льшее удовлетворение, чем то, какое ты бы получал, о них слыша. (91) О, горестный и несчастливый день, когда все центурии объявили Публия Суллу консулом! О, ложная надежда! О, непостоянная судьба! О, слепая страсть! О, неуместное проявление радости! Как быстро все это из веселия и наслаждения превратилось в слезы и рыдания, так что тот, кто недавно был избранным консулом, внезапно утратил даже след своего прежнего достоинства! И каких только злоключений, казалось, не испытал Публий Сулла, лишившись доброго имени, почета, богатства, какое новое бедствие было еще возможно? Но та же судьба, которая начала его преследовать, преследует его и дальше; она придумала для него новое горе, она не допускает, чтобы этот злосчастный человек был поражен только одним несчастьем и погибал от одного только бедствия.
(XXXIII, 92) Но мне самому, судьи, душевная скорбь уже не позволяет продолжать речь о несчастной судьбе Публия Суллы. Это уже ваше дело, судьи! Поручаю всю его судьбу вашей снисходительности и доброте. После отвода судей, произведенного так, что наша сторона ни о чем не подозревала, неожиданно заняли свои места вы как судьи, выбранные обвинителем в надежде на вашу суровость, а для нас назначенные судьбой как оплот невинных[1192]. Подобно тому, как я беспокоился о том, что подумает римский народ обо мне, который когда-то был суров к бесчестным людям, и подобно тому, как я взялся за первую же представившуюся мне возможность защищать невиновного, так и вы своей мягкостью и милосердием умерьте суровость приговоров, вынесенных в течение последних месяцев при суде над преступными людьми. (93) Так как само дело должно требовать именно такого отношения с вашей стороны, то ваша обязанность, при вашем благородстве и доблести, — доказать, что вы не те люди, к которым нашим противникам следовало обращаться после отвода судей. При этом, судьи, я — в такой мере, в какой этого требует моя приязнь к вам, — призываю вас лишь к одному: так как мы объединены общим рвением к делам государства, то нашими общими стараниями и вашей снисходительностью и милосердием отведем от себя ложные толки о нашей жестокости.
15. Речь в защиту поэта Авла Лициния Архия[В суде, 62 г. до н. э.]
Поэт Архий, родом из Антиохии, уже в молодости приобрел известность своей способностью импровизировать. Посетив ряд городов южной Италии (Тарент, Регий, Неаполь), где он получил права почетного гражданства, Архий в 102 г. поселился в Риме, где ему покровительствовала знать, в частности Лицинии Лукуллы. Незадолго до Италийской войны он выехал вместе с молодым Марком Лукуллом в Сицилию, а на обратном пути заезжал в союзный город Гераклею, где, по всей вероятности, жил в изгнании отец Марка Лукулла. В Гераклее Архий получил права гражданства. После того как в 89 г. был принят предложенный трибунами Марком Плавцием Сильваном и Гаем Папирием Карбоном закон о предоставлении прав римского гражданства жителям союзных городов, Архий заявил претору Квинту Метеллу Пию о своем желании получить права римского гражданства и был внесен в списки римских граждан под именем Авла Лициния Архия.
Во время ценза 86 г., как и во время ценза 70 г., Архий отсутствовал, сопровождая Луция Лукулла: в 86 г. во время его квестуры в Азии, в 70 г. во время войны с Митридатом. То, что Архий ни разу не проходил ценза, позволило некоему Граттию обвинить его в незаконном присвоении прав римского гражданства, что каралось изгнанием на основании Папиева закона 65 г. Возможно, что Граттий действовал по указанию сторонников Помпея, выступавших против Лукуллов. Председателем суда был претор Квинт Цицерон, младший брат оратора. Архия защищал Марк Цицерон. Согласие прославленного оратора и консуляра взять на себя защиту поэта-грека объясняли по-разному: 1) расчетами Цицерона на то, что Архий опишет в стихах его консульство; 2) возможностью выступить с речью в духе эпидиктического красноречия; 3) особенностями политического положения Цицерона в 62 г., когда его надежды играть важную политическую роль также и после консульства не оправдались и он начал отводить себе роль советчика при Помпее; подчеркивая в своей речи значение наук и поэзии и, тем самым, значение ученых и поэтов, оратор косвенно обращал внимание на свою возможную роль в политической жизни. Процесс окончился оправданием Архия. Его эпические произведения до нас не дошли. В греческой (Палатинской) антологии содержится 35 эпиграмм, приписываемых Архию; является ли их автором подзащитный Цицерона, не установлено. См. письма Fam., V, 7 (XV); Att, I, 16, 15 (XXII).
