[1178] и высказали похвалу ему». Но в ту пору заговор не был явным, не был доказан; они защищали своего друга, поддерживали умолявшего; ему грозила страшная опасность, поэтому они не вдавались в гнусные подробности его жизни. Более того, твой отец, Торкват, в бытность свою консулом, был заступником в деле Катилины, обвиненного в вымогательстве[1179], — человека бесчестного, но обратившегося к нему с мольбами, быть может, дерзкого, но в прошлом его друга. Поддерживая Катилину после поступившего к нему доноса о первом заговоре, твой отец показал, что кое о чем слыхал, но этому не поверил. «И он же не поддержал его во время суда по другому делу[1180], хотя другие поддерживали его». — Если сам он впоследствии узнал кое-что, чего не знал во время своего консульства, то тем, кто и впоследствии ничего не слыхал, это простительно; если же на него подействовало первое обстоятельство, то неужели оно с течением времени должно было стать более важным, чем было с самого начала? Но если твой отец, даже подозревая грозившую ему опасность, все же, по своему милосердию, отнесся с уважением к заступникам бесчестнейшего человека, если он, восседая в курульном кресле, своим достоинством — и личным, и как консул — почтил их, то какое у нас основание порицать консуляров, поддерживавших Катилину? — (82) «Но они же не поддержали тех, кто до суда над Суллой был судим за участие в заговоре». — Они решили, что людям, виновным в столь тяжком злодеянии, они не должны оказывать никакой поддержки, никакого содействия, никакой помощи. К тому же — я хочу поговорить о непоколебимости и преданности государству, проявленных теми людьми, чьи молчаливая строгость и верность говорят сами за себя и не нуждаются в красноречивых украшениях, — может ли кто-нибудь сказать, что когда-либо существовали более честные, более храбрые, более стойкие консуляры, нежели те, какие были во время опасных событий, едва не уничтоживших государства? Кто из них, когда решался вопрос о всеобщем спасении не голосовал со всей честностью, со всей храбростью, со всей непоколебимостью? Но я говорю не об одних только консулярах; ведь общая заслуга виднейших людей, бывших тогда преторами[1181], и всего сената заключается в том, что все сословие сенаторов проявило такую доблесть, такую любовь к государству, такое достоинство, каких не припомнит никто; так как намекнули на консуляров, то я и счел нужным сказать именно о них то, что, как мы все можем засвидетельствовать, относится и ко всем другим: из людей этого звания не найдется никого, кто не посвятил бы делу спасения государства всю свою преданность, доблесть и влияние.
(XXX, 83) Как? Неужели я, который никогда не восхвалял Катилину, я, который в свое консульство отказал Катилине в заступничестве, я, который дал свидетельские показания о заговоре, направленные против некоторых других людей, неужели я кажусь вам настолько утратившим здравый смысл, настолько забывшим свою непоколебимость, настолько запамятовавшим все совершенное мной, что я, после того как в бытность свою консулом вел войну с заговорщиками, теперь, по вашему мнению, желаю спасти их предводителя и намереваюсь защищать дело и жизнь того, чей меч я недавно притупил и пламя погасил? Клянусь богом верности[1182], судьи, даже если бы само государство, спасенное моими трудами и ценой опасностей, угрожавших мне, величием своим не призвало меня вновь быть строгим и непоколебимым, то все же от природы нам свойственно всегда ненавидеть того, кого мы боялись, с кем мы сражались за жизнь и достояние, от чьих козней мы ускользнули. Но так как дело идет о моем наивысшем почете, об исключительной славе моих деяний, так как всякий раз, как кого-либо изобличают в участии в этом преступном заговоре, оживают и воспоминания о спасении, обретенном благодаря мне, то могу ли я быть столь безумен, могу ли я допустить, чтобы то, что я совершил ради всеобщего спасения, казалось совершенным мной скорее благодаря случаю и удаче, чем благодаря моей доблести и предусмотрительности? (84) «Какой же из этого вывод, — пожалуй, скажет кто-нибудь, — ты настаиваешь на том, что Публия Суллу следует признать невиновным именно потому, что его защищаешь ты?» Нет, судьи, я не только не приписываю себе ничего такого, в чем тот или иной из вас мог бы мне отказать; даже если все воздают мне должное в чем-либо, я это возвращаю и оставляю без внимания. Не в таком государстве нахожусь я, не при таких обстоятельствах подвергся я всяческим опасностям, защищая отечество, не так погибли те, кого я победил, и не так благодарны мне те, кого я спас, чтобы я пытался добиться для себя чего-то большего, нежели то, что могли бы допустить все мои недруги и ненавистники. (85) Может показаться удручающим, что тот, кто напал на след заговора, кто его раскрыл, кто его подавил, кому сенат выразил благодарность в особенно лестных выражениях[1183], в чью честь (чего никогда не делалось для человека, носящего тогу) он назначил молебствия[1184], говорит на суде: «Я не стал бы защищать Публия Суллу, если бы он участвовал в заговоре». Но я и не говорю ничего удручающего; я говорю лишь то, что в этих делах, касающихся заговора, относится не к моему влиянию, а к моей чести: «Я, напавший на след заговора и покаравший за него, в самом деле не стал бы защищать Суллу, если бы думал, что он участвовал в заговоре». Так как именно я, судьи, расследовал все то, что было связано с такими большими опасностями, угрожавшими всем, именно я многое выслушивал, хотя верил не всему, но все предотвращал, то я говорю то же, что я уже сказал вначале: насчет Публия Суллы мне никто ничего не сообщал ни в виде доноса, ни в виде извещения, ни в виде подозрения, ни в письме.
