(XI, 30) Как я изложил вам, судьи, так это и произошло: злоумышленника одолели, силой была побеждена сила или, вернее, доблестью была раздавлена дерзость. Не стану говорить о том, что́ выиграло государство, что́ выиграли вы, что́ — все честные люди; все это, конечно, нисколько не может помочь Милону; ведь его судьба такова, что он не мог бы спастись сам, не принеся в то же время спасения вам и государству. Если совершенное противозаконно, то я ничего не могу сказать в его защиту; но если защищать свое тело, свою голову, свою жизнь любыми средствами от всяческого насилия людям образованным повелевает рассудок, если к этому же варваров побуждает необходимость, иноземные племена — обычай, а диких зверей — сама природа, то вы не можете признать это деяние бесчестным, не признав одновременно, что всякий, на кого нападут разбойники, должен погибнуть либо от их оружия, либо от вашего приговора. (31) Если бы Милон думал так, то он, несомненно, предпочел бы подставить Публию Клодию свое горло, в которое тот не раз и не впервые метил, а не выслушать ваш приговор, который убьет его за то, что он не позволил себя убить Клодию. Но если никто из вас не думает так, то решению суда теперь подлежит уже не вопрос о том, был ли Клодий убит (это мы признаем), но — законно ли был он убит или же противозаконно, о чем часто ставился вопрос при разборе многих судебных дел. Что была устроена засада, установлено; именно это сенат и признал противогосударственным деянием; но который из них двоих устроил засаду, еще не выяснено; именно это и предложено расследовать. Таким образом, сенат заклеймил деяние, а не человека, и Помпей предложил назначить суд по вопросу о праве, а не по вопросу о факте. (XII) Итак, должен ли суд рассматривать какой-либо иной вопрос, кроме одного: кто кому устроил засаду? Очевидно, нет. Если засаду Клодию устроил Милон, то пусть он и понесет наказание; если же Клодий — Милону, то мы должны быть оправданы.
(32) Как же можно установить, что засаду Милону устроил Клодий? Имея дело со столь дерзким, со столь нечестивым извергом, достаточно доказать, что у него к этому были важные основания, что смерть Милона сулила ему осуществление больших надежд, большие выгоды. Поэтому известное Кассиево выражение: «Кому это выгодно?»[2127] — должно иметь силу по отношению к этим двоим, хотя человека честного никакая выгода не толкнет на преступление, между тем как людей нечестных нередко на него толкает и малая. Клодию же убийство Милона обеспечивало не только претуру; оно избавляло его от такого консула, при котором ему бы не удалось совершить ни одного преступления, и сулило ему претуру при таких консулах, при чьем если не пособничестве, то, во всяком случае, попустительстве он надеялся преуспеть в задуманных им безумных насильственных действиях. Эти консулы — вот как он рассуждал — не пожелали бы пресекать его попытки, если бы и могли, так как считали бы себя обязанными ему такой важной государственной должностью, а если бы они даже и захотели сделать это, то, пожалуй, едва ли смогли бы сломить дерзость этого закоренелого преступника. (33) Или вы, судьи, только одни, действительно, ничего не знаете? Или вы — чужеземцы в этом городе? Или уши ваши бродят где-то далеко, и до них не дошла столь распространившаяся среди граждан молва о том, какие законы — если только их можно называть законами, а не факелами для поджога Рима, не язвой государства — собирался он навязать всем нам и выжечь на нашем теле?[2128] Покажи, пожалуйста, Секст Клодий[2129], покажи тот ларец, где хранились ваши законы, который ты, говорят, подхватил в его доме и вынес, словно палладий[2130], из гущи схватки в ночной темноте, разумеется, для того, чтобы этот великолепный дар, это орудие для исполнения обязанностей трибуна передать кому-нибудь из тех, кто стал бы исполнять эти обязанности трибуна под твоим руководством, если такой человек найдется. Вот сейчас он бросил на меня такой взгляд, какой обычно бросал, осыпая всех всевозможными угрозами. Светило Курии[2131] меня, конечно, пугает. (XIII) Как? Неужели ты думаешь, что я сержусь на тебя, Секст, за то, что ты наказал моего величайшего недруга даже гораздо более жестоко, чем я при своем человеколюбии мог бы потребовать? Окровавленное тело Публия Клодия ты выбросил из дому; ты притащил его в общественное место; лишив его изображений предков, торжественного похоронного шествия и хвалебной речи, ты оставил его полуобгоревшим на кусках зловещего дерева[2132], чтобы бродячие псы ночью растерзали его. Поэтому, хотя ты и поступил нечестиво, все же за то, что свою жестокость ты проявил по отношению к моему недругу, похвалить тебя не могу, но быть в гневе на тебя я, во всяком случае, не должен.