(I, 1) Если я в какой-то мере, судьи, обладаю природным даром слова (его незначительность я признаю), или навыком в произнесении речей (в чем не отрицаю некоторой своей подготовки), или знанием существа именно этого дела, основанным на занятиях и на изучении самых высоких наук (чему я, сознаюсь, не был чужд ни в одну пору своей жизни), то Авл Лициний[1193], пожалуй, более, чем кто-либо другой, должен, можно сказать, с полным правом потребовать от меня плодов всего этого. Ибо, насколько мой ум может охватить минувшую жизнь и предаться воспоминаниям об отдаленном детстве, я, возвращаясь мыслью к тем временам, вижу, что именно он первый пробудил во мне желание избрать эти занятия и вступить на этот путь. И если мой дар слова, сложившийся благодаря его советам и наставлениям, некоторым людям иногда приносил спасение, то ему самому, от которого я получил то, чем я могу помогать одним и охранять других, я, насколько это зависит от меня, конечно, должен нести помощь и спасение. (2) А дабы никто не удивлялся этим моим словам, так как Авл Лициний, могут сказать, обладает неким иным даром, а не знанием ораторского искусства или умением говорить, я скажу, что и я никогда не был всецело предан одному только этому занятию[1194]. Ведь все науки, воспитывающие просвещенного человека, как бы сцеплены между собой общими звеньями и в какой-то мере родственны одна другой. (II, 3) Но для того, чтобы никому из вас не показалось странным, что в вопросе, разбираемом на основании законов, и в уголовном суде, когда дело слушается в присутствии претора римского народа, в высокой степени выдающегося мужа, и перед строжайшими судьями, при таком огромном стечении людей, я прибегаю к подобному роду красноречия, чуждому не только обычаям, принятым в суде, но даже и речам на форуме, я прошу вас оказать мне в настоящем деле, имея в виду личность обвиняемого, вот какое снисхождение, для вас, надеюсь, не тягостное. В моей речи в защиту выдающегося поэта и образованнейшего человека при таком стечении просвещеннейших людей, при вашей доброте, наконец, при этом преторе, вершащем суд, позвольте мне высказаться несколько свободнее о занятиях, связанных с просвещением и литературой, и, говоря о таком человеке, который, будучи далек от общественных дел и занимаясь литературой, не имеет опыта в судебных делах и не подвергался опасностям, прибегнуть к новому и, можно сказать, необычному роду красноречия.
(4) Если я почувствую, что вы охотно предоставляете мне эту возможность, то я, конечно, достигну того, что вы признаете присутствующего здесь Авла Лициния не только не подлежащим исключению из числа граждан — коль скоро он действительно является гражданином, — но решите, что если бы даже он им не был, его следовало бы принять в их число.
(III) Ведь Архию, как только он вышел из детского возраста и после изучения наук, которые подготовляют детей к восприятию просвещения[1195], обратился к занятию писателя, удалось вскоре превзойти всех славой своего дарования сначала в Антиохии (там он родился в знатной семье), в городе, некогда славном и богатом, где было множество ученейших людей и процветали благороднейшие науки. Впоследствии в других областях Азии и во всей Греции его посещения привлекали к себе внимание, причем от него ожидали большего, чем вещала молва, а по приезде его изумлялись ему больше, чем обещало ожидание. (5) В ту пору в Италии[1196] были широко распространены искусства и учения Греции, и в Лации к этим занятиям относились тогда более горячо, чем относятся к ним теперь в тех же самых городах, да и здесь, в Риме, ими не пренебрегали — ведь в государстве в то время царило спокойствие[1197]. Поэтому и жители Тарента, и жители Регия, и жители Неаполя даровали Архию права гражданства[1198] и другие награды; все те, кто сколько-нибудь мог оценить дарование, признавали его достойным знакомства и уз гостеприимства[1199]. Когда он, благодаря столь широко распространившейся молве о нем, уже стал известен заочно, он приехал в Рим в консульство Мария и Катула[1200]. Вначале он еще застал тех консулов, из которых один мог ему предоставить для описания величайшие деяния, а другой — наряду с подвигами — подарить его своим вниманием знатока. Хотя Архий тогда еще носил претексту[1201], Лукуллы[1202] тотчас приняли его в свой дом; однако не только своему литературному дарованию, но и своим природным качествам и своим достоинствам он был обязан тем, что тот самый дом, который первым благосклонно его принял в его юности, остается самым близким ему в его старости. (6) В то время Архий пользовался расположением знаменитого Квинта Метелла Нумидийского и сына его Пия[1203]; его слушал Марк Эмилий[1204]