[1157], решился начать преступную воину против отечества? Правда, судьи, долги у него были, но он делал их не по развращенности, а в связи со своей предприимчивостью; он задолжал в Риме, но и ему были должны в провинциях и царствах[1158] огромные деньги; взыскивая их, он не допустил, чтобы управляющие его имуществом испытывали в его отсутствие какие-либо затруднения; он предпочел, чтобы все его владения поступили в продажу и чтобы сам он лишился прекраснейшего имущества, только бы не отсрочить платежей кому-либо из заимодавцев. (59) Как раз таких людей, судьи, лично я никогда не боялся, действуя во времена той бури, разразившейся в государстве. Ужас и страх внушали мне люди другого рода — те, которые держались за свои владения с такой страстью, что у них, пожалуй, скорее можно было оторвать и разметать члены их тела. Ситтий же никогда не считал себя кровно связанным со своими имениями[1159], поэтому оградой ему не только от подозрения в таком тяжком преступлении, но даже от всяческих пересудов послужило не оружие, а имущество.
(XXI, 60) Далее, против Суллы выдвинуто обвинение, что он побудил жителей Помпей присоединиться к этому заговору и преступному деянию. Не могу понять, в чем здесь дело. Уж не думаешь ли ты, что жители Помпей устроили заговор? Кто когда-либо это говорил, было ли насчет этого хотя бы малейшее подозрение? «Он поссорил их, — говорит обвинитель, — с колонами, чтобы, вызвав этот разрыв и разногласия, иметь возможность держать город в своей власти при посредстве жителей Помпей»[1160]. Во-первых, все разногласия между жителями Помпей и колонами были переданы их патронам для разрешения, когда они уже утратили новизну и существовали много лет; во-вторых, дело было расследовано патронами, причем Сулла во всем согласился с мнениями других людей; в-третьих, сами колоны не считают, что Сулла защищал жителей Помпей более усердно, чем их самих. (61) И вы, судьи, можете в этом убедиться по стечению множества колонов, почтеннейших людей, которые здесь присутствуют[1161], тревожатся, которые желают, чтобы их патрон, защитник, охранитель этой колонии, — если они уже не смогли сохранить ему полного благополучия и почета — все же в этом несчастье, когда он повержен, получил при вашем посредстве помощь и спасение. Здесь присутствуют, проявляя такое же рвение, жители Помпей, которых наши противники также обвиняют; у них, правда, возникли раздоры с колонами из-за галереи[1162] и из-за подачи голосов, но о всеобщем благе они держатся одних и тех же взглядов. (62) Кроме того, мне кажется, не следует умалчивать еще вот о каком достойном деянии Публия Суллы: хотя колония эта была выведена им самим и хотя, вследствие особых обстоятельств в государстве, интересы колонов пришли в столкновение с интересами жителей Помпей, Сулла был настолько дорог и тем и другим и любим ими, что казалось, что он не выселил последних, а устроил тех и других.
(XXII) «Но ведь гладиаторов и все эти силы подготовляли, чтобы поддержать Цецилиеву рогацию»[1163]. В связи с этим обвинитель в резких словах нападал и на Луция Цецилия, весьма добросовестного и виднейшего мужа. О его доблести и непоколебимости, судьи, я скажу только одно: та рогация, которую он объявил, касалась не восстановления его брата в правах, а облегчения его положения. Он хотел позаботиться о брате, но выступать против государства не хотел; он совершил промульгацию[1164], движимый братской любовью, но по настоянию брата от промульгации отказался. (63) И вот, нападая на Луция Цецилия, Суллу косвенно обвиняют в том, за что следует похвалить их обоих: прежде всего Цецилия за то, что он объявил такую рогацию, посредством которой он, казалось, хотел отменить уже принятые судебные решения, дабы Сулла был восстановлен в правах. Твои упреки справедливы; ибо положение государства особенно прочно, когда судебные решения незыблемы, и я думаю, что братской любви не следует уступать настолько, чтобы человек, заботясь о благополучии родных, забывал об общем. Но ведь Цецилий ничего не предлагал насчет данного судебного решения; он внес предложение о каре за незаконное домогательство должностей, недавно установленной прежними законами[1165]. Таким образом, этой рогацией исправлялось не решение судей, а недостаток самого закона. Сетуя на кару, никто не порицает приговора как такового, но порицает закон; ведь осуждение зависит от судей, оно оставалось в силе; кара — от закона, она смягчалась. (64) Так, не старайся же вызвать недоброжелательное отношение к делу Суллы в тех сословиях, которые с необычайной строгостью и достоинством ведают правосудием[1166]. Никто не пытался поколебать суд; ничего в этом роде объявлено не было; при всем бедственном положении своего брата Цецилий всегда считал, что власть судей следует оставить неизменной, но суровость закона — смягчить.
