Собственно юридическая часть речи разрабатывается Цицероном в разных речах по-разному: наиболее строго и логично он ведет свою аргументацию там, где он твердо уверен в правоте дела. Там, где дело не столь ясно (например, в речах в защиту Мурены и Сестия), Цицерон переносит тяжесть доказательств не на подбор фактов, а на их освещение и истолкование. В таких случаях ему нередко приходилось пускать в ход два средства: либо морализирующий пафос, либо остроумные шутки; и то и другое производило, очевидно, чарующее впечатление и на судей и на слушателей.
В вводных и особенно в заключительных частях судебных речей Цицерон нередко прибегает к одним и тем же приемам: в exordium взывает к справедливости судей и выражает свою уверенность в их честности, непоколебимости и неподкупности (особенно усердно он делает это в тех случаях, когда он сомневается в наличии этих качеств); в заключении защитительной речи (peroratio, epilogue) он взывает к милосердию судей, рисуя — часто гиперболически — печальную участь обвиняемого в случае его осуждения, горе его семьи и родичей.
Политические речи Цицерона построены в общем по схеме, сходной с судебными, и в них особенно сильна повествовательная часть. Аргументация же в пользу того политического мероприятия, о котором идет дело, и опровержение доводов лиц, несогласных с ним, проводится менее систематично, чем в речах судебных, но чрезвычайно искусно; например, в речах против земельных законов Рулла и в речи о законе Манилия Цицерон играет на стремлении сенаторов к наживе и на их нежелании поступиться своим имуществом и привилегиями.
Особенным украшением речей Цицерона являются художественные характеристики заинтересованных лиц; так в речи о Манилиевом законе он в панегирических тонах представляет слушателям Помпея, а в речи в защиту Мурены он, не давая ни одной характеристики в буквальном смысле слова, изображает как бы мимоходом, но совершенно ясно три различных образа: Мурены, храброго на войне, но веселого, легкомысленного и в то же время хитрого в мирное время; его соперника Сервия Сульпиция, упорного, прилежного, но неуживчивого и скупого законоведа; сурового, строго принципиального стоика Марка Катона.
Наряду с характеристиками лиц, так или иначе заинтересованных в судебных делах, Цицерон умеет дать и живые портреты политических деятелей своего времени; при этом ему удается обрисовать людей, которых он не любит, лучше, чем своих друзей; последние обычно переполнены хвалебными эпитетами в превосходной степени; наиболее интересны портреты Катилины и Гая Юлия Цезаря; и того и другого Цицерон считает врагами отечества, дорогого ему республиканского строя и в то же время не может устоять перед неотразимым обаянием этих высокоодаренных людей. Достаточно прочитать характеристику Катилины в речи за Целия (гл. 5—6, 12 сл.) и Цезаря во II Филиппике (55, 117), чтобы убедиться в этом.
В течение всего доконсульского периода жизни Цицерона, а также и года консульства, его ораторский талант все более развертывался и совершенствовался. Первые его речи, дошедшие до нас, свидетельствуют о некоторой неопытности их автора, который и сам охотно упоминает о своей молодости и неискушенности на судебном поприще; в них периоды построены несколько тяжеловесно, имеются места, почти буквально повторяющие одну и ту же мысль; антитезы и патетические тирады носят еще характер заранее подготовленного риторического упражнения. В своем последнем трактате об ораторском искусстве, написанном уже в 60-летнем возрасте, Цицерон сам подшучивает над надуманными возвышенными возгласами, какими изобилует речь в защиту Секста Росция («Оратор», 30, 107 сл.), но и здесь не забывает отметить, что в ту пору они вызвали восторг слушателей. Веррины как с чисто деловой, так и с литературной точек зрения являются лучшим памятником как добросовестности и усердия, так и художественного таланта Цицерона. Большой литературной славой пользуются речи против Катилины, в особенности первая; в ней действительно как бы сосредоточены все эффектнейшие приемы, какие были в распоряжении Цицерона, — образные выражения, олицетворения, метафоры, риторические вопросы и пр.; даже теперь при чтении ее можно себе представить то потрясающее впечатление, какое она должна была произвести на слушателей, даже если она была произнесена не в такой до совершенства отточенной форме, до какой довел ее Цицерон при последующей обработке. Три остальные речи против Катилины уже значительно слабее; в них Цицерон слишком много говорит о себе и своих заслугах. В речах, произнесенных по возвращении из изгнания, Цицерон все больше прибегает к многословным риторическим тирадам и к неумеренному самовосхвалению. Постоянные напоминания об «этом великом дне» (раскрытия заговора Катилины), о своем добровольном отъезде из Рима и о торжественном возвращении едва ли могли производить сильное впечатление на слушателей, для которых и гибель Катилины, и изгнание Цицерона уже отошли в прошлое. Подлинный пафос Цицерон вновь обрел только в некоторых Филиппиках.
В заключение следует сказать о тех чисто литературных приемах, умелое пользование которыми дает при чтении даже деловых его речей подлинное художественное наслаждение. К сожалению, перевод полного представления о красоте языка Цицерона и о его богатейшей лексике и синонимике дать не может.
