[2107] проложил дорогу для того, чтобы там безнаказанно разбойничали его потомки, а не для того, чтобы ею пользовался народ. (18) Когда же на этой вашей Аппиевой дороге Публий Клодий убил виднейшего римского всадника Марка Папирия[2108], то его злодеяние осталось безнаказанным: ведь тогда знатный человек убил римского всадника среди памятников своих предков; а теперь какие трагические речи вызывает это же название — «Аппиева»! Когда на ней пролилась кровь честного и ни в чем неповинного мужа, то о ней молчали, а теперь только и речи, что о ней, теперь, когда она напоена кровью разбойника и братоубийцы!
Но стоит ли упоминать об этих недавних событиях? Ведь в храме Кастора был задержан раб Публия Клодия, которому тот велел подстеречь и убить Гнея Помпея. У раба из рук был вырван кинжал, и он во всем сознался. После этого Помпей перестал бывать на форуме, бывать в сенате, бывать на народе; он счел дверь и стены дома более надежной защитой, чем законы и правосудие[2109]. (19) И что же, разве была тогда совершена какая-нибудь рогация, разве был назначен какой-то чрезвычайный суд? А между тем если уж когда-либо следовало это сделать, то, конечно, именно в этом случае: и самый факт, и лицо, о котором шла речь, и все обстоятельства дела заслуживали этого. Злоумышленник был поставлен на форуме и в самом вестибуле сената[2110], а смерть ждала того мужа, от чьей жизни зависело благополучие всех граждан; это произошло при таких обстоятельствах в государстве, когда гибель его одного повлекла бы за собой погибель не только наших граждан, но и всех народов. Или, быть может, этот поступок не подлежал наказанию, так как он не достиг своей цели? Как будто бы законы карают людей только за их поступки, а не за намерения! Меньше можно было сетовать, так как дело не было доведено до конца, но наказать тем не менее следовало. (20) Сколько раз, судьи, сам я ускользал от оружия Публия Клодия и от его окровавленных рук![2111] Если бы меня не спасла от них счастливая судьба, — моя ли или же государства — то разве кто-нибудь предложил бы назначить суд по делу о моей гибели?
(VIII) Но как глупо с моей стороны осмелиться сравнивать Друса, Публия Африканского, Помпея, себя самого с Публием Клодием! Все то можно было стерпеть, а вот смерти Публия Клодия никто не может перенести спокойно. Рыдает сенат, скорбит сословие всадников, все граждане удручены. В трауре муниципии, убиваются колонии; сами поля, наконец, тоскуют по такому благодетелю, по такому полезному, по такому мягкосердечному гражданину. (21) Нет, не это было причиной, судьи, конечно, не это было причиной, почему Помпей признал нужным внести предложение о назначении суда; но он как человек разумный, более того — обладающий некоторой божественной мудростью, понял многое: что Клодий был ему недругом, а другом был Милон; но если бы среди всеобщего ликования и сам он стал радоваться, то могло бы показаться, что примирение между ним и Клодием было мнимым[2112]; и многое другое понял он, но всего важнее было для него то, что вы — как бы сурово ни было внесенное им предложение — свой приговор все же вынесете смело. Потому-то Помпей и выбрал в наиболее прославленных сословиях самые яркие светила, причем он вовсе не устранял моих друзей из состава суда, как некоторые утверждают; ему, человеку справедливому, это даже и в голову не приходило; да если бы он и хотел поступить так, ему бы это не удалось, коль скоро он старался назначить судьями людей честных; ведь то уважение, каким я пользуюсь, не ограничено кругом моих ближайших друзей; этот круг не может быть очень широким, так как невозможно находиться в тесном общении с большим числом людей; но если я и обладаю известным влиянием, то оно основано на том, что забота о благе государства связала меня с честными людьми вообще; и когда Помпей выбирал из них самых лучших, полагая, что поступать так он обязан как человек добросовестный, он не мог не выбрать моих благожелателей. (22) А настаивая на том, чтобы в этом суде председательствовал ты, Луций Домиций[2113], он стремился только к одному: к справедливости, строгости, человеколюбию, добросовестности[2114]. Помпей предложил, чтобы председателем непременно был консуляр, так как он, я думаю, полагал, что долг первенствующих — противодействовать легковерию толпы и безрассудству негодяев. Из числа консуляров он избрал именно тебя; ведь ты уже в молодости представил ясные доказательства того, насколько ты презираешь безумные стремления вожаков народа.
(IX, 23) Итак, судьи, перехожу, наконец, к разбираемому судебному делу: если, с одной стороны, признание в совершенном деянии не является чем-то необычным, а сенат вынес решение о нашем деле в полном соответствии с нашим желанием, если человек, предложивший закон[2115], — хотя сам факт бесспорен — все же захотел рассмотреть его с точки зрения права, если в качестве судей избраны такие люди, а во главе суда поставлен такой человек, что они рассмотрят это дело справедливо и мудро, то на вас, судьи, теперь возлагается обязанность расследовать только одно: кто кому устроил засаду? Для того, чтобы вам было легче понять это на основании доказательств, прошу вас быть особенно внимательными, пока я буду кратко излагать вам, что именно произошло.
(24) Намереваясь во время своей претуры поколебать государство всяческими злодеяниями и видя, что в прошлом году выборы так запоздали, что он мог бы исполнять обязанности претора только в течение нескольких месяцев[2116], Публий Клодий (ведь он не стремился, как другие, к почетной должности; нет, он, во-первых, хотел избавиться от коллеги в лице Луция Павла[2117], гражданина исключительной доблести; во-вторых, добивался полного годичного срока для того, чтобы растерзать государство) неожиданно отказался от избрания в свой год[2118] и перенес свое соискание на следующий год не по каким-либо соображениям, касавшимся религии, как это бывает, но чтобы располагать, как он сам говорил, для исполнения обязанностей претора, то есть для ниспровержения государственного строя, полным и несокращенным годичным сроком. (25) Он понимал, что при консуле в лице Милона его претура будет бессильной и слабой; а что Милон по единодушному желанию римского народа будет избран в консулы, он видел ясно. Тогда он переметнулся на сторону его соперников[2119], но при этом он один даже наперекор им руководил всеми их действиями при соискании и, по его собственным словам, вынес все выборы на своих плечах: он созывал трибы, был посредником[2120], пытался образовать новую Коллинскую трибу[2121], набирая подлейших граждан. Чем больше мутил Клодий, тем сильнее изо дня в день становился Милон. Как только этот человек, готовый на любое злодеяние, увидел, что храбрейший муж, его злейший недруг, без всякого сомнения, станет консулом, и как только он понял, что это было не раз засвидетельствовано не только молвой, но также и голосованием римского народа[2122], он начал действовать напрямик и стал открыто говорить, что Милона надо убить[2123]. (26) Он привел с Апеннина грубых и диких рабов, при посредстве которых он ранее уже опустошил казенные леса и разорил Этрурию[2124]; вы не раз видели их. Положение было вполне ясным. И в самом деле, он заявлял во всеуслышание, что у Милона нельзя отнять консульство, но можно отнять жизнь. Мало того, на вопрос Марка Фавония[2125], храбрейшего мужа, на что, собственно говоря, надеется он, неистовствуя, коль скоро Милон жив, Клодий ответил, что Милон погибнет через три или, самое большее, через четыре дня. Эти его слова Фавоний тотчас же сообщил присутствующему здесь Марку Катону.
(X, 27) Тем временем Клодий, зная (ведь узнать это было нетрудно), что за двенадцать дней до февральских календ Милону предстоит торжественная, официальная, необходимая поездка в Ланувий для избрания фламина (Милон был диктатором Ланувия), все же накануне сам внезапно выехал из Рима, чтобы, как выяснилось из обстоятельств дела, устроить Милону засаду перед своим имением; притом он выехал, даже отказавшись от присутствия на бурной сходке, назначенной на этот день, где ожидалось его безрассудное выступление; он никогда бы не отказался от него, если бы не захотел выбрать место и время для своего злодеяния. (28) Милон же, пробыв этот день в сенате, пока заседание не закончилось, пришел домой, сменил обувь и одежду[2126], немного задержался, пока, как водится, собиралась его жена, затем выехал в то время, когда Клодий, если он действительно думал приехать в этот день в Рим, уже мог бы возвратиться. Его встретил Клодий, ехавший налегке, верхом, а не в повозке, без поклажи, без своих обычных спутников-греков, без жены, чего не бывало почти никогда; а между тем этот вот «коварный злоумышленник», который будто бы отправился в путь с целью убийства, ехал с женой, в повозке, одетый в дорожный плащ, с большой, обременительной и избалованной свитой из рабынь и молодых рабов. (29) Он попадается навстречу Клодию перед его имением приблизительно в одиннадцатом часу или около этого. Тотчас же множество вооруженных людей, спустившись с холма, бросается прямо на Милона; они убивают его возницу. Но когда Милон, сбросив плащ, спрыгнул с повозки и стал ожесточенно защищаться, то одни из приспешников Клодия, выхватив мечи, обежали вокруг повозки, чтобы напасть на Милона сзади, другие же, считая его уже убитым, набросились на его рабов, находившихся в конце поезда; одни рабы, верные своему господину и мужественные, были убиты; другие, видя, что около повозки происходит схватка, не имея возможности помочь своему господину и услыхав от самого Клодия, что Милон уже убит, поверили этому; и тогда (говорю напрямик и не с целью отвести обвинение, а чтобы сказать, как все в действительности произошло) рабы Милона — не по приказанию своего господина, не с его ведома и не в его присутствии — поступили так, как следовало бы поступать при таких же обстоятельствах рабам любого из нас.