[2278], недруг этой воевавшей стороне, где был враждебно настроенный, сплоченный и многочисленный конвент[2279]. Я спрашиваю: как вы намеревались поступить? Впрочем, стоит ли мне сомневаться в том, как вы намеревались поступить, когда я вижу, как вы поступили? В вашей провинции вас даже на порог не пустили и притом самым оскорбительным для вас образом. (25) Как вы перенесли это? Кому пожаловались на нанесенное вам оскорбление? Разумеется, тому человеку, чьей воле повинуясь, вы и приняли участие в войне. И если вы действительно прибыли в провинцию ради Цезаря, то вы, не будучи допущены в нее, конечно, явились бы именно к нему. Однако явились вы к Помпею. Чего же сто́ит жалоба, заявленная вами Цезарю, когда вы обвиняете того человека, который, как вы жалуетесь, не дал вам вести войну против Цезаря? Именно ввиду этого, если хотите, пожалуй, похваляйтесь, хотя бы и в ущерб правде, своим намерением передать провинцию Цезарю. Даже если вас в нее не пустил Вар и другие, я все же призна́ю, что в этом виноват Лигарий, не давший вам стяжать такую большую славу.
(IX, 26) Но обрати внимание, прошу тебя, Цезарь, на настойчивость виднейшего мужа, Луция Туберона. Я сам, полностью ее не одобряя, все же не стал бы о ней упоминать, если бы не понял, что эту доблесть ты склонен особенно хвалить. Итак, обладал ли кто-нибудь когда бы то ни было такой большой настойчивостью? Настойчивостью, говорю я? Пожалуй, я мог бы сказать — долготерпением. В самом деле, сколько нашлось бы людей, способных вернуться на ту самую сторону, которая не приняла их во время гражданской распри, более того — с жестокостью отвергла? Это свойственно, так сказать, величию духа и притом величию духа такого мужа, которого не могут оттолкнуть от взятого им на себя дела и от принятого им решения ни оскорбление, ни насилие, ни опасность. (27) Допустим, что другие качества — почет, знатность, блистательность, ум — были у Туберона и у Вара одинаковыми (это было далеко не так); несомненным преимуществом Туберона было то, что он, облеченный законным империем в силу постановления сената[2280], прибыл в провинцию, назначенную ему. Не будучи в нее допущен, он явился не к Цезарю, чтобы не показаться обиженным, не в Рим, чтобы не показаться безучастным, не в какую-либо другую страну, чтобы не показалось, что он осуждает дело тех, за кем последовал; в Македонию прибыл он, в лагерь Помпея, к той самой воюющей стороне, которая его отвергла самым оскорбительным образом.
(28) И что же потом? После того, как все это ничуть не тронуло того, к кому вы прибыли, ваше рвение к его делу, пожалуй, несколько ослабело; вы только находились в рядах его войск, но в душе отвернулись от его дела. Или, как бывает во время гражданских войн, [стремление к миру] было у вас не бо́льшим, чем у остальных? Ведь все мы были охвачены стремлением победить. Я, действительно, всегда желал мира, но было уже поздно: было бы безумием перед лицом выстроенных войск помышлять о мире. Все мы, повторяю, хотели победить; ты, несомненно, особенно желал этого, так как оказался в таком положении, что должен был бы погибнуть, если бы не победил. Впрочем, при нынешнем положении вещей ты, не сомневаюсь, предпочитаешь быть спасенным на этой стороне, а не победителем на той.
(X, 29) Я не стал бы говорить это, Туберон, если бы вы раскаивались в своем упорстве или же Цезарь — в милости, которую он вам оказал. Теперь же я спрашиваю, за что вы преследуете Лигария: за обиды, нанесенные вам лично, или за его преступление перед государством? Если за преступление перед государством, то как вы оправдаете свое собственное упорство в верности той стороне? Если же за обиды, нанесенные вам, то как бы вам не ошибиться, думая, что Цезарь будет разгневан на ваших недругов, когда он простил своих собственных.
Как ты думаешь, Цезарь, разве дело Лигария я веду? Разве о его поступке я говорю? Мое желание, чтобы все то, что я сказал, было обращено к одному: к твоей человечности, к твоему милосердию, к твоему мягкосердечию.
(30) Немало дел вел я, Цезарь, бывало, и вместе с тобой, пока тебя удерживало на форуме стремление к почетным должностям, но я, во всяком случае, не говорил: «Простите его, судьи, он сделал ошибку, он оступился, он не думал…; если он когда-либо впредь…» К отцу обычно так обращаются; судьям же говорят: «Он этого не совершал, он этого не замышлял; свидетели лгут, обвинение выдумано». Скажи, что ты, Цезарь, являешься судьей поведению Лигария; к какому войску он принадлежал, спроси его. Я молчу; не привожу и тех доказательств, какие, пожалуй, подействовали бы даже на судью: «Как легат он выехал в Африку еще до начала войны; был задержан в ней еще во времена мира; там был застигнут войной; во время войны он не был жесток; помыслами и стремлениями он всецело твой». С судьей говорят так, но я обращаюсь к отцу: «Я ошибся, я поступил опрометчиво, я в этом раскаиваюсь, прибегаю к твоему милосердию, прошу о снисхождении к моему проступку, молю о прощении». Если никто этого не добился, то я поступаю дерзко; если же — многие, то помоги ты, надежду подавший! (31) Неужели нет надежд на прощение Лигария, если возможность ходатайствовать перед тобой даже за другого дана мне? Впрочем, надежда на решение этого дела не связана ни с моей речью, ни со стараниями тех, которые просят тебя за Лигария, будучи твоими друзьями[2281].
(XI) Ибо я видел и хорошо понял, на что именно ты больше всего обращаешь внимание, когда перед тобой о чьем-либо восстановлении в правах хлопочут многие: доводы просителей имеют в твоих глазах больше значения, чем они сами, ты принимаешь во внимание не столько близость просителя с тобой, сколько его близость с тем, за кого он хлопочет. И вот ты сам делаешь своим друзьям такие большие уступки, что люди, пользующиеся твоим великодушием, иногда кажутся мне более счастливыми, чем ты сам, дарующий им столь многое. Но я все же вижу, что в твоих глазах, как я уже говорил, доводы имеют большее значение, чем мольбы, и что тебя трогают сильнее всего просьбы тех, чья скорбь кажется тебе наиболее оправданной.
(32) Спасением Квинта Лигария ты поистине обрадуешь многих своих близких, но — как ты обычно и поступаешь — прими во внимание, прошу тебя, и следующее: я могу привести к тебе сабинян, храбрейших мужей, пользующихся твоим особенным уважением, и сослаться на всю Сабинскую область[2282], цвет Италии и опору государства; этих честнейших людей ты знаешь; обрати внимание на их печаль и скорбь; здесь присутствует Тит Брокх; твое суждение о нем сомнений у меня не вызывает; слезы и траур[2283] его и его сына ты видишь. (33) Что сказать мне о братьях Квинта Лигария? Не думай, Цезарь, что я говорю о гражданских правах одного человека; ты должен либо троих Лигариев сохранить в государстве, либо всех троих из пределов государства удалить. Если Квинт Лигарий находится в изгнании, то и для остальных любое место изгнания более желанно, чем отечество, чем дом, чем боги-пенаты[2284]. Если они поступают по-братски, если они проявляют преданность, испытывают скорбь, то пусть тебя тронут их слезы, их преданность, их братская любовь. Пусть возымеют силу твои памятные нам слова, которые одержали победу. Ведь ты, как нам сообщали, говорил, что мы считаем своими противниками всех тех, кто не с нами, а ты всех тех, кто не против тебя, считаешь своими сторонниками[2285]. Разве ты не видишь этих вот блистательных людей, эту вот семью Брокхов, этого вот Луция Марция, Гая Цесеция, Луция Корфидия[2286], всех этих вот римских всадников, присутствующих здесь в траурных одеждах, мужей, тебе не только известных, но и уважаемых тобой? А ведь мы на них негодовали, мы ставили им в вину их отсутствие, некоторые им даже угрожали. Так спаси же ради своих друзей их друзей, дабы эти твои слова, как и другие, сказанные тобой, оказались правдивейшими.
(XII, 34) Но если бы ты мог вполне оценить согласие, существующее между Лигариями, то ты признал бы, что все три брата были на твоей стороне. Может ли кто-нибудь сомневаться в том, что Квинт Лигарий, если бы он мог быть в Италии, разделил бы взгляды своих братьев? Кто не знает их полного согласия, их, можно сказать, тесной спаянности в этом, я сказал бы, братском единении, кто не чувствует, что эти братья ни при каких обстоятельствах не способны следовать разным взглядам и избирать для себя разную судьбу? Итак, помыслами своими они всегда были вместе с тобой; буря унесла одного из них. Даже если бы он сделал это преднамеренно, то и тогда он уподобился бы тем, которых ты все же пожелал видеть невредимыми.
(35) Но допустим, что он отправился на войну, разошелся во взглядах не только с тобой, но и со своими братьями; однако тебя именно они, твои сторонники, умоляют. Я же, принимавший участие во всей твоей деятельности, не забыл, как Тит Лигарий, будучи городским квестором, держал себя по отношению к тебе и твоему высокому положению[2287]. Но того, что об этом помню я, недостаточно: надеюсь, что и ты, склонный забывать одни только обиды, — как это свойственно твоему духу, твоему уму! — что ты, вспоминая о некоторых других квесторах, мысленно возвращаешься к квестуре Тита Лигария. (36) Присутствующий здесь Тит Лигарий, который в ту пору не стремился ни к чему иному, кроме того, чтобы ты признал его преданным тебе человеком и честным мужем, — ведь нынешнего положения вещей он не предвидел — теперь умоляет тебя о спасении его брата. Если, памятуя о его преданности, ты снизойдешь к просьбе двоих Лигариев, присутствующих здесь, то ты возвратишь всех троих честнейших и неподкупнейших братьев не только им самим и не только этим вот столь многочисленным и столь достойным мужам и не только нам, твоим близким, но также и государству.