(34) [Вы слышали, судьи, как важно было для Клодия[2133],] чтобы был убит Милон. Теперь обратитесь к Милону. Было ли важно для Милона, чтобы был уничтожен Клодий? На каком основании Милон мог, не скажу — это допустить, но этого желать? «Милону, рассчитывавшему на консульство, Клодий стоял поперек дороги». Но, несмотря на противодействие Клодия, Милона вот-вот должны были избрать; мало того, именно ввиду этого противодействия его избрали бы еще охотнее, и даже я не был за него лучшим ходатаем, чем сам Клодий. Правда, на вас, судьи, сильно действовали воспоминания о заслугах Милона передо мной и перед государством, действовали мои мольбы и слезы, которые, как я чувствовал, тогда вас глубоко трогали, но гораздо сильнее действовал страх перед грозившими вам опасностями. В самом деле, кто из граждан представлял себе ничем не ограниченную претуру Публия Клодия, не испытывая сильнейшего страха перед государственным переворотом? А что его претура стала бы неограниченной, если бы консулом не стал тот, кто сумел бы ее обуздать, это все ясно видели. Так как весь римский народ чувствовал, что таков один только Милон, то неужели кто-нибудь не решился бы, подав свой голос, избавить себя от страха, а все государство — от опасности? Теперь же, с устранением Клодия, Милону, чтобы сохранить свое почетное положение, придется прибегнуть уже к обычным средствам[2134]. Та исключительная и на долю его одного выпавшая слава, которая росла изо дня на день благодаря тому, что он противостоял бешенству Клодия, ныне, со смертью Клодия, уже угасла. Вы в выигрыше — вам уже нечего бояться кого бы то ни было из граждан; Милон же многое утратил: возможность проявлять доблесть, рассчитывать на избрание в консулы; он утратил неиссякающий источник славы. Поэтому уверенность в избрании Милона в консулы, которую не удалось поколебать при жизни Клодия, после его смерти пошатнулась. Следовательно, смерть Клодия не только не пошла Милону на пользу, но даже повредила ему. (35) «Но он поддался чувству ненависти, совершил это в гневе, совершил как недруг; он мстил за несправедливость, карал за испытанную им обиду»[2135]. А если я скажу, что все эти чувства были присущи Клодию в гораздо большей степени, чем Милону, вернее, что у первого они были чрезвычайно сильны, а у второго отсутствовали, то чего вам еще? В самом деле, какие были у Милона основания ненавидеть Клодия? Ведь источником, породившим и питавшим его славу, были именно его отношения с Клодием, разве только он ненавидел его той гражданской ненавистью, какой мы ненавидим всех бесчестных людей. Клодий, напротив, ненавидел Милона, во-первых, как бойца за мое восстановление в правах; во-вторых, как человека, преследовавшего его за проявления бешенства и подавлявшего его вооруженные выступления; в-третьих, также и как своего обвинителя; ведь Клодий до самой смерти своей находился под судом, обвиненный Милоном на основании Плоциева закона. С каким чувством, по вашему мнению, переносил этот тиранн все эти нападки? Как велика была его ненависть и даже сколь законна она была в этом беззаконнике?
(XIV, 36) Не хватает только того, чтобы для Клодия теперь послужили оправданием его характер и образ жизни, а Милону это самое было вменено в вину. «Клодий никогда не прибегал к насилию, Милон — всегда». Как? Когда я, к прискорбию вашему, судьи, покидал Рим[2136], разве я боялся суда, а не рабов, не оружия, не насилия? Разве могло быть законным мое восстановление в правах, если бы мое удаление не было незаконным? Клодий, правда, привлек меня к суду[2137], предложил наложить на меня пеню, предъявил мне обвинение в государственном преступлении, и, конечно, мне следовало бояться суда, словно речь шла о каком-то грязном деле, притом касавшемся меня одного, а не о славном деянии, касавшемся вас всех. Но ради собственного благополучия подставлять своих сограждан, которых я спас своей мудростью и ценой опасностей, под удары оружия рабов, нищих граждан и злоумышленников я не захотел. (37) Ведь я видел, видел, что еще немного — и самого́ присутствующего здесь Квинта Гортенсия[2138], светило и украшение государства, умертвили бы собравшиеся рабы, когда он поддерживал меня. В этой свалке так избили сопровождавшего его сенатора Гая Вибиена, честнейшего мужа, что он скончался. А впоследствии когда бездействовал кинжал Клодия, некогда полученный им от Катилины? Это он был занесен над нами; это ему не позволил я поразить вас из-за меня; это он подстерегал Помпея; это он убийством Папирия запятнал нашу Аппиеву дорогу, памятник, носящий имя Аппия; это он же после долгого промежутка времени снова был направлен против меня; как раз недавно он, как вы знаете, чуть было не убил меня около Регии