ысший почет[1808].
(10) Что же касается брошенного Целию упрека в дружеских отношениях с Катилиной, то это подозрение менее всего должно на него падать; ибо Катилина, как вы знаете, вместе со мной добивался консульства, когда Целий был еще юношей. Если кто-либо докажет, что Целий тогда присоединился к Катилине или что он отошел от меня, то — хотя немало порядочных юношей было на стороне этого негодяя и бесчестного человека — пусть будет признано, что Целий общался с Катилиной чересчур близко. Но, возразят мне, ведь впоследствии он — это мы знали и видели — был даже в числе его друзей. Кто же станет это отрицать? Но я пока защищаю ту пору его молодости, которая сама по себе является нестойкой, а ввиду похотливости других людей легко поддается соблазнам. В бытность мою претором он неизменно находился при мне; с Катилиной, который тогда управлял Африкой как претор[1809], он знако́м не был. Годом позже Катилина предстал перед судом, обвиненный в вымогательстве. Целий был при мне; к Катилине он ни разу не пришел даже как заступник[1810]. Затем наступил год, когда я добивался консульства; Катилина добивался его вместе со мной. Целий к нему никогда не ходил, от меня никогда не отходил. (V, 11) Но вот, после того как Целий уже в течение стольких лет, не навлекая на себя ни подозрения, ни осуждения, посещал форум, он оказал поддержку Катилине, вторично добивавшемуся избрания[1811]. До какого предела, по твоему мнению, надо было оберегать юношей? По крайней мере, в мое время был установлен только одногодичный срок, когда мы должны были прятать руку под тогу[1812] и упражняться в школе на поле, одетые в туники[1813], и такой же порядок был в лагере и на военной службе, если мы немедленно начинали получать жалование. И кто уже в этом возрасте не умел защитить себя сам своим строгим поведением, нравственной чистотой, воспитанием, полученным дома, и своими природными добрыми задатками, тот — как бы его ни оберегали его близкие — не мог избежать дурной славы и притом не лишенной основания. Но кто сохранил свою раннюю молодость чистой и незапятнанной, о добром имени и целомудрии того — тогда, когда он уже созрел и был мужем среди мужей, — не злословил никто. (12) Однако — скажут мне — Целий, после того как уже в течение нескольких лет выступал на форуме, оказал поддержку Катилине. И это же самое сделали многие люди из всех сословий и всякого возраста. Ведь Катилина, как вы, мне думается, помните, обладал очень многими если и не ярко выраженными, то заметными задатками величайших доблестей. С многими бесчестными людьми он общался, но притворялся, что предан честнейшим мужам. Его манил к себе разврат, но подчас увлекали настойчивость и труд. Его обуревали пороки сладострастия; у него также были сильные стремления к военным подвигам. И я думаю, на земле никогда не было такого чудовища, сочетавшего в себе столь противоположные и разнородные и борющиеся друг с другом прирожденные стремления и страсти[1814]. (VI, 13) Кто когда-либо был более по душе прославленным мужам[1815], кто был теснее связан с опозоренными? Кто как гражданин был когда-либо ближе честным людям, кто был более жестоким врагом нашим гражданам? Кто был более запятнан распутными наслаждениями и кто более вынослив в лишениях? Кто был более алчным в грабежах и более щедрым в раздачах? Вот какие качества, судьи, были в этом человеке поистине изумительны: он умел привлекать к себе многих людей дружеским отношением, осыпа́ть их услугами, делиться с любым человеком своим имуществом, в беде помогать всем своим сторонникам деньгами, влиянием, ценой собственных лишений, а если нужно — даже преступлением и дерзкой отвагой; он умел изменять свой природный характер и владеть собой при любых обстоятельствах, был гибок и изворотлив, умел с суровыми людьми держать себя строго, с веселыми приветливо, со старцами с достоинством, с молодежью ласково; среди преступников он был дерзок, среди развратников расточителен. (14) Обладая этим столь переменчивым и многообразным характером, он собрал вокруг себя всех дерзких и бесстрашных людей из всех стран и в то же время удерживал при себе даже многих храбрых и честных мужей, так сказать, видимостью своей притворной доблести. И у него никогда не возникло бы столь преступного стремления погубить нашу державу, если бы такое безмерное множество чудовищных пороков не сопровождалась у него обходительностью и выдержкой.