(XXXI, 86) Поэтому привожу в свидетели вас, боги отцов и пенаты[1185], охраняющие наш город и наше государство, в мое консульство изъявлением своей воли и своей помощью спасшие нашу державу, нашу свободу, спасшие римский народ, эти дома и храмы: бескорыстно и добровольно защищаю я дело Публия Суллы, не скрываю какого-либо его проступка, который был бы мне известен, не защищаю и не покрываю какого-либо его преступного посягательства на всеобщее благополучие. В бытность свою консулом, я насчет него ни о чем не дознался, ничего не заподозрил, ничего не слышал. (87) Поэтому я, оказавшийся непреклонным по отношении к другим людям и неумолимым по отношению к прочим участникам заговора, исполнил свой долг перед отчизной; в остальном я теперь должен оставаться верным своей неизменной привычке и характеру. Я сострадателен в такой мере, в какой сострадательны вы, судьи, мягок так, как бывает мягок самый кроткий человек; то, в чем я был непреклонен вместе с вами, я совершил, только будучи вынужден к этому. Государство погибало — я пришел ему на помощь. Отчизна тонула — я ее спас. Движимые состраданием к своим согражданам, мы были тогда непреклонны в такой мере, в какой это было необходимо. Гражданские права были бы утрачены всеми в течение одной ночи[1186], если бы мы не применили самых суровых мер. Но как моя преданность государству заставила меня покарать преступников, так моя склонность побуждает меня спасать невиновных.
(88) В присутствующем здесь Публии Сулле, судьи, я не вижу ничего такого, что вызывало бы ненависть, но вижу многое, вызывающее сострадание. Ведь он теперь обращается к вам, судьи, с мольбой не для того, чтобы от себя отвести поражение в правах, но для того, чтобы не выжгли клейма́ преступления и позора на его роде и имени; ибо, если сам он и будет оправдан по вашему приговору, то какие у него остались теперь знаки отличия, какие утехи, которые бы могли доставлять ему радость и наслаждение на протяжении оставшейся ему жизни? Дом его, вы скажете, будет украшен, будут открыты изображения предков[1187], сам он снова наденет прежние убор и одежду[1188]. Все это уже утрачено, судьи! Все знаки отличия и украшения, связанные с родом, именем, почетом, погибли из-за одного злосчастного приговора[1189]. Но не носить имени губителя отечества, предателя, врага, не оставлять в семье этого пятна столь тяжкого злодеяния — вот из-за чего он тревожится, вот чего он боится; и еще, чтобы этого несчастного[1190] не называли сыном заговорщика, преступника и предателя. Этому мальчику, который ему гораздо дороже жизни, которому он не сможет нетронутыми передать плоды своих почетных трудов, он боится оставить навеки память о своем позоре. (89) Сын его, этот ребенок, молит вас, судьи, позволить ему, наконец, выразить свою радость отцу — если не по поводу его полного благополучия, то все же в той мере, в какой это возможно в его униженном положении. Этому несчастному знакомы пути в суд и на форум лучше, чем пути на поле и в школу. Спор, судьи, идет уже не о жизни Публия Суллы, а о его погребении; жизни его лишили в прошлый раз; теперь мы стараемся о том, чтобы не выбрасывали его тела[1191]. И в самом деле, что остается у него такого, что удерживало бы его в этой жизни или благодаря чему эта жизнь может кому-либо еще казаться жизнью?
(XXXII) Публий Сулла недавно был среди своих сограждан человеком, выше которого никто не мог поставить себя ни в почете, ни во влиянии, ни в богатстве; теперь, лишившись всего своего высокого положения, он не требует возвращения ему того, что у него отняли; что же касается того, что́ судьба оставила ему при его злоключениях, — позволения оплакивать свое бедственное положение вместе с матерью, детьми, братом, этими родственниками, — то он заклинает вас, судьи, не отнимать у него и этого. (90) А тебе, Торкват, уже давно следовало бы насытиться его несчастьями, если бы вы лишили его только консульства, то вам надо было бы удовольствоваться уже и этим; ведь вас привел в суд спор из-за почетной должности, а не враждебные отношения. Но так как у Публия Суллы вместе с почетом отняли все, так как он был покинут в этом жалком и плачевном положении, то чего еще добиваешься ты? Неужели ты хочешь лишить его возможности жить в слезах и горе, когда он должен влачить жизнь, полную величайших мучений и скорби? Он охотно отдаст ее, если с него будет смыт позор обвинения в гнуснейшем преступлении. Или же ты добиваешься изгнания своего недруга? Если бы ты был самым жестоким человеком, то ты, видя его несчастья, получил бы бо