[1120]. Итак, либо пусть он докажет, что одни только пиценцы не являются чужеземцами, либо пусть будет рад тому, что я не ставлю свой род выше его рода. Поэтому не называй меня впредь ни чужеземцем, дабы не получить более суровой отповеди, ни царем, дабы тебя не осмеяли. Или ты, быть может, считаешь царскими замашками жить так, чтобы не быть рабом, не говорю уже — человека, но даже страсти; презирать все излишества; не нуждаться ни в золоте, ни в серебре, ни в чем-либо другом; в сенате высказывать мнение независимо; заботиться более о пользе народа, чем о его прихотях; никому не уступать, многим противостоять? Если ты это считаешь царскими замашками, то признаю себя царем. Но если тебя возмущает моя власть, мое господство или, наконец, какие-нибудь мои заносчивые или надменные слова, то почему ты не скажешь этого прямо, а пользуешься ненавистным для всех словом и прибегаешь к оскорбительной брани?
(IX, 26) Что же касается меня самого, то, если бы я, оказав государству такие большие услуги, не требовал для себя от сената и римского народа никакой иной награды, кроме предоставления мне почетного покоя, кто отказал бы мне в ней? Пусть другим достаются почести, им — империй, им — наместничества, им — триумфы, им — все прочие знаки славы и блеска; мне же пусть только позволят спокойно и безмятежно наслаждаться видом того города, который я спас[1121]. Но что, если я этого не требую? Если, как и прежде, мои труды и тревоги, мои служебные обязанности, мои старания, мои неусыпные заботы имеют своей целью служить моим друзьям и быть к услугам всех; если ни друзья мои, ни государство не замечают, что я стал менее усерден в делах, решающихся на форуме или в Курии[1122], если я не только не требую предоставления мне отдыха на основании подвигов, совершенных мной, но и думаю, что ни мое высокое положение, ни мой возраст не дают мне права отказываться от труда; если моя воля и настойчивость к услугам всех людей, если мой дом, мой ум, мои уши для всех открыты; если у меня не остается времени даже для того, чтобы вспомнить и обдумать то, что я совершил ради всеобщего спасения[1123], то будет ли это все-таки называться царской властью? Ведь человека, который согласился бы заменить такого царя, найти невозможно. (27) Нет ни малейших оснований подозревать меня в стремлении к царской власти. Если ты хочешь знать, кто такие были люди, пытавшиеся захватить царскую власть в Риме, то — дабы тебе не рыться в преданиях летописей — ты найдешь их среди своих родовых изображений[1124]. Послушать тебя, деяния мои чересчур высоко вознесли меня и внушили мне самомнение. Об этих столь славных, столь безмерных подвигах, судьи, могу сказать одно: я, избавивший этот город от величайших опасностей и спасший жизнь всех граждан, буду считать достаточной наградой, если это огромное благодеяние, оказанное мной всем людям, не навлечет опасности на меня самого. (28) И действительно, в каком государстве я совершил столь великие деяния, я помню; в каком городе нахожусь, понимаю. Форум заполняют люди, чей удар я отвел от вашей груди, но не отбил от своей. Или вы, быть может, думаете, что те, кто мог попытаться или кто надеялся уничтожить такую великую державу, были малочисленны? Вырвать факелы у них из рук и отнять у них мечи я мог, это я и сделал; что же касается их преступных и беззаконных замыслов, то ни изменить, ни подавить их я не мог. Поэтому я хорошо знаю, сколь опасно для меня жить среди такого множества бесчестных людей, когда, как я вижу, только я один вступил в вечную войну со всеми бесчестными.
(X, 29) И если ты, быть может, завидуешь тому, что у меня есть и некоторые средства защиты, и если признаком царской власти тебе кажется то, что все честные люди всех родов и сословий считают свое благополучие неотделимым от моего, то утешайся тем, что, напротив, все бесчестные люди чрезвычайно раздражены и враждебно настроены против меня одного — меня одного ненавидят они — и не только за то, что я пресек их нечестивые попытки и преступное неистовство, но еще больше за то, что они, по их мнению, уже не могут попытаться учинить что-нибудь подобное, пока я жив. (30) Почему же, однако, я удивляюсь, что бесчестные люди меня всячески поносят, если Луций Торкват, который, во-первых, и сам уже в юности заложил основания для успехов, видя перед собой возможность достигнуть наивысшего почета; во-вторых, хотя он и сын Луция Торквата, храбрейшего консула, непоколебимейшего сенатора, Луций Торкват, всегда бывший лучшим гражданином, все-таки порой заходит слишком далеко и бывает несдержан в речах? После того как он, понизив голос так, чтобы его могли услышать только вы, которые одобряете его слова, высказался о преступлении Публия Лентула, о дерзости всех заговорщиков, он во всеуслышание и сетуя говорил о казни, [о Лентуле,] о тюрьме. (31) Во-первых, он поступил нелепо; ему хотелось, чтобы сказанное им вполголоса вы одобрили, а те, кто стоял вокруг судилища, не услышали его; но при этом он не сообразил, что если его слова, сказанные громко, услышат те, кому он хотел угодить, то их услышите и вы, а вашего одобрения они не заслужат; во-вторых, большой недостаток оратора — не видеть, чего требует то или иное дело[1125]. Ведь самое неуместное, что может сделать тот, кто обвиняет другого в заговоре, — это оплакивать кару и смерть заговорщиков. Когда это делает тот народный трибун, который, по-видимому, единственный из числа заговорщиков, уцелел именно для того, чтобы их оплакивать[1126], то это ни у кого не вызывает удивления; ведь трудно молчать, когда скорбишь. Но то же самое делаешь и ты, не говорю уже — юноша из такой семьи, но даже в таком деле, в котором ты хочешь выступить как каратель за участие в заговоре, — вот что меня сильно удивляет. (32) Но более всего я порицаю тебя все-таки за то, что ты — при своей одаренности и при уме — не стоишь за интересы государства, думая, что римский плебс не одобряет действий, совершенных в мое консульство всеми честными людьми ради общего блага.
(XI) Кто из этих вот, присутствующих здесь людей, перед которыми ты, вопреки их желанию, заискивал, был, по твоему мнению, либо столь преступен, чтобы жаждать гибели всего, что мы видим перед собой, либо столь несчастен, чтобы и желать своей собственной гибели, и не иметь ничего, что ему хотелось бы спасти? Разве кто-нибудь осуждает прославленного мужа, носившего ваше родовое имя, за то, что он казнил своего сына, дабы укрепить свою власть?[1127] А ты порицаешь государство, которое уничтожило внутренних врагов, чтобы не быть уничтоженным ими. (33) Поэтому посуди сам, Торкват, уклоняюсь ли я от ответственности за свое консульство! Громогласно, дабы все могли меня хорошо слышать, я говорю и всегда буду говорить: почтите меня своим вниманием вы, почтившие меня своим присутствием и притом в таком огромном числе, чему я чрезвычайно рад; слушайте меня внимательно, напрягите свой слух, я расскажу вам о событиях, которые, как полагает обвинитель, возмущают всех. Это я, в бытность свою консулом, когда войско пропащих граждан, втайне сколоченное преступниками, уготовало нашему отечеству мучительную и плачевную гибель, когда Катилина в своих лагерях грозил государству полным уничтожением, а в наших храмах и домах предводителем стал Лентул, я своими решениями, своими трудами, с опасностью для своей жизни, не объявляя ни чрезвычайного положения[1128], ни военного набора[1129], без применения оружия, без войска, схватив пятерых человек, сознавшихся в своем преступлении, спас Рим от поджога, граждан от истребления, Италию от опустошения, государство от гибели. Это я, покарав пятерых безумцев и негодяев[1130], спас жизнь всех граждан и порядок во всем мире, наконец, самый этот город, место, где все мы живем, прибежище для чужеземных царей и народов, светоч для иноземных племен, средоточие державы. (34) Или ты думал, что я, не присягнув, не скажу на суде того, что я, присягнув, сказал на многолюднейшей сходке?[1131] (XII) А чтобы никому из бесчестных людей не вздумалось проникнуться приязнью к тебе, Торкват, и возлагать на тебя надежды, я скажу следующее и скажу это во всеуслышание, дабы это дошло до слуха всех: во всех тех действиях, какие я предпринял и совершил в свое консульство ради спасения государства, этот же самый Луций Торкват, мой соратник во время моего консульства (да и ранее во время моей претуры), был в то же время моим советчиком и помощником и принимал участие в событиях, так как был главой, советчиком и знаменосцем юношества[1132]. Что же касается его отца, человека, глубоко любящего отечество, обладающего величайшим присутствием духа, исключительной непоколебимостью, то он, хотя и был болен, все же принял участие во всех событиях того времени, никогда не покидал меня и своим рвением, советом, влиянием оказал мне величайшую помощь, превозмогая слабость своего тела доблестью своего духа. (35) Видишь ли ты, как я отрываю тебя от бесчестных людей с их мимолетной приязнью и снова мирю со всеми честными? Бесчестные расположены к тебе, они хотят удержать тебя на своей стороне и всегда будут хотеть этого, а если ты вдруг даже отойдешь от меня, они не потерпят, чтобы ты вследствие этого изменил им, нашему государству и своему собственному достоинству.
Но теперь я возвращаюсь к делу, а вы, судьи, засвидетельствуйте, что говорить так много обо мне самом заставил меня Торкват. Если бы он обвинил одного только Суллу, то я даже в настоящее время не стал бы заниматься ничем иным, кроме защиты обвиняемого; но так как он на протяжении всей своей речи нападал на меня и, как я сказал вначале, хотел подорвать довер