(XXIII) Однако к чему мне обсуждать это более подробно? Я поговорил бы об этом, пожалуй, и притом охотно и без труда, если бы Луций Цецилий, побуждаемый преданностью и братской любовью, переступил те границы, которые обычное чувство долга нам повелевает соблюдать. Я стал бы взывать к вашим чувствам, ссылаться на снисходительность каждого из вас к родным, просить вас о снисхождении к ошибке Луция Цецилия во имя ваших личных чувств и во имя человечности, свойственной всем нам. (65) Возможность ознакомиться с законом была дана в течение нескольких дней; на голосование народа он поставлен не был; в сенате он был отклонен. В январские календы, когда я созвал сенат в Капитолии, это было первое дело, поставленное на обсуждение, и претор Квинт Метелл[1167], заявив, что выступает по поручению Суллы, сказал, что Сулла не хочет этой рогации насчет него. Начиная с того времени, Луций Цецилий много раз принимал участие в обсуждении государственных дел: он заявил о своем намерении совершить интерцессию[1168] по земельному закону, который я полностью осудил и отверг[1169]; он возражал против бесчестных растрат; он ни разу не воспрепятствовал решению сената; во время своего трибуната он, отложив попечение о своих домашних делах, думал только о пользе государства. (66) Более того, кто из нас во время самой рогации опасался, что Суллой и Цецилием будут совершены какие-нибудь насильственные действия? Разве все опасения, весь страх перед мятежом и толки о нем не были связаны с бесчестностью Автрония? О его высказываниях, о его угрозах говорилось повсюду; его внешний вид, стечение народа, его приспешники, толпы пропащих людей внушали нам страх и предвещали мятежи. Таким образом, имея этого наглеца сотоварищем и спутником как в почете, так и в беде, Публий Сулла был вынужден упустить благоприятный случай и остаться в несчастье без всякой помощи и облегчения своей судьбы[1170].
(XXIV, 67) В связи с этим ты часто ссылаешься на мое письмо к Гнею Помпею, в котором я ему писал о своей деятельности и о важнейших государственных делах[1171], и стараешься выискать в нем какое-либо обвинение против Публия Суллы. И если я написал, что то невероятное безумие, зачатки которого проявились уже двумя годами ранее, вырвалось наружу в мое консульство, то я, по твоим словам, указал, что в том первом заговоре Сулла участвовал. Ты, очевидно, думаешь, что, по моему представлению, Гней Писон, Катилина, Варгунтей и Автроний никакого преступного и дерзкого поступка самостоятельно, без участия Публия Суллы, совершить не могли. (68) Что касается Суллы, то, даже если бы кто-нибудь ранее спросил себя, действительно ли он замышлял те действия, в которых ты его обвиняешь, — убить твоего отца и как консул спуститься в январские календы на форум в сопровождении ликторов, — то ты сам устранил это подозрение, сказав, что он набрал шайку и отряд для действий против твоего отца, дабы добиться консульства для Катилины. Итак, если я призна́ю справедливость этих твоих слов, то тебе придется согласиться со мной, что Публий Сулла, хотя и подавал голос за Катилину, совершенно не думал о насильственном возвращении себе консульства, которого он лишился вследствие судебного приговора. Ведь личные качества Публия Суллы, судьи, исключают обвинение его в таких столь тяжких, столь жестоких деяниях.
(69) Теперь, опровергнув почти все обвинения, я, наконец, постараюсь — в отличие от обычного порядка, соблюдаемого при слушании других судебных дел[1172], — рассказать вам о жизни и нравах Публия Суллы. И в самом деле, сначала у меня было стремление возразить против столь тяжкого обвинения, оправдать ожидания людей, сказать кое-что о себе самом, так как был обвинен и я; теперь вас, наконец, следует вернуть туда, куда само дело, даже при молчании с моей стороны, заставляет вас направить свой ум и помыслы. (XXV) Во всех сколько-нибудь важных и значительных делах, судьи, желания, помыслы, поступки каждого человека следует оценивать не на основании предъявленного ему обвинения, а соответственно нравам того, кто обвиняется. Ведь никто из нас не может вдруг себя переделать; ничей образ жизни не может внезапно измениться, а характер исправиться. (70) Взгляните мысленно на короткое время — чтобы нам не касаться других примеров — на тех самых людей, которые были причастн