[1348] Подручный Катилины, твой телохранитель, знаменосец мятежа, подстрекатель лавочников, человек, осужденный за оскорбления, головорез, метатель камней, опустошитель форума, вожак при осаде курии. Когда ты под предлогом защиты бедных и неискушенных людей, имея этих и подобных им вожаков, во времена дороговизны хлеба подготовлял внезапные нападения на консулов, на сенат, на добро и имущество богатых людей, когда при спокойствии в стране не могло быть благополучия для тебя, когда ты, имея отчаянных вожаков, располагал распределенным на декурии и правильно устроенным войском из негодяев, то неужели сенат не должен был принять мер, дабы на этот столь подходящий горючий материал не попал твой губительный факел?
(VI, 14) Итак, основание принять новое решение было. Судите теперь, следовало ли мне принимать в этом деле особое участие? Чье имя было на устах у твоего знаменитого Сергия, у Лоллия, у других негодяев, когда они бросали камни? Кто должен был, по их словам, заботиться о доставке хлеба? Не я ли? А разве эти шайки, собиравшиеся по ночам, подстрекаемые тобой самим, не требовали хлеба от меня? Словно именно я ведал продовольственным делом, или держал у себя какое-то количество припрятанного хлеба, или вообще имел какое-нибудь значение в этом деле, заведовал им или обладал какими-то полномочиями! Но человек, жаждавший резни, сообщил своим наймитам мое имя, бросил его неискушенным людям. После того как собравшийся в полном составе сенат, при несогласии этого вот одного человека, принял в храме Юпитера Всеблагого Величайшего постановление о возвращении мне моего высокого положения, внезапно, в тот же самый день, необычайную дороговизну сменила неожиданная дешевизна. (15) Кое-кто говорил (таково и мое мнение), что бессмертные боги изъявлением своей воли одобрили мое возвращение. Но некоторые объясняли это другими соображениями и догадками: так как с моим возвращением, казалось, была связана надежда на спокойствие и согласие, а с моим отсутствием — постоянная боязнь мятежа, то цены на хлеб, по их словам, изменились как будто с устранением угрозы войны. Так как после моего возвращения хлеба снова стало меньше, но, по утверждению честных мужей, после моего прибытия должна была наступить дешевизна, то именно от меня стали настойчиво требовать хлеба. (VII) Словом, мое имя не только называли, по твоему наущению, твои наймиты, но и после того, как они были отогнаны и рассеяны, меня, хотя в тот день я был нездоров, стал призывать в сенат весь римский народ, собравшийся тогда в Капитолии.
(16) Я пришел долгожданный; после того, как многие уже высказались, меня спросили о моем предложении; я внес предложение, самое спасительное для государства, единственно возможное для меня. От меня требовали изобилия хлеба, дешевизны продовольствия; мог ли я что-либо сделать или не мог, в расчет не принималось; честные люди настоятельно предъявляли мне требования, выдержать брань бесчестных я не мог. Я передал эту заботу более могущественному другу — не для того, чтобы взвалить это бремя на человека, оказавшего мне такую большую услугу (я скорее сам изнемог бы под таким бременем), но так как видел то, что видели все: Гнею Помпею, при его честности, мудрости, доблести, авторитете, наконец, удачливости, будет очень легко выполнить то, в чем мы за него поручимся. (17) И вот, независимо от того, бессмертные ли боги даровали римскому народу за мое возвращение награду, состоящую в том, что — после того, как с моим отъездом были связаны скудость продовольствия, голод, опустошение, резня, пожары, грабежи, безнаказанность злодеяний, изгнание, страх, раздоры, а с моим возвращением, вместе со мной, казалось, вернулись плодородие полей, обильный урожай, надежда на мир, душевное спокойствие, правосудие, законы, согласие в народе, авторитет сената, — или же я сам в ответ на такую большую милость римского народа должен был принять на себя, при своем приезде, какую-то ответственность и помогать своим советом, авторитетом, рвением, ручаюсь, обещаю, заверяю (не утверждаю ничего лишнего; только то, что достаточно для нынешнего положения, утверждаю я): по части снабжения хлебом государство в том угрожаемом положении, в какое его пытались поставить, не окажется. (VIII, 18) Итак, разве потому, что я выполнил этот долг, который лежал именно на мне, мое предложение осуждают? Никто не отрицает, что положение дошло до крайности, что грозила страшная опасность, — не только голода, но и резни, поджогов и опустошения — коль скоро к дороговизне присоединялось присутствие этого соглядатая, следившего за нашими общими несчастьями, всегда готового зажигать факелы своих злодеяний от пламени бед, постигающих государство.
