[1606], — тем более, что я — гражданин того города, откуда происходил Гай Муций, пришедший один в лагерь царя Порсенны и, глядя в лицо смерти, пытавшийся его убить[1607]; города, откуда вышли Публии Деции[1608], а они — сначала отец, а через несколько лет и сын, наделенный доблестью отца, — построив войско, обрекли себя на смерть ради спасения и победы римского народа; того города, откуда произошло бесчисленное множество других людей, одни из которых ради славы, другие во избежание позора, в разных войнах с полным присутствием духа шли на смерть; среди этих граждан, как я сам помню, был отец этого вот Марка Красса, храбрейший муж, который, дабы, оставаясь в живых, не видеть своего недруга победителем, лишил себя жизни той же рукой, какой он так часто приносил смерть врагам[1609].
(XXII, 49) Обдумывая все это и многое другое, я понимал одно — если моя смерть нанесет делу государства последний удар, то впредь никто никогда не решится взять на себя защиту государства от бесчестных граждан; поэтому, казалось мне, не только в случае, если я буду убит, но даже в случае, если я умру от болезни, вместе со мной погибнет образцовый пример того, как надо спасать государство. В самом деле, если бы я не был восстановлен в своих правах сенатом, римским народом и столь великим рвением всех честных людей, — а этого, конечно, не могло бы случиться, если бы я был убит, — то кто осмелился бы когда-либо заниматься в какой-то мере государственной деятельностью, рискуя вызвать к себе малейшую недоброжелательность? Итак, я спас государство отъездом своим, судьи! Ценой своей скорби и горя избавил я вас и ваших детей от резни, от разорения, от поджогов и грабежей; я один спас государство дважды: в первый раз — своими славными деяниями, во второй раз — своим несчастьем. Говоря об этом, я никогда не стану отрицать, что я — человек, и хвалиться тем, что я, лишенный общения с лучшим из братьев, с горячо любимыми детьми, с глубоко преданной мне женой, не имея возможности видеть вас и отечество, не пользуясь подобающим мне почетом, не испытывал скорби. Если бы это было так, если б я ради вас покинул то, что для меня не представляло никакой ценности, то разве это было бы благодеянием, оказанным вам мною? По крайней мере, по моему мнению, самым верным доказательством моей любви к отчизне должно быть следующее: хотя я и не мог быть разлучен с ней, не испытывая величайшего горя, я предпочел претерпеть это горе, только бы не позволить бесчестным людям поколебать основы государства. (50) Я помнил, судьи, что муж, вдохновленный богами и рожденный там же, где и я, на благо нашей державы, — Гай Марий[1610], будучи глубоким стариком, бежал, уступив почти законной вооруженной силе; сначала он скрывался, погрузившись всем своим старческим телом в болота, затем искал убежища у сострадательных жалких, бедных жителей Минтурн, а оттуда бежал на утлом судне, избегая всех гаваней и стран, и пристал к пустыннейшему берегу Африки. Но он спасался, дабы не остаться неотмщенным, питал шаткие надежды и сохранил свою жизнь на погибель государству[1611]; что касается меня, жизнь которого — как многие в мое отсутствие говорили в сенате — была залогом спасения государства, меня, который по этой причине на основании решения сената консульскими посланиями был поручен попечению чужеземных народов, то разве я, если бы расстался с жизнью, не предал бы дела государства? Ведь теперь, после моего восстановления в правах, вместе со мной жив пример верности гражданскому долгу. Если он сохранит бессмертие, неужели кто-нибудь не поймет, что бессмертным будет и наше государство?
(XXIII, 51) Ведь войны за рубежом, против царей, племен и народов прекратились уже настолько давно[1612], что мы находимся в прекрасных отношениях с теми, кого считаем замиренными; ведь победы на войне почти ни на кого не навлекали ненависти граждан. Напротив, внутренним смутам и замыслам преступных граждан давать отпор приходится часто и против этой опасности надо в государстве закреплять целебное средство, а оно было бы полностью утрачено, если бы моя гибель лишила сенат и римский народ возможности выражать свою скорбь по мне. Поэтому советую вам, юноши, и по праву наставляю вас, стремящихся к высокому положению, к государственной деятельности, к славе: если необходимость когда-либо призовет вас к защите государства от бесчестных граждан, не будьте медлительны и, памятуя о моей злосчастной судьбе, не бойтесь принять мужественное решение. (52) Во-первых, никому не грозит опасность когда-либо столкнуться с такими консулами, особенно если они получат должное возмездие. Во-вторых, ни один бесчестный человек, надеюсь, никогда уже не скажет, что покушается на государственный строй по указанию и с помощью честных людей — причем сами эти люди молчат, — и не станет запугивать граждан, носящих тоги, вооруженной силой, а у императора, стоящего у городских ворот, не будет законного основания допускать, чтобы в целях устрашения лживо злоупотребляли его именем. Наконец, никогда не будет так угнетен сенат, чтобы даже умолять и горевать не мог он; никогда не будет до такой степени сковано всадническое сословие, чтобы римских всадников консул мог высылать. Хотя все это, а также и другое, даже гораздо большее, о чем я намеренно умалчиваю, и произошло, однако мое прежнее почетное положение, как видите, после кратковременного несчастья мне возвращено голосом государства.
