(XVII, 39) Но кто-нибудь, пожалуй, скажет: «Так вот каковы твои взгляды? Так ты наставляешь юношей? Для того ли отец поручил и передал тебе этого мальчика, чтобы он проводил свою молодость, предаваясь любви и наслаждениям, а ты этот образ жизни и эти увлечения защищал?» Нет, судьи, если кто и обладал такой силой духа и такой врожденной доблестью и воздержанностью, что отвергал всяческие наслаждения и проводил всю свою жизнь, закаляя тело и упражняя ум, причем ему не доставляли удовольствия ни покой, ни отдых, ни увлечения сверстников, ни игры, ни пиры, и если он не считал нужным добиваться в жизни ничего иного, кроме славы и достоинства, то такой человек, по моему мнению, наделен и украшен, так сказать, дарами богов. Такими людьми, полагаю я, были знаменитые Камиллы, Фабриции, Курии и все те, которые из самого малого создали это вот, столь великое[1852]. (40) Но подобные доблести исчезли не только из наших нравов, но даже и в книгах их уже не найдешь. Даже свитки, в которых содержались заветы той былой строгости, устарели и не только у нас, следовавших этим правилам и образу жизни на деле более, чем на словах; даже у греков, ученейших людей, которые, не имея возможности действовать, все же могли искренне и пышно говорить и писать, после изменения положения в Греции появились некоторые другие наставления. (41) Поэтому одни[1853] сказали, что мудрые люди все делают ради наслаждения, и ученые не отвергли этого позорного мнения; другие[1854] сочли нужным соединять с наслаждением достоинство, чтобы эти вещи, глубоко противоречащие одна другой, связать своим изощренным красноречием; те, которые избрали один прямой путь к славе, сопряженный с трудом, остались в школах чуть ли не в одиночестве[1855]. Ведь много соблазнов породила для нас сама природа; усыпленная ими доблесть иногда смежает глаза; много скользких путей показала она молодости, на которые та едва ли может встать, вернее, пойти по ним без того, чтобы не споткнуться и не упасть; она предоставила нам много разнообразных привлекательных вещей, которые могут увлечь не только это вот юное, но и уже возмужавшее поколение. (42) Поэтому если вы случайно найдете человека, с презрением смотрящего на великолепие всего того, что нас окружает, которого не привлекают ни запах, ни прикосновение, ни вкус и который закрывает свои уши для всего приятного, то, быть может, я и еще немногие будем считать, что боги к нему милостивы, но большинство призна́ет, что они на него разгневаны. (XVIII) Итак, оставим этот безлюдный, заброшенный и уже прегражденный ветвями и кустарниками путь; следует предоставить юному возрасту кое-какие забавы; пусть молодость будет более свободна; нечего отказываться от всех наслаждений; пусть не всегда берет верх разумный и прямой образ мыслей; пусть страсть и наслаждение порой побеждают рассудок, только бы удержалось одно, вот какое правило в соблюдении меры: пусть юношество бережет свою стыдливость, не посягает на чужую, не расточает отцовского имущества, не разоряется от уплаты процентов, не вторгается в чужой дом и семью, не позорит целомудренных, не губит бескорыстных, не порочит ничьего доброго имени; пусть юношество никому не угрожает насилием, не участвует в кознях, от злодеяний бежит. Наконец, пусть оно, отдав дань наслаждениям, уделив некоторое время любовным забавам, свойственным его возрасту, и пустым страстям молодости, возвратится к заботе о своем доме, о правосудии и о благе государства, дабы было видно, что юношество, пресытившись, отвергло и, испытав, презрело все то, что ранее разумом своим не могло оценить по достоинству.
