как поступает большинство людей, но чтобы так жить. Откупщики просят о чем-либо. — «Не вздумайте что-нибудь сделать в их пользу»[1058]. Какие-нибудь несчастные и находящиеся в беде люди умоляют о помощи. — «Ты будешь преступником и нечестивцем, если сделаешь что-либо, уступив голосу сострадания». — Человек признает себя виновным и просит о снисхождении к своему проступку. — «Простить — тяжкое преступление». — Но проступок невелик. — «Все проступки одинаковы». — Ты высказал какое-либо мнение, … — «Оно окончательно и непреложно». — …руководствуясь не фактом, а предположением. — «Мудрец никогда ничего не предполагает». — Ты кое в чем ошибся. Он оскорблен. Этому учению он обязан следующими словами: «Я заявил в сенате, что привлеку к суду кандидата в консулы»[1059]. Ты сказал это в гневе. — «Мудрец, — говорит Катон, — никогда не знает гнева». Но это связано с обстоятельствами. — «Лишь бесчестному человеку, — говорит он, — свойственно обманывать, прибегая к лжи; изменять свое мнение — позор, уступить просьбам — преступление, проявить жалость — гнусность». (63) А вот мои учителя (я призна́юсь, Катон, и я в молодости своей, не полагаясь на свой ум, искал помощи в изучении философии), повторяю, мои учителя, последователи Платона и Аристотеля, люди умеренные и сдержанные, говорят, что и мудрец порой руководствуется приязнью, что хорошему человеку свойственно проявлять сострадание, что проступки бывают разные, потому неодинаковы и наказания; что и непоколебимый человек может прощать; что даже мудрец иногда высказывает предположение насчет того, чего не знает; что он иногда испытывает чувство гнева, доступен просьбам и мольбам, изменяет ранее сказанное им, если это оказывается более правильным, порой отступает от своего мнения; что все доблести смягчаются соблюдением известной меры[1060].
(XXXI, 64) Если бы судьба направила тебя, Катон, к этим учителям, то ты, при своем характере, конечно, не был бы ни более честным, ни более стойким, ни более воздержным, ни более справедливым мужем (ведь это и невозможно), но несколько более склонным к мягкости. Ты не стал бы обвинять человека, в высшей степени добросовестного, занимающего высокое положение и весьма уважаемого, не питая к нему неприязни и не будучи им оскорблен. Ты считал бы, что, коль скоро судьба в один и тот же год поставила тебя и Мурену на страже государства, ты в какой-то мере соединен с ним узами государственной деятельности. Суровых слов, сказанных тобой в сенате, ты либо совсем не произнес бы, либо, высказав их, смягчил бы их значение. (65) Впрочем, насколько я могу предсказать на основании своих соображений, тебя самого, охваченного теперь, так сказать, душевным порывом, увлеченного силой своей натуры и ума, тебя, горящего от недавних занятий философией, вскоре опыт изменит, время смягчит, возраст успокоит. И в самом деле, даже ваши учителя и наставники в доблести, мне думается, провели границы долга несколько дальше, чем велит природа, — для того, чтобы мы, умом устремившись к самой далекой цели, все же остановились там, где нужно. «Ничего не прощай». — Да нет же, кое-что можно, но не все. «Ничего не делай, уступая чьему-либо влиянию». — Да нет же, давай отпор влиянию, когда этого потребуют твой долг и честность. «Не поддавайся чувству сострадания». — Да, конечно, если это ослабляет суровость, но все же и доброта в какой-то мере похвальна. «Твердо держись своего мнения». — Да, если это мнение не будет побеждено другим лучшим. (66) Например, знаменитый Сципион, не колеблясь, поступал так же, как и ты, поселив у себя в доме ученейшего Панэтия[1061]. Но от его высказываний и наставлений, хотя они вполне совпадали с теми, какими восхищаешься ты, он все-таки не стал более суров, но, как я слыхал от стариков, сделался очень мягок душой. Кто поистине был более благожелателен, более ласков, чем Гай Лелий, принадлежавший к той же школе, кто был более строг, чем он, более мудр? Это же я могу сказать о Луци