(XXIV, 53) Итак (хочу вернуться к тому, что я себе наметил во всей этой речи, — к происшедшему в тот год уничтожению государства вследствие преступления консулов), прежде всего в тот самый день, роковой для меня и горестный для всех честных людей, — после того как я вырвался из объятий отчизны и скрылся от вас и, в страхе перед опасностью, угрожавшей вам, а не мне, отступил перед бешенством Публия Клодия, перед его преступностью, вероломством, оружием, угрозами и покинул отчизну, которую любил больше всего, именно из любви к ней, когда мою столь ужасную, столь тяжкую, столь неожиданную участь оплакивали не только люди, но и дома и храмы Рима, когда никто из вас не хотел смотреть на форум, на Курию, на дневной свет, — в тот самый, повторяю, день (я говорю — день, нет, в тот же час, вернее, даже в то же мгновение) была совершена рогация о гибели моей и государства и о провинциях для Габиния и Писона. О, бессмертные боги, стражи и хранители нашего города и нашей державы, каких только чудовищных поступков, каких только злодеяний не видели вы в этом государстве! Был изгнан тот гражданин, который, на основании суждения сената[1613], вместе со всеми честными людьми защитил государство, был изгнан не за какое-либо другое, а именно за это преступление; изгнан был он без суда, насильственно, камнями, мечом, наконец, натравленными на него рабами. Закон был проведен, когда форум был пуст, покинут и отдан во власть убийцам и рабам, и это был тот закон, из-за которого сенат, дабы воспрепятствовать его изданию, надел траурные одежды. (54) При таком сильном смятении среди граждан консулы не стали ждать, чтобы между моей гибелью и их обогащением прошла хотя бы одна ночь; как только мне был нанесен удар, они тотчас же прилетели пить мою кровь и, хотя государство еще дышало, совлекать с него доспехи. Умалчиваю о ликовании, о пиршествах, о дележе эрария, о подачках, о надеждах, о посулах, о добыче, о радости для немногих среди всеобщего горя. Мучили мою жену, детей моих искали, чтобы убить их[1614]; моего зятя, — зятя, носившего имя Писона! — бросившегося с мольбой к ногам Писона-консула, оттолкнули; имущество мое грабили и перетаскивали к консулам; мой дом на Палатине горел; консулы пировали. Даже если мои несчастья их радовали, опасность, угрожавшая Риму, все же должна была бы взволновать их.
(XXV, 55) Но дабы мне уже покончить со своим делом — вспомните об остальных язвах того года (ибо так вам легче будет понять, сколь многих лекарств ожидало государство от должностных лиц последующего года): о множестве законов — как о тех, которые были проведены, так особенно о тех, которые были объявлены. Ведь в то время, когда эти консулы, сказать ли мне — «молчали»? — нет, даже одобряли, были проведены законы о том, чтобы цензорское замечание и важнейшее решение неприкосновеннейшего должностного лица были в государстве отменены[1615]; чтобы, вопреки постановлению сената, не только были восстановлены памятные нам прежние коллегии, но чтобы, по воле одного гладиатора, было основано бесчисленное множество новых других коллегий; чтобы с уничтожением платы в шесть ассов с третью была отменена почти пятая часть государственных доходов[1616]; чтобы Габинию вместо его Киликии, которую он выговорил себе, если предаст государство, была отдана Сирия и чтобы этому одному кутиле была предоставлена возможность дважды обсуждать одно и то же дело и уже после того, как закон был предложен, обменять провинцию на основании нового закона.
(XXVI, 56) Не касаюсь того закона, который уже одной рогацией уничтожил все права религиозных запретов, авспиций, властей, все существующие законы о праве и времени предложения законов[1617]; не касаюсь всего внутреннего развала; мы видели, что даже чужеземные народы пришли в ужас от безумия, разразившегося в этот год. На основании закона, проведенного трибуном[1618], пессинунтский жрец Великой Матери был изгнан и лишен жречества, а храм, где совершались священнейшие и древнейшие обряды, был за большие деньги продан Брогитару