Он утверждает, что не следовало облекать одного человека чрезвычайными полномочиями[1349]. Не стану отвечать теперь тебе так, как ответил бы другим людям: Гнею Помпею в чрезвычайном порядке уже было поручено ведение очень многих опаснейших, величайших войн на море и на суше; если кто-нибудь на это досадует, он неизбежно должен досадовать на победу римского народа. (19) Я говорю так не с тобой. Эту речь я могу вести перед этими вот людьми[1350], которые рассуждают так: если следует поручить что-нибудь одному человеку, они поручат это скорее всего Гнею Помпею, но они никому ничего не предоставляют в чрезвычайном порядке; так как это было, однако, предоставлено Помпею, то они, ввиду его высоких достоинств, склонны превозносить и защищать это решение. Хвалить их за такое мнение мне не позволяют триумфы Гнея Помпея, которыми он, в чрезвычайном порядке призванный защищать отечество, возвеличил имя римского народа и прославил его державу; но их твердость я одобряю; такую же твердость пришлось проявить и мне, по чьему предложению Помпей, в чрезвычайном порядке, вел войну с Митридатом и Тиграном. (20) С этими людьми я хотя бы могу спорить. Но как велико твое бесстыдство, раз ты осмеливаешься говорить, что чрезвычайных полномочий не следует предоставлять никому! Ты, который на основании преступного закона, не расследовав дела, в казну забрал самого Птолемея, царя Кипра, брата александрийского царя, царствовавшего на таких же правах, и сделал римский народ причастным к преступлению, распространив власть нашей державы на царство, добро и имущество того, с чьим отцом, дедом и предками у нас были союз и дружба! Вывезти его достояние и начать войну в случае, если бы он стал защищать свое право, ты поручил Марку Катону[1351]. (21) Ты скажешь: «Какому мужу! Неподкупнейшему, дальновиднейшему, храбрейшему, лучшему другу государства, человеку прославленных и, можно сказать, исключительных доблестей, мудрости, образа жизни!» Но какое тебе до этого дело, раз ты считаешь неправильным, чтобы кого-нибудь в чрезвычайном порядке ставили во главе какого бы то ни было государственного дела? (IX) Да и не только в этом отношении я могу изобличить тебя в непоследовательности: ведь самому Катону, которого ты в этом деле вовсе не почтил в соответствии с его достоинством, а по своей подлости убрал подальше, ему, кого ты подставил под удары своих Сергиев, Лоллиев, Тициев и других вожаков при резне и поджогах, ему, кто, по твоим словам, был палачом граждан, первым зачинщиком убийства людей неосужденных, сторонником жестокости[1352], ему ты своей рогацией в чрезвычайном порядке с упоминанием имени, предоставил почетную должность и империй. И ты проявил при этом такую несдержанность, что скрыть цели своего злодеяния не можешь. (22) Ты прочитал на народной сходке письмо, которое тебе, по твоим словам, прислал Гай Цезарь — «Цезарь Пульхру», причем ты даже указывал, что Цезарь пользуется только прозванием, не прибавляя слов «проконсул» или «народному трибуну», и что это — знак особой любви к тебе; затем, он будто бы поздравляет тебя с тем, что ты на время своего трибуната избавился от Марка Катона и на будущее время лишил его возможности свободно высказываться о чрезвычайных полномочиях[1353]. Либо Цезарь никогда не присылал тебе этого письма, либо он, если его и прислал, не хотел, чтобы его читали на народной сходке. Но — независимо от того, прислал ли Цезарь его тебе или же ты придумал это, — оглашение этого письма сделало явным, с каким умыслом ты оказал почет Катону.
(23) Но я не стану говорить о Катоне, чья выдающаяся доблесть и достоинство, а в том поручении, которое он выполнил, добросовестность и воздержность, пожалуй, сделали менее заметной бесчестность твоего закона и твоего поступка. А кто предоставил человеку, наиболее опозорившемуся, преступнейшему, наиболее запятнанному из всех когда-либо живших людей[1354], богатую и плодородную Сирию, кто поручил ему вести войну с самыми мирными народами, кто дал ему деньги, предназначенные для покупки земли[1355], вырвав их из живого тела эрария[1356], кто облек его неограниченным империем? Но после того как ты отдал ему Киликию, ты изменил соглашение и передал Киликию претору[1357], опять-таки в чрезвычайном порядке. Габинию же, с указанием его имени, ты предоставил Сирию, получив с него большую взятку[1358]. Далее, разве ты не отдал, также с указанием имени, отвратительнейшему человеку, крайне жестокому, в высшей степени лживому, заклейменному и запятнанному всяческими преступлениями и развратом, — Луцию Писону независимые народы, которым, на основании многих постановлений сената, а также в силу последнего закона его собственного зятя[1359]