(43) На памяти нашей и отцов и предков наших, судьи, было много выдающихся людей и прославленных граждан, которые, после того как перебродили страсти их молодости, уже в зрелом возрасте проявили исключительные доблести. Мне не хочется никого из них называть; вы сами о них помните. Ибо я не хочу воздавать хвалу какому-либо храброму и знаменитому мужу и в то же время говорить хотя бы о малейшем его проступке. Если бы я думал это сделать, я бы во всеуслышание назвал многих выдающихся и виднейших мужей и упомянул отчасти об их чрезмерном своеволии в молодости, отчасти об их расточительности и любви к роскоши, об их огромных долгах, расходах, безнравственных поступках. После того как они впоследствии загладили все это многими доблестями, тот, кто захочет, сможет защищать и оправдывать их, ссылаясь на их молодость. (XIX, 44) Но в жизни Марка Целия — я буду теперь говорить о его достойных уважения занятиях с большей уверенностью, так как, полагаясь на вашу мудрость, решаюсь кое-что открыто признать, — право, не отыщется ни любви к роскоши, ни трат, ни долгов, ни увлечения пирушками и развратом. Правда, порок чревоугодия с возрастом человека не только не уменьшается, но даже растет. А любовные дела и утехи, как их называют, которые людей, обладающих большой стойкостью духа, обычно тревожат не слишком долго (ведь они в свое время и притом быстро теряют свою привлекательность), никогда не захватывали и не опутывали Марка Целия. (45) Вы слушали его, когда он говорил в свою защиту; вы слушали его и ранее, когда он выступал как обвинитель (говорю это с целью защиты, а не ради того, чтобы похвастать[1856]); его красноречие, его одаренность, его богатый запас мыслей и слов вы своим искушенным умом оценили. При этом вы видели, что у Целия не только проявлялось дарование, которое часто, даже если оно не поддерживается трудолюбием, все же обладает собственной силой воздействия; у него — если только я случайно не заблуждался ввиду своего расположения к нему — были основательные знания, приобретенные изучением наук и закрепленные усердным трудом в бессонные ночи. Но знайте, судьи, те страсти, какие Целию ставят в упрек, и то рвение, о котором я говорю, едва ли могут быть присущи одному и тому же человеку. Ведь невозможно, чтобы человек, преданный наслаждениям, которым владеют желания и страсти, то расточительный, то нуждающийся в деньгах, мог не только на деле, но даже в своих мыслях перенести те трудности, какие мы, произнося речи, переносим, каким бы образом мы это ни делали. (46). Или, по вашему мнению, есть какая-то другая причина, почему при таких больших наградах за красноречие, при таком большом наслаждении, получаемом от произнесения речи, при такой большой славе, влиянии, почете находится и всегда находилось так мало людей, занимающихся этой деятельностью? Надо отрешиться от всех наслаждений, оставить развлечения, любовные игры, шутки, пиры; чуть ли не от бесед с близкими надо отказаться. Поэтому такая деятельность и неприятна людям и отпугивает их, но не потому, что у них недостает способностей или образования, полученного ими в детстве. (47) Разве Целий, избери он в жизни тот легкий путь, мог бы, будучи еще совсем молодым человеком, привлечь консуляра к суду? Если бы он избегал труда, если бы он попал в сети наслаждений, разве стал бы он выступать изо дня в день на этом поприще, вызывать вражду к себе, привлекать других к суду, сам подвергаться опасности поражения в гражданских правах[1857] и на глазах у римского народа уже в течение стольких месяцев биться либо за гражданские права, либо за славу? (XX) Итак, ничем дурным не попахивает это житье по соседству[1858], ничего не значит людская молва, ни о чем не говорят, наконец, сами Байи? Уверяю вас, Байи не только говорят, но даже гремят о том, что одну женщину ее похоть довела до того, что она уже не ищет уединенных мест и тьмы, обычно покрывающих всякие гнусности, но, совершая позорнейшие поступки, с удовольствием выставляет себя напоказ в наиболее посещаемых и многолюдных местах и при самом ярком свете.
(48) Но если кто-нибудь думает, что юношеству запрещены также и любовные ласки продажных женщин, то он, конечно, человек очень строгих нравов — не могу этого отрицать — и при этом далек не только от вольностей нынешнего века, но даже от обычаев наших предков и от того, что было дозволено в их время. И в самом деле, когда же этого не было? Когда это осуждалось, когда не допускалось, когда, наконец, существовало положение, чтобы не было разрешено то, что разрешено? Здесь я самое суть дела определю; женщины ни одной не назову; весь вопрос оставлю открытым. (49) Если какая-нибудь незамужняя женщина откроет свой дом для страстных вожделений любого мужчины и у всех на глазах станет вести распутную жизнь, если она привыкнет посещать пиры совершенно посторонних для нее мужчин, если она так будет поступать в Риме, в загородных садах, среди хорошо знакомой нам сутолоки Бай, если это, наконец, будет проявляться не только в ее поведении, но и в ее наряде и в выборе ею спутников, не только в блеске ее глаз[1859] и в вольности ее беседы, но также и в объятиях и поцелуях, в пребывании на морском берегу, в участии в морских прогулках и пирах, так что она будет казаться, не говорю уже — распутницей, но даже распутницей наглой и бесстыдной, то что подумаешь ты, Луций Геренний, о каком-нибудь молодом человеке, если он когда-нибудь проведет время вместе с ней? Что он блудник или любовник? Что он хотел посягнуть на целомудрие или же удовлетворить свое желание? (50) Я уже забываю обиды, нанесенные мне тобой, Клодия, отбрасываю воспоминания о своей скорби; твоим жестоким обращением с моими родными в мое отсутствие[1860] пренебрегаю; не считай, что именно против тебя направлено все сказанное мной. Но я спрашиваю тебя, Клодия, так как, по словам обвинителей, судебное дело поступило к ним от тебя, и ты сама являешься их свидетельницей в этом деле: если бы какая-нибудь женщина была такой, какую я только что описал, — на тебя непохожей — с образом жизни и привычками распутницы, то разве тебе показалось бы позорнейшим или постыднейшим делом, что молодой человек был с ней в каких-то отношениях? Коль скоро ты не такая (предпочитаю это думать), то какие у них основания упрекать Целия? А если они утверждают, что ты именно такая, то какие у нас основания страш