Цицерон широко пользуется различными «фигурами речи»; располагаемые с большим искусством, они не затемняют смысла, не загромождают речи, а облегчают слушателю восприятие ее. Само расположение членов предложения позволяет Цицерону подчеркнуть именно то, к чему он хочет привлечь внимание слушателей; например, он выносит подлежащее на последнее место: Nunc vero quae tua est ista vita? (Cat., I, 7, 16). Itaque ad magistratum Mamertinum statim deducitur Gavius. (Verr., V, 62, 160). Или напротив, выносит сказуемое на первое место: Egreditur in Centuripina quadriremi Cleomenes e portu, sequitur Seqestana naves (Verr., V, 33, 86).
Тот же прием он усиливает повторением особо важного слова: Vivis et vivis non ad deponendam, sed ad confirmandam audaciam. (Cat., I, 2, 4). Crux, crux, inquam, infelici et aerumnoso… comparabatur (Verr., V, 62, 162).
Особую расстановку слов представляют собой и фигуры хиазма (перекрещивания) и климакса (нарастания).
Примеры хиазма: Intellego maluisse Domitium crudelem in animadvertendo, quam in praetermittendo dissolutum videri (Verr., V, 3, 7). Odit populus Romanus privatam luxuriam, publicam magnificentiam diligit. (pro Murena, 36, 76).
Примеры климакса: Non feram, non patiar, non sinam. (Cat., I, 5, 10). Postremo tenebrae, vincla, carcer, inclusum supplicium (Verr., V, 9, 23).
Риторический вопрос — один из излюбленных приемов Цицерона, которым он порой даже злоупотребляет: Ubinam gentium sumus? In qua urbe vivimus? Quem rem publicam habemus? (Cat., I, 4, 9).
Такие же вопросы встречаются и в Филиппиках.
Цицерон охотно пользуется и более сложными фигурами, охватывающими одно предложение или ряд предложений в целом, — антитезой и анафорой.
Примеры антитезы: …neque enim tibi haec res affert dolorem, sed quandam incredibilem voluptatem (Cat., I, 10, 25)… Nusquam tu non modo, otium, sed ne bellum quidem nisi nefarium concupisti (ibid.).
Примеры анафоры: Dico etiam in ipso supplicio mercedem lacrimarum, mercedem vulneris atque plagae, mercedem funeris ac sepulturae constitui nefas fuisse (Verr., V, 51, 134). Cupio, patres conscripti, me esse clementem, cupio in tantis rei publicae periculis me non dissolutum videri (Cat., I, 2, 4).
Так же искусно Цицерон пользуется и обратной фигурой — эпифорой: De exilio reducti a mortuo, civitas data non solum singulis, sed nationibus a mortuo, immunitatibus infinitis sublata vectigalia a mortuo (Phil., I, 10, 24).
Кое-где он прибегает и к созвучному окончанию предложений, почти рифме (так называемое homoioteleuton): Summi viri… sanguine non modo se contaminarunt, sed etiam honestarunt (Cat., I, 12, 29). Cum senibus graviter, cum iuventute comiter (Pro Caelio, 6, 13).
Сравнительно реже и осторожнее применяет Цицерон такую заостренную фигуру, как oxymoron, содержащую в себе противоположные понятия; в речи против Катилины он применяет ее дважды: кроме знаменитого «cum tacent, clamant» (Cat., I, 2, 21), еще раз он ее употребляет, вводя ею речь олицетворенной родины: «quodam modo tacita loquitur» (Cat., I, 7, 18).
Цицерон умел с достаточным остроумием пустить в ход против своего соперника беззлобную шутку и ядовитый сарказм: примерами первого изобилует речь в защиту Мурены; образцы второго можно найти в речах против Верреса. Он увеселяет слушателей грубоватой игрой слов на «ius Verrinum» (verres — боров; ius verrinum — «Верресово право, правосудие» и «свиная похлебка») и рифмованным фривольным намеком на образ жизни Верреса: ut eum non modo extra tectum, sed ne extra lectum quidem quisquam videret (Verr., V, 10, 26).
И, наконец, верхом издевательства над Верресом является § 28 той же речи, где Цицерон изображает пирушку Верреса в виде битвы, откуда одних выносят «замертво», а другие остаются лежать «на поле сражения».
Богатейшую синонимику речей Цицерона и в особенности их звуковую сторону, чередование долгих и кратких слогов, благозвучие окончаний периодов, мы, несмотря на труды многих исследователей (Ф. Ф. Зелинского, Л. Лорана, Э. Нордена и др.), полностью оценить не можем и нам приходится примириться с насмешками Цицерона над теми, кто этого не чувствует. «Не знаю, — говорит он, — что за уши у них и что в них человеческого» («Оратор», 50, 168).
Столь краткий обзор литературных приемов Цицерона не может, конечно, дать полного представления о художественном совершенстве его речей; мы можем только присоединиться к тому мнению, какое Цицерон с вполне оправданной гордостью высказал о себе: «Нет ни одной черты, достойной похвалы, в любом роде ораторского искусства, выявить которую если не в совершенстве, то хотя бы приблизительно мы не попытались бы в своих речах» («Оратор», 39, 103).