[2139]. (38) Что похожего сделал Милон? Ведь он прибегал к силе только для того, чтобы Публий Клодий — коль скоро не было возможности привлечь его к суду — не захватил насильственно власти в государстве. Если бы Милон хотел убить Клодия, то сколько раз ему представлялся для этого удобный случай и какой прекрасный! Разве он не мог с полным правом отомстить ему за себя, защищая свой дом и богов-пенатов, когда Клодий его осаждал?[2140] Разве он не мог убить Клодия, когда был ранен выдающийся гражданин и храбрейший муж, его коллега Публий Сестий?[2141] Разве он не мог убить его, когда был прогнан честнейший муж Квинт Фабриций[2142], вносивший закон о моем возвращении, после жесточайшей резни на форуме? Разве он не мог это сделать, когда был осажден дом справедливейшего и храбрейшего претора Луция Цецилия?[2143] Или в тот день, когда обо мне был внесен закон[2144] и когда сбежалась вся Италия, взволнованная моим восстановлением в правах? В ту пору все охотно признали бы это славным деянием, так что, даже если бы это совершил Милон, все граждане приписали бы эту заслугу себе. (XV, 39) А какое это было время! Прославленный и храбрейший консул, недруг Клодию, [Публий Лентул,] хотел покарать Клодия за его злодеяния, бороться за сенат, защищать ваши решения, оберегать всеобщее согласие, восстановить меня в гражданских правах; семеро преторов[2145], восемь народных трибунов[2146] были противниками Клодия, а моими защитниками; Гней Помпей, зачинатель и руководитель дела моего возвращения, был врагом Клодию; ведь это его убедительнейшему и почетнейшему предложению о моем избавлении последовал весь сенат; ведь это он убедил римский народ; ведь это он, издавая в Капуе[2147] постановление насчет меня, сам подал всей Италии, жаждавшей его заступничества за меня и умолявшей его о нем, знак поспешить в Рим для моего восстановления в правах; наконец, ненависть всех граждан к Клодию разгоралась от тоски по мне, так что если бы кто-нибудь убил его тогда, то все дело шло бы не о безнаказанности для убийцы, а о его награждении. (40) Несмотря на это, Милон сдержался и вызывал Публия Клодия в суд дважды[2148], к насилию же не призывал никогда. Далее, когда Милон стал частным лицом[2149] и Публий Клодий его обвинял в суде перед народом, причем было произведено нападение на Гнея Помпея[2150], произносившего речь в защиту Милона, какой тогда был, уже не говорю — удобный случай, нет, даже достаточный повод уничтожить Публия Клодия! А недавно, когда Марк Антоний[2151] подал всем честным людям великую надежду на избавление и этот знатный юноша смело взял на себя важное государственное дело и уже держал этого дикого зверя, уклонявшегося от петель суда, запутавшимся в тенетах, — бессмертные боги! — какой это был повод, какой подходящий случай! Когда Публий Клодий, убегая, укрылся в потемках на лестнице[2152], разве трудно было Милону уничтожить эту пагубу, не возбудив к себе ненависти, а Марку Антонию доставив величайшую славу? (41) Сколько раз представлялась такая возможность на поле во время выборов, например, когда Клодий вломился в ограду[2153], велел обнажить мечи и бросать камни, а затем, устрашенный выражением лица Милона, внезапно бежал к Тибру, а вы и все честные люди возносили мольбы о том, чтобы Милон, наконец, решился проявить свою доблесть!
(XVI) Итак, того, кого Милон не захотел убить в ту пору, когда он снискал бы за это всеобщее одобрение, он захотел убить теперь, когда кое-кто этим недоволен; того, кого он не решился убить по праву, в подходящем месте, вовремя, безнаказанно, он, не колеблясь, убил в нарушение права, в неподходящем месте, не вовремя, с опасностью утратить гражданские права? (42) Это тем более невозможно, что борьба за наивысшую почетную должность, судьи, и день комиций были близки; а в это время (ведь я знаю, какую робость испытывают честолюбцы и как безмерно волнуется тот, кто жаждет консульства) мы боимся всего — не только открытого порицания, но даже тайных мыслей; мы страшимся слухов, пустых россказней, выдумок, следим за выражением лица и глаз у всех граждан. Ведь нет ничего столь непрочного, столь нежного, столь хрупкого и шаткого, как расположение к нам и настроение граждан, которых раздражает не только бесчестность кандидатов. Более того, граждане досадуют даже на их достойные поступки. (43) И что же, неужели Милон, уже видя перед собой этот вожделенный и желанный день выборов, был готов прийти на священные авспиции центурий[2154] с окровавленными руками, выставляя напоказ свое преступное деяние и признаваясь в нем? Сколь невероятно такое подозрение, когда оно касается Милона, и сколько правдоподобно, когда касается Клодия, который думал, что он, убив Милона, будет царствовать! Далее, кто же не знает, судьи, что при совершении всякого дерзостного поступка величайшим соблазном является надежда на безнаказанность? Кто же из них питал такую надежду: Милон ли, которого даже теперь обвиняют в этом деянии, славном или во всяком случае необходимом для него, или же Клодий, который уже давно усвоил себе такое презрение к суду и к каре, что ему не доставляло никакого удовольствия все то, что соответствует природе или разрешается законами?