Поэтому эту статью обвинения надо отвергнуть, судьи, и дружеские связи с Катилиной нельзя ставить Целию в вину; ведь она касается многих, притом и некоторых честных людей. Даже меня, повторяю, меня Катилина когда-то едва не ввел в заблуждение[1816], когда мне казалось, что он добрый гражданин, стремящийся сблизиться с лучшими людьми, стойкий и верный друг. Преступления его я увидел воочию раньше, чем понял их; схватил их руками раньше, чем заподозрил. Даже если Целий и был среди многочисленной толпы друзей Катилины, ему скорее следует пожалеть о своем заблуждении, — как и мне иногда досадно, что я так ошибся в том же самом человеке, — чем страшиться обвинения в дружбе с ним.
(VII, 15) Итак, вы в своей речи, вместо осуждения Целия за безнравственность, сбились на обвинение в причастности к заговору. Ведь вы утверждали, — впрочем, нерешительно и мимоходом — что Целий из-за своей дружбы с Катилиной участвовал в заговоре. Не говорю уже о том, что для этого никаких оснований не было, да и сама речь красноречивого юноши[1817] была совсем не основательна. И в самом деле, разве Целию было свойственно такое безумие, разве его прирожденный характер и его нравы столь порочны, разве так тяжко его имущественное положение? Да, наконец, разве мы слышали имя Целия, когда возникли подозрения о заговоре? Слишком много говорю я о деле, менее всего вызывающем сомнения, но все-таки скажу вот что: будь Целий участником заговора или даже не будь он решительным противником этого преступного дела, никогда не стал бы он в молодые годы добиваться успеха, обвиняя другого в заговоре[1818]. (16) Пожалуй, такой же ответ — коль скоро я этого коснулся — следует дать насчет незаконного домогательства и обвинения в подкупе избирателей его сотоварищами и посредниками[1819]. Ведь Целий никогда не мог быть столь безумен, чтобы, запятнав себя этим безудержным домогательством, обвинить другого человека в домогательстве, никогда не стал бы подозревать другого в том, что сам хотел бы всегда делать безнаказанно; думая, что ему хоть раз может грозить обвинение в незаконном домогательстве[1820], он не стал бы повторно обвинять другого человека в этом преступлении. Хотя Целий делает это неразумно и наперекор мне, все же его рвение настолько велико, что он кажется мне человеком, скорее преследующим невиновного, нежели поддавшимся страху за себя самого.
(17) Далее, Целия попрекают долгами, порицают за расходы, требуют представить приходо-расходные книги; вот вам мой краткий ответ. Кто находится под властью отца[1821], тот не ведет приходо-расходных книг. Займа для покрытия долгов Целий вообще никогда не делал. Его упрекнули в одних расходах — на наем квартиры; вы сказали, что он снимает ее за тридцать тысяч сестерциев. Только теперь я понял, что дело идет о доходном доме Публия Клодия, в крыле которого Целий и снимает квартиру, если не ошибаюсь, за десять тысяч. Вы же солгали, стремясь угодить Публию Клодию.
(18) Вы порицаете Целия за то, что он выехал из дома отца. Именно это в его возрасте менее всего заслуживает порицания. Уже одержав победу в возбужденном им уголовном деле, для меня, правда, огорчительную, но для него славную, и, по возрасту своему, имея возможность добиваться государственных должностей[1822], Целий выехал из дома отца не только с его позволения, но даже по его совету; а так как от дома его отца далеко до форума, то он, дабы ему было легче посещать наши дома[1823], а его близким — оказывать ему внимание, нанял дом на Палатине за умеренную плату. (VIII) По этому поводу могу сказать то, что недавно говорил прославленный муж Марк Красс, сетуя на приезд царя Птолемея:
О, если бы на Пелионе в роще…
И мне, пожалуй, можно было бы продолжить эти стихи[1824]:
Ведь госпожа, в смятенье, никогда
не причинила бы нам этих неприятностей —
С больной душой, любовью дикой ранена Медея.
Именно к такому заключению вы, судьи, и придете, когда я, дойдя в своей речи до этого места, докажу, что эта вот палатинская Медея и переезд этот явились для юноши причиной всех бед, вернее, всех пересудов.
(19) Поэтому всего того, что — как я понял из речей обвинителей — они тут нагородили и наплели, я, полагаясь на вашу проницательность, судьи, ничуть не страшусь. Ведь говорили, что в качестве свидетеля явится сенатор[1825], который скажет, что во время комиции по выбору понтификов[1826]