в принятия этого закона. (53) И что же? Клянусь бессмертными богами, если бы тогда римский народ придал твоему авторитету больше значения, чем своей собственной безопасности и своим истинным интересам, разве мы сохраняли бы и поныне нашу славу и наше владычество над миром? Или это, по твоему мнению, было владычество — тогда, когда послов римского народа, его квесторов и преторов брали в плен[527], когда ни одна провинция не могла посылать нам хлеб ни частным путем, ни официально; когда все моря были для нас закрыты, так что мы уже не могли ездить за море ни по личным, ни по государственным делам?
(XVIII, 54) Существовало ли когда-либо ранее государство, — не говорю ни об Афинах, некогда властвовавших на значительном пространстве моря, ни о Карфагене, обладавшем могущественным флотом и сильном на морях, ни о Родосе, и поныне славящемся искусством мореплавания, — повторяю, существовал ли ранее город или островок, который был бы так бессилен, что не мог бы защитить сам свои гавани, земли и некоторую часть страны и побережья? Но, клянусь Геркулесом, в течение целого ряда лет, до издания Габиниева закона, тот самый римский народ, чье имя, вплоть до нашего времени неизменно считалось непобедимым на море, утратил значительную, вернее, наибольшую часть не только своих выгод, но и своего достоинства и державы. (55) Мы, чьи предки одержали на море победу над царями Антиохом и Персеем[528], и во всех морских боях разбили карфагенян, как они ни были искусны и испытаны в морском деле, мы уже не могли помериться силами с пиратами. Мы, кто ранее не только охранял безопасность Италии, но, благодаря значительности своей державы, мог поручиться за благополучие всех своих союзников на самых отдаленных окраинах, — в то время как остров Делос, лежащий так далеко от нас в Эгейском море, куда из всех стран съезжались купцы с товарами и грузами, остров богатейший, но маленький и незащищенный, не знал страха[529], — мы были лишены доступа, не говорю уже — к провинциям, к морскому побережью Италии и к своим гаваням, нет, даже к Аппиевой дороге[530]. И в те времена должностные лица римского народа не стыдились подниматься на это вот возвышение[531], которое наши предки оставили нам украшенным остатками кораблей и добычей, взятой при победе над флотами!
(XIX, 56) Что касается тебя, Квинт Гортенсий, и тех, кто тогда разделял твое мнение, то римский народ не сомневался в ваших добрых намерениях; но все же, когда дело касалось всеобщего благополучия, тот же римский народ предпочел внять голосу своей скорби, а не вашему совету. И вот, один закон, один муж, один год не только избавили нас от несчастья и позора, но и вернули нам действительное владычество, на суше и на море, над всеми племенами и народами. (57) Тем более оскорбительным — для Габиния ли, или для Помпея, или для них обоих, что более соответствует действительности, — кажется мне, противодействие, которое и поныне оказывают назначению Авла Габиния легатом, о чем просит и чего требует Гней Помпей[532]. Неужели тот, кто об этом просит, не достоин получить в качестве легата в столь важной войне избранного им человека, между тем как другие наместники брали с собой в качестве легатов, кого хотели, для ограбления союзников и для разорения провинций; или же сам Габиний, чей закон послужил основанием для благополучия и достоинства римского народа и всех племен, не должен разделять славы того императора и того войска, которым его разумное предложение дали власть и силу? (58) Ведь Гай Фальцидий, Квинт Метелл, Квинт Целий Латиниенс и Гней Лентул, чьи имена я произношу с должным уважением, после того как были народными трибунами, на следующий год могли быть легатами. И только по отношению к одному Габинию вдруг оказалось необходимым проявить строгость; а между тем он во время той самой войны, которая ведется на основании Габиниева закона, при том же самом императоре и при том войске, которое он сам предложил вам снарядить, должен был бы быть даже на особом правовом положении. Я надеюсь, что консулы доложат сенату о его назначении легатом; но если они станут колебаться или выискивать затруднения, то я сам обязуюсь об этом доложить. И ничей враждебный эдикт не помешает мне, имеющему опору в вас, отстаивать данные вами права и преимущества; и я не посчитаюсь ни с чем, кроме интерцессии, но полагаю, что те самые люди, которые нам ею угрожают, еще и еще раз подумают, можно ли к ней прибегнуть[533]. По моему мнению, квириты, в летописях войны с морскими разбойниками только одно имя — Авла Габиния достойно стоять рядом с именем Гнея Помпея, так как именно Габиний, на основании поданных вами голосов, поручил ведение этой войны одному человеку, а Помпей, приняв это поручение, успешно его выполнил.
(XX, 59) Мне, по-видимому, следует сказать еще несколько слов о важном заявлении Квинта Катула. Когда он спросил вас, кто будет вашей надеждой, если с Гнеем Помпеем, которому вы вверяете всю полноту власти, что-нибудь случится, он был щедро вознагражден за свою доблесть и достоинство вашим почти единогласным ответом, что тогда вы возложите все свои надежды именно на него. И в самом деле, достоинства этого мужа столь велики, что любую задачу, как бы трудна и сложна она ни была, он может разумно решить, бескорыстно выполнить и доблестно завершить. Но именно в одном я с ним совсем не согласен: чем менее надежна и чем менее продолжительна жизнь человека, тем более следует государству, пока бессмертные боги это дозволяют, извлекать пользу из деятельности доблестного и выдающегося мужа, пока он жив. (60) Но, говорит Катул, не следует поступать вопреки примерам и заветам предков. Не стану здесь говорить, что предки наши во времена мира всегда руководствовались обычаем, а во времена войны — пользой государства и всегда прибегали к новым мерам, если этого требовали новые обстоятельства; не стану говорить, что две величайших войны, пуническая и испанская, были закончены одним императором и что два самых могущественных города, более, чем все другие, угрожавшие нашей державе, Карфаген и Нуманция, были разрушены все тем же Сципионом; не стану упоминать о недавних решениях ваших и ваших отцов, в силу которых все надежды нашей державы были возложены на одного Гая Мария, так что один и тот же человек вел войну и с Югуртой, и с кимврами, и с тевтонами. Что же касается самого Гнея Помпея, ради которого Квинт Катул не хочет допускать новшеств, то вспомните, как много было принято необычных решений именно насчет него и притом с полного согласия Квинта Катула.
(XXI, 61) Возможно ли что-нибудь более необычное, чем случай, когда в тяжкое для государства время юноша, являющийся частным лицом, набирает войско? Он его набрал. Над ним начальствует? Он начальствовал. С большим успехом ведет войну как полководец? Он это сделал. Что может быть более необычным, чем предоставление империя и войска очень молодому человеку, возраст которого еще далеко не достаточен для звания сенатора, чем предоставление ему полномочий в Сицилии и Африке и поручение вести военные действия в этой провинции?[534] Он был в этих провинциях и проявил редкостное бескорыстие, строгость и доблесть; в Африке он завершил труднейшую войну и привел оттуда победоносное войско[535]. Слыхали ли вы когда-нибудь о чем-либо более необычном, чем триумф римского всадника? Между тем римский народ не только видел его своими глазами, но даже с всеобщим восторгом посетил и приветствовал его[536]. (62) Что больше расходится с общепринятым обