[1676], ни по мучительности своей смерти, ни по своей верности государству не заслуживал бы более высокой оценки, чем Публий Сестий, который взялся за дело гражданина, сраженного несчастьем, за дело друга, человека с большими заслугами перед государством, за дело сената, Италии, государства; ведь он, совершая в соответствии с авспициями и религиозным запретом обнунциацию о том, что наблюдал, мог быть убит при свете дня, в присутствии всех, нечестивым губителем перед лицом богов и людей в священнейшем храме, защищая священнейшее дело, будучи неприкосновеннейшим должностным лицом. Итак, скажет ли кто-нибудь, что Публия Сестия следует лишить почета, когда он жив, коль скоро вы в случае его смерти сочли бы нужным почтить его памятником на вечные времена?
(XXXIX, 84) «Ты, — говорит обвинитель, — подкупил, собрал, подготовил людей». Для чего? Разве для того, чтобы осаждать сенат[1677], изгонять граждан, не осужденных судом, расхищать их имущество, поджигать здания, разрушать дома, предавать пламени храмы бессмертных богов[1678], сбрасывать мечом народных трибунов с ростр, распродавать провинции, какие вздумается и кому вздумается, провозглашать царей, при посредстве наших легатов отправлять людей, осужденных за государственные преступления, в независимые города, с мечом в руках держать в осаде нашего первого гражданина?[1679] И чтобы иметь возможность это совершить, — а это было бы осуществимо только после уничтожения государства вооруженной силой — именно с этой целью Публий Сестий и подготовил для себя шайку и сильные отряды? — «Но для этого время еще не наступило, сами обстоятельства еще не заставили честных мужей прибегнуть к такой охране». — Лично я был изгнан, правда, не одним твоим отрядом, но все же не без его участия; вы горевали, храня молчание. (85) Два года назад форум был захвачен, после того как храм Кастора, словно какую-то крепость, заняли беглые рабы; вы — ни слова. Все совершалось под крики и при стечении пропащих, нищих и наглых людей, насилием и рукопашными схватками, вы это терпели. Должностных лиц прогоняли из храмов, другим вообще не позволяли даже войти на форум; отпора не давал никто. Гладиаторы из свиты претора были схвачены и приведены в сенат; они сознались, Милон наложил на них оковы, Серран их выпустил[1680]; никто об этом даже не упомянул. После ночной резни форум был завален телами римских граждан; не только не было назначено чрезвычайного суда[1681], но даже был отменен разбор дел, принятых ранее[1682]. Вы видели народного трибуна лежащим при смерти более чем с двадцатью ранами; на дом другого народного трибуна[1683] (скажу то, что́ вместе со мной чувствуют все), человека, вдохновленного богами, наделенного замечательным, невиданным, необычайным величием духа, строгостью взглядов, честностью, войско Клодия напало с оружием в руках и с факелами.
(XL, 86) Даже и ты сам[1684] в связи с этим хвалишь Милона и притом справедливо. И действительно, видели ли мы когда-либо мужа столь бессмертной доблести? Мужа, который, не имея в виду никакой награды, кроме награды, считающейся уже дешевой и презренной, — признания со стороны честных людей — пошел на все опасности, на необычайные труды, на тяжелейшую борьбу и вражду; который, как мне кажется, единственный из всех граждан, сумел на деле, а не на словах показать, как подобает поступать выдающимся мужам в их государственной деятельности и как они вынуждены поступать. Им подобает при помощи законов и правосудия давать отпор злодеяниям наглых людей, разрушителей государства; но если законы бессильны и правосудия не существует, если государство находится во власти наглецов, стакнувшихся между собой, то выдающиеся мужи вынуждены защищать свою жизнь и свободу военной силой. Так думать свойственно благоразумию, так поступать — храбрости; так думать и так поступать свойственно совершенной и законченной доблести. (87) Защиту дела государства взял на себя Милон как народный трибун; о его заслугах я скажу подробнее (не потому, что сам он предпочитает, чтобы это говорили вслух, а не думали про себя, а также и не потому, что я в его присутствии воздаю ему эту награду за заслуги особенно охотно, хотя и не могу для этого найти подходящих слов), так как вы, я полагаю, поймете, — если я докажу, что сам обвинитель расхвалил действия Милона, — что в отношении этого обвинения положение Сестия ничем не отличается от положения Милона; итак, Тит Анний взял на себя защиту дела государства, желая возвратить отчизне гражданина, отнятого у нее. Дело совершенно ясное, решение непоколебимое, полное единомыслие между всеми, полное согласие. Коллеги были помощниками ему; необычайное рвение одного консула, почти благожелательное отношение другого[1685], из числа преторов противником был один; необычайная решимость сената; римские всадники, горящие желанием помочь делу; поднявшаяся Италия. Только двоих подкупили, дабы они чинили препятствия[1686]. Милон понимал, что эти ничтожные и презренные люди не смогут справиться с такой большой задачей и что он без всякого труда выполнит дело, взятое им на себя. Он действовал своим авторитетом, действовал разумно, действовал при посредстве высшего сословия, действовал по примеру честных и храбрых граждан. Что соответствует достоинству государства, что — его собственному достоинству, кто такой он сам, на что он должен надеяться, к чему его обязывает его происхождение — все это он обдумывал тщательнейшим образом.
(XLI, 88) А тот гладиатор понимал, что он, действуя подобающим образом, помериться силами с таким достойным человеком не сможет. Вместе со своим войском он стал учинять резню изо дня в день, поджоги, грабежи; начал нападать на дом Милона, попадаться ему на дороге, тревожить и устрашать его насилием. Это не оказало никакого действия на человека, в высшей степени стойкого и непоколебимого; но, хотя негодование, врожденное чувство свободы, явная для всех и выдающаяся доблесть и побуждали храбрейшего мужа сломить и отразить силу силой, тем более силу, которую направляли против него уже не раз, его самообладание, его рассудительность были столь велики, что он сдерживал свое возмущение и не мстил теми же средствами, какими на него нападали; того, кто уже столько раз ликовал и плясал на похоронах государства, он пытался по возможности связать законами как путами. (89) Тит Анний спустился на форум, чтобы обвинять[1687]. Кто когда-либо поступал так лишь ради блага государства, без всякой личной вражды, без расчетов на награду[1688], без требования окружающих и даже без ожидания, что он когда-либо так поступит? Клодий пал духом: при обвинителе в лице Тита Анния он терял надежду на то, что суд поведет себя так же постыдно, как когда-то[1689]. Но вот вдруг консул, претор, народный трибун[1690] издают необычные эдикты в необычном роде: чтобы обвиняемый не являлся, чтобы его не вызывали в суд, не допрашивали, вообще чтобы никому не дозволялось даже упоминать о судьях или о правосудии. Что было делать мужу, рожденному для доблести, для высокого положения, для славы, когда силы преступных людей получили поддержку, а законы и правосудие были уничтожены? Должен ли был народный трибун подставить свое горло под удар частного лица, самый выдающийся муж — под удар самого презренного человека, или, может быть, ему следовало отказаться от дела, взятого им на себя, запереться дома? Он решил, что позорно и потерпеть поражение, и поддаться угрозам, и скрываться. Так как ему нельзя было применить к Клодию законы, он постарался о том, чтобы ему не пришлось страшиться насилия и подвергать опасности и себя, и государство[1691].
(XLII, 90) Как же ты предъявляешь Сестию обвинение в том, что он обеспечил себя охраной, когда ты за это же самое одобряешь Милона? Или тот, кто защищает свой кров, кто отражает меч и пламя от алтарей и очагов, кто хочет, не подвергаясь опасности, бывать на форуме, на храме, в Курии, тот законно обеспечивает себя охраной, а тот, кому раны, которые он каждый день видит на своем теле, напоминают о необходимости защищать свою голову, шею, горло, грудь, по твоему мнению, должен быть обвинен в насильственных действиях? (91) Кто из нас, судьи, не знает, что, по велению природы, в течение какого-то времени, когда еще не было установлено ни естественного, ни гражданского права[1692], люди, рассеявшись, кочевали, блуждая по земле, и владели лишь тем, что путем насилия и борьбы, убивая и нанося раны, могли или захватить или удержать? И вот те, которые первыми проявили выдающуюся доблесть и мудрость, постигли, что человек обладает способностью к развитию и прирожденным умом; они собрали разбредшихся людей в одно место, вывели их из состояния дикости и направили по пути справедливости и миролюбия. Затем они, установив право божественное и человеческое, огородили стенами общеполезное имущество, которое мы называем государственным, далее — места небольших совместных поселений, названные впоследствии общинами, затем — объединенные места жительства, которые мы называем городами[1693]. (92) Между нашей жизнью, утонченной и облагороженной, и прежней, дикой, главным различием является власть законов или господство силы: прибегать к силе мы не хотим, законами же руководствоваться следует. Насилие мы хотим уничтожить; необходимо, чтобы действовали законы, то есть правосудие, которым поддерживается всякое право. Если нам неугодно правосудие или если его вообще нет, госп