одство силы неминуемо. Это понимают все. Милон понял это и постарался, чтобы право возобладало, а насилие было устранено. Он обратился к законам, дабы доблестью победить преступность; силой он воспользовался лишь по необходимости, дабы доблесть не была побеждена преступностью. Таким же путем пошел и Сестий: он, правда, не выступил как обвинитель (ведь не всем надо делать одно и то же), но, ввиду необходимости защищать свою жизнь, обеспечил себя охраной против насилия и нападений.
(XLIII, 93) О, бессмертные боги! Какой конец уготовали вы нам? Какую надежду подаете вы государству? Много ли найдется столь доблестных мужей, чтобы взяться за любое честнейшее государственное дело, усердно послужить честным мужам, искать прочной и истинной славы? Ведь всякий знает, что из тех двоих, можно сказать, губителей государства — Габиния и Писона — первый изо дня в день черпает из сокровищниц мирной и богатейшей страны, Сирии, неисчислимые запасы золота, объявляет войну мирным народам, чтобы швырять их древние и неоскудевающие богатства в бездонную пучину своего разврата, строить у всех на виду такую большую усадьбу, что уже хижиной кажется та усадьба, изображение которой он, в бытность свою народным трибуном, когда-то показывал на сходках (этим он — бескорыстный и ничуть не алчный человек! — старался возбудить ненависть к храбрейшему и выдающемуся гражданину[1694]). (94) Всякий знает, что второй[1695] сначала потребовал огромные деньги от фракийцев и дарданцев за сохранение мира с ними, а потом, чтобы они эти деньги могли собрать, отдал им Македонию на разорение и разграбление; что он поделился с должниками-греками имуществом их заимодавцев, римских граждан; что он взыскивает огромные суммы с жителей Диррахия[1696], обирает фессалийцев, потребовал от ахеян ежегодного взноса определенной суммы денег, но при этом не оставил ни в одном общественном, ни в одном священном месте ни статуи, ни картины, ни украшения; что так нагло ведут себя люди, которые по всей справедливости подлежат любой казни, любому наказанию, а вот эти двое, которых вы видите[1697], напротив, обвинены! Не говорю уже о Нумерии, о Серране, об Элии, об этих подонках из Клодиевой шайки мятежников; эти люди, как видите, и теперь храбрятся, и пока вы будете хоть сколько-нибудь бояться за себя, им страшиться за себя не придется никогда.
(XLIV, 95) Далее, к чему мне говорить о самом эдиле[1698], который даже назначил день явки в суд и обвинил Милона в насильственных действиях? Никакой несправедливостью не удастся заставить Милона раскаяться в проявленной им выдающейся доблести и столь большой преданности государству. Но что станут думать юноши, видящие это? Тот, кто подверг осаде, разрушил, поджег воздвигнутые государством памятники[1699], священные храмы, дома своих недругов[1700], кто всегда был окружен убийцами, находился под охраной вооруженных людей, под защитой доносчиков, каковых теперь множество; тот, кто составил отряд из преступников-чужеземцев[1701], скупил рабов, способных на убийство, а во время своего трибуната выпустил из тюрем на форум всех заключенных, появляется всюду как эдил, обвиняет того человека, который в какой-то мере сдержал его безудержное бешенство. А тому, кто оборонялся, защищая в частном деле своих богов-пенатов, а в государственном — права трибуната и авспиций[1702], тому, используя авторитет сената, не позволили с умеренностью обвинять того, кто его самого обвиняет беззаконно[1703] (96) Очевидно, в связи с этим ты именно меня и спросил в своей обвинительной речи, что это за «порода людей — оптиматы», о которых я упомянул. Ведь ты именно так и сказал. Ты задаешь вопрос, превосходный для обучения молодежи; разъяснить его мне не трудно. Скажу об этом вкратце, судьи, и речь моя, думается мне, не окажется ни бесполезной для слушателей, ни несогласной с вашим долгом, ни неуместной в деле Публия Сестия.
(XLV) Среди наших граждан было два рода людей, стремившихся участвовать в государственной деятельности и играть в государстве выдающуюся роль: одни из этих людей хотели и считаться и быть популярами, другие — оптиматами. Те, кто хотел, чтобы их поступки и высказывания были приятны толпе, считались популярами, а те, кто действовал так, чтобы их решения находили одобрение у всех честнейших людей, считались оптиматами[1704]. (97) «Кто же в таком случае все эти честнейшие люди, как ты их называешь?» По численности своей они, если хочешь знать, неисчислимы (ведь иначе мы не могли бы держаться); это — руководители государственного совета; это — те, кто следует за ними; это — люди из важнейших сословий[1705], для которых открыт доступ в Курию; это — жители римских муниципиев и сел; это — дельцы; есть даже вольноотпущенники-оптиматы. Как я уже сказал, число людей этого рода велико, они встречаются повсюду и по своему составу не однородны; но всех их в целом, дабы не возникало недоразумения, можно определить кратко и точно. Оптиматы — все те, кто не преступен, кто от природы не склонен ни к бесчестности, ни к необузданности, кто не обременен расстроенным состоянием. Следовательно, те, кого ты назвал «породой людей», — люди неподкупные, здравомыслящие и живущие в достатке. Те, которые при управлении государством сообразуются с их волей, выгодами, чаяниями, считаются защитниками оптиматов и сами являются влиятельнейшими оптиматами, прославленными гражданами и первыми людьми в государстве. (98) Итак, какую цель должны видеть перед собой эти кормчие государства, на что смотреть, куда направлять свой путь? Самое важное и наиболее желательное для всех здравомыслящих, честных и благоденствующих — это покой в сочетании с достоинством. Те, кто этого хочет, все считаются оптиматами; те, кто это осуществляет, — выдающимися мужами и охранителями государства. Ведь людям не подобает ни настолько гордиться достоинством, достигнутым деятельностью, чтобы не заботиться о своем покое, ни ценить высоко какой бы то ни было покой, если он не совместим с достоинством[1706].
(XLVI) И вот, основами для этого достоинства, сочетающегося с покоем и началами, оберегать и защищать которые должны все первые в государстве люди даже с опасностью для своей жизни, являются религиозные установления, авспиции, власть должностных лиц, авторитет сената, законы, заветы предков, уголовный и гражданский суд, кредит, провинции, союзники, слава нашей державы, военное дело, эрарий. (99) Чтобы быть поборником и защитником всего этого строя, столь многостороннего и столь важного, надо обладать величием духа, величием ума и великой непоколебимостью. И действительно, при таком большом числе граждан очень много таких, кто либо из страха перед наказанием, сознавая свои проступки, стремится к новым смутам и переворотам в государстве, либо вследствие, так сказать, врожденного безумия упивается раздорами среди граждан и мятежами, либо вследствие запутанности своих имущественных дел предпочитает погибнуть в пламени всеобщего пожара, а не сгореть в одиночку. Всякий раз, когда такие люди находят вдохновителей и руководителей для своих порочных стремлений, в государстве начинаются волнения, так что тем, кто твердо держит кормило отечества в своих руках, приходится бодрствовать и применять все свое знание и рвение, дабы, сохранив то, что я выше назвал основами и началами, держать правильный путь и прийти в гавань покоя и достоинства. (100) Если бы я, судьи, стал отрицать, что дорога эта сурова, трудна и полна опасностей и козней, то я солгал бы — тем более, что я не только всегда это понимал, но даже испытал это на себе сильнее, чем кто-либо другой.
(XLVII) Вооруженные силы и отряды, осаждающие государство, более многочисленны, чем защищающие его, так как чуть кивнешь дерзким и пропащим людям — и они уже пришли в движение, да они даже и по своей охоте восстают против государства; а вот честные люди почему-то мало деятельны, упускают из виду начало событий и только по необходимости, когда дело уже идет к концу, начинают действовать. Таким образом, они, желая сохранить покой даже без достоинства, иногда из-за своей медлительности и нерешительности лишаются и того и другого по собственной вине. (101) Что же касается людей, пожелавших быть защитниками государства[1707], то менее стойкие покидают ряды, несколько трусливые заранее уклоняются. Остаются непоколебимы и выносят все ради государства только такие люди, каким был твой отец, Марк Скавр[1708], дававший отпор всем мятежникам, начиная с Гая Гракха и вплоть до Квинта Вария; ведь его ни разу не заставили поколебаться ни насилие, ни угрозы, ни ненависть; или такие, каким был Квинт Метелл[1709], дядя твоей матери, который как цензор вынес порицание человеку, чрезвычайно влиятельному среди народа, — Луцию Сатурнину, и, несмотря на насилие возбужденной толпы, отказал в цензе самозванному Гракху[1710], был единственным человеком, не согласившимся поклясться в соблюдении того закона, который он считал внесенным вопреки праву, и предпочел отказаться от пребывания в государстве, но не от своего мнения; или — оставим примеры из давнего прошлого, число которых достойно славы нашего государства, и не станем называть никого из живущих — такие люди, каким был недавно умерший Квинт Катул