(44) Но зачем я привожу доказательства? К чему мои дальнейшие рассуждения? Призываю тебя, Квинт Петилий, честнейшего и храбрейшего гражданина; беру в свидетели тебя, Марк Катон; ведь сам божественный промысел дал мне вас в качестве судей. Вы сами слыхали от Марка Фавония (и притом еще при жизни Клодия), что Клодий предсказывал ему гибель Милона в течение ближайших трех дней. Через день после того, как Клодий сказал это, и произошло событие, о котором мы говорим. Если он, не колеблясь, открыл, что́ он думал, то можете ли вы сомневаться насчет того, что́ он сделал? (XVII, 45) Как же Клодий не ошибся в дне? Ведь я сейчас сказал, что узнать о жертвоприношениях, установленных от имени ланувийского диктатора, не составляло труда. Он понял, что Милону было необходимо выехать в Ланувий именно в тот день, когда он и выехал. Поэтому он его опередил. «Но в какой день?» В тот, когда, как я уже сказал, состоялась сходка обезумевших людей, возбужденных народным трибуном, его собственным наймитом[2155]. Этого дня, этой народной сходки, этих выкриков он, если бы не спешил осуществить задуманное им злодеяние, никогда бы не пропустил. Итак, у Публия Клодия не было никаких оснований для поездки, было даже основание остаться в Риме; у Милона, напротив, остаться не было никакой возможности, для отъезда же было не только основание, но даже необходимость. А что, если — в то время как Клодий знал, что в этот день Милон будет в дороге, — Милон не мог даже предположить это насчет Клодия? (46) Прежде всего я спрашиваю, каким образом Милон мог это знать. Относительно Клодия об этом и спрашивать не стоит. Даже если Клодий спросил одного только Тита Патину, самого близкого ему человека, то он мог узнать, что в этот самый день[2156] в Ланувии диктатором Милоном непременно должны были быть устроены выборы фламина; но и от многих других людей [хотя бы от любого из жителей Ланувия] он очень легко мог это узнать. А от кого Милон мог узнать о возвращении Клодия? Но допустим, что он даже узнал об этом, — смотрите, какую большую уступку я вам делаю, — допустим, что он даже подкупил раба, как сказал мой приятель Квинт Аррий. Прочтите показания своих свидетелей. Житель Интерамны, Гай Кавсиний Схола, человек, очень близкий Клодию и притом сопровождавший его в этот день, — по его прежнему свидетельству, Клодий был в один и тот же час и в Интерамне и в Риме[2157] — показал, что Клодий в этот день намеревался переночевать в своей альбанской усадьбе, но что его неожиданно известили о смерти архитектора Кира[2158]; поэтому он вдруг решил выехать в Рим; то же самое сказал опять-таки спутник Публия Клодия — Гай Клодий.
(XVIII, 47) Смотрите, судьи, какие важные факты доказаны этими свидетельскими показаниями. Во-первых, во всяком случае, с Милона снимается подозрение в том, что он выехал из Рима с намерением устроить Клодию на дороге засаду, разумеется, если тот вообще не собирался выходить ему навстречу. Во-вторых, — ведь я не вижу, почему бы мне не коснуться также и своего дела, — вы знаете, судьи, что были люди[2159], которые, убеждая принять эту рогацию[2160], говорили, что резня была устроена, правда, отрядом Милона, но по умыслу некоего более значительного лица; видимо, на меня, как на разбойника и наемного убийцу, намекали эти отверженные и пропащие люди; но против них обратились показания их собственных свидетелей, утверждающих, что Клодий, если бы не узнал о смерти Кира, не решил бы в этот день возвратиться в Рим. Я вздохнул свободно, я оправдан; едва ли может показаться, будто я задумал то, чего я и подозревать не мог. (48) Теперь рассмотрю дальнейшее, так как приводится возражение: «Следовательно, даже и Клодий не замышлял засады, раз он намеревался переночевать в альбанской усадьбе». Конечно, если бы он не решил выехать из усадьбы в целях убийства. Ведь я вижу, что тот человек, который будто бы его известил о смерти Кира, известил его вовсе не об этом, а о приближении Милона. Ибо к чему ему было извещать Клодия о Кире, которого тот, выезжая из Рима, оставил при смерти? Я был при Кире, я запечатал его завещание [вместе с Клодием]; но завещание он составлял при свидетелях и сделал своими наследниками нас обоих