йные полномочия — даже несмотря на его возражения[2672], вот о чьем поступке, судьи, ведется такое расследование, что доискиваются, было ли ему дозволено совершить то, что он совершил, или же, не скажу «не было дозволено», но — «не было ли это нарушением божеского закона?» (ведь они говорят, что Помпей своим поступком нарушил союзный договор, а значит священное обязательство и честное слово римского народа), — не позор ли это для римского народа, не позор ли это для вас?
(V, 11) Вот что мальчиком слышал я от отца: когда Квинт Метелл, сын Луция[2673], обвиненный в вымогательстве, отвечал перед судом, — знаменитый человек, для которого благо отечества было дороже возможности его видеть, который предпочел отказаться от пребывания в государстве, только бы не отказываться от своего мнения, — итак, когда он отвечал перед судом и присутствовавшим показывали его записи, предоставляя возможность проверки, то среди известных римских всадников, достойнейших мужей, не нашлось ни одного судьи, который не отвел бы глаз и не отвернулся бы, чтобы не показалось, будто он сомневается, правдиво ли или ложно внесенное Метеллом в официальные записи. А мы? Станем ли мы пересматривать указ Гнея Помпея, объявленный на основании решения его совета[2674], сопоставлять его с законами, с договорами, все взвешивать с суровейшей тщательностью? (12) По преданию, однажды в Афинах, когда некий гражданин безупречного и строгого образа жизни всенародно давал свидетельские показания и, по обычаю греков, направился к алтарям с намерением произнести клятву, то все судьи в один голос закричали ему, чтобы он не клялся[2675]. Греки не хотели, чтобы доверие ко всеми уважаемому человеку показалось основанным на религиозном обряде, а не на его правдивости, а мы усомнимся в правильности действий Гнея Помпея, когда ему надо было сохранить саму святость законов и договоров? (13) Сознательно ли или же по неведению, по вашему мнению, нарушил он союзные договоры? Если сознательно, — о имя вашей державы, о великое достоинство римского народа, о заслуги Гнея Помпея, получившие такую широкую и далекую известность, что границы областей, где он славен, совпадают с пределами всей нашей державы; о племена, города, народы, цари, тетрархи[2676], тираны, свидетели не только доблести Гнея Помпея во времена войны, но и его совестливости во времена мира, вас, наконец, умоляю я, безмолвные края и земли стран, лежащих на краю света, вас, моря, гавани, острова, побережья! В какой стране, в каком селении, в каком месте не осталось запечатленных следов его храбрости, а особенно его человечности, как его великодушия, так и мудрости? Осмелится ли кто-нибудь сказать, что Гней Помпей, наделенный необычайными и ранее невиданными строгостью взглядов, доблестью, стойкостью, сознательно презрел, нарушил, разорвал союзные договоры?
(VI, 14) Обвинитель движением своим выражает мне свое одобрение; по неведению-де сделал это Гней Помпей — дает он понять. Как будто действительно — для человека, занятого такими важными государственными делами и ответственного за важнейшие поручения, — менее недостойно сделать что-либо заведомо недозволенное, чем совсем не знать, что именно дозволено. И впрямь, мог ли знать тот, кто завершил в Испании жесточайшую и величайшую войну, каковы права гражданской общины гадитанцев, или же он, зная права гадесского народа, не руководствовался смыслом союзного договора? Так осмелится ли кто-нибудь сказать, что Гней Помпей не знал того, с чем готовы объявить себя знакомыми обыкновенные люди, не обладающие ни опытом, ни склонностью к военному делу, и даже жалкие письмоводители? (15) Я, со своей стороны, полагаю иначе, судьи! В то время, как Гней Помпей превосходит других людей во всяческих и притом разных науках и даже в таких, изучить которые нелегко, не располагая большим досугом, его особенной заслугой является редкостная осведомленность в союзных договорах, соглашениях, условиях соглашения для народов, для царей, для чужеземных племен, — словом, во всем праве войны и мира. Или, быть может, тому, чему нас в тени и на досуге учат книги, Гнея Помпея не смогли научить ни чтение, когда он отдыхал, ни сами страны, когда он действовал.
Итак, по моему мнению, судьи, дело рассмотрено. Теперь я буду говорить больше о пороках нашего времени, чем о существе судебного дела. Ведь это какое-то пятно и позор нашего времени — зависть к доблести, желание надломить самый цвет достоинства. (16) И впрямь, если бы пятьсот лет назад жил Помпей, муж, которого, когда он был еще совсем молодым человеком и только римским всадником, сенат не раз просил помочь делу всеобщего избавления, муж, чьи деяния, сопровождавшиеся блестящей победой на суше и на море, охватили все племена и чьи три триумфа свидетельствуют о том, что наша держава распространяется на весь мир, муж, которого римский народ облек невиданными и исключительными полномочиями, — то кто стал бы слушать, если бы теперь среди нас кто-нибудь сказал, что он действовал в нарушение союзного договора? Никто, конечно. Ведь после того как его смерть погасила бы ненависть, деяния его заблистали бы славой его бессмертного имени. Так что ж, его доблесть, знай мы о ней с чужих слов, не оставила бы места сомнению, а увиденная и изведанная, она будет оскорбляема голосами хулителей?
(VII, 17) Итак, я не буду уже говорить о Помпее в оставшейся части моей речи, но вы, судьи, держите все в своем сердце и памяти. Что касается закона, союзного договора, примеров из прошлого, неизменных обычаев нашего государства, то я повторю уже сказанное мною. Ведь ни Марк Красс[2677], тщательно разъяснивший вам все дело в соответствии со своими способностями и добросовестностью, ни Гней Помпей, чья речь изобиловала всяческими красотами, не оставили мне ничего такого, что я смог бы высказать как нечто новое и не затронутое ими. Но, так как им обоим, несмотря на мой отказ, было угодно, чтобы некий последний труд как бы по отделке произведения был приложен именно мною, то прошу вас считать, что я взялся за него и за выполнение этой обязанности скорее из чувства долга, чем из склонности к красноречию. (18) И прежде чем приступать к рассмотрению правовой стороны дела Корнелия, я нахожу нужным для предотвращения недоброжелательности коротко упомянуть об условиях, общих для всех нас. Если бы каждый из нас, судьи, должен был сохранить до самой старости то положение в жизни, в каком он родился, или ту участь, какая была ему суждена при его появлении на свет, и если бы все те, кого либо вознесла судьба, либо прославили их личный труд и настойчивость, должны были понести наказание, то для Луция Корнелия, по-видимому, не было бы ни более сурового закона, ни более тяжелого положения, чем для многих честных и храбрых людей. Но если доблесть, дарование и человеческие качества многих людей самого низкого происхождения и самого малого достояния принесли им не только дружеские связи и огромное богатство, но и необычайную хвалу, почести, славу, общественное положение, то я не понимаю, почему зависть должна посягать на доблесть Луция Корнелия, а не ваша, судьи, справедливость — прийти на помощь его честности. (19) Поэтому того, о чем следует просить больше всего, я от вас, судьи, не прошу затем, чтобы не показалось, будто я сомневаюсь в вашей мудрости и человечности. Но я должен просить вас не относиться с ненавистью к дарованию, не быть недругами настойчивости, не считать нужным нанести удар человечности и покарать за доблесть. Прошу об одном: если вы увидите, что дело Луция Корнелия само по себе обоснованно и верно, то предпочтите, чтобы его личные достоинства помогали ему, а не были помехой.
(VIII) Дело Корнелия, судьи, связано с законом, который на основании решения сената был проведен консулами Луцием Геллием и Гнеем Корнелием. Законом этим, как мы видим, установлено, что те, кому Помпей, на основании решения своего совета, каждому в отдельности даровал гражданские права, — римские граждане. Что права эти были дарованы Луцию Корнелию, говорит присутствующий здесь Помпей, показывают официальные записи, обвинитель признает, но утверждает, что никто из народа, связанного с нами союзным договором, не может сделаться римским гражданином, если этот народ не даст своего согласия[2678]. (20) О прекрасный истолкователь права, знаток древности, мастер исправлять и преобразовывать ваше государственное устройство! Ведь он дополняет союзные договоры статьей о каре, которая должна все наши награды и милости сделать недоступными для союзных народов! Да что же могло быть невежественнее утверждения, будто народы, связанные с нами союзным договором, должны [в таких случаях] «давать согласие»? Ведь это не в большей мере касается народов, связанных договором, чем всех свободных народов. А вообще то, о чем здесь идет речь, всегда полностью было основано на следующем правиле и замысле: после того как римский народ примет какое-либо постановление, если его одобрят союзные народы и латиняне, и если тот же самый закон, каким пользуемся мы, утвердится, как бы укоренившись, у какого-либо народа, то в таком случае этот народ должен подпадать под действие этого же закона — не с тем, чтобы сколько-нибудь ограничить наше право, но с тем, чтобы эти народы пользовались либо правом, установленным нами, либо какой-нибудь другой выгодой или милостью. (21) В старину Гай Фурий провел закон о завещаниях[2679], Квинт Воконий провел закон о наследствах, оставляемых женщинам[2680]; было издано множество других законов, относившихся к гражданскому праву. Латиняне заимствовали из них какие хотели. Наконец, согласно самому Юлиеву закону, даровавшему гражданские права союзникам и латинянам, народы, которые не стали «давшими согласие», не должны обладать гражданскими правами. При этом возник сильный спор среди жителей Гераклеи и Неаполя, поскольку в этих городах многие предпочитали римскому гражданству свободу, предоставленную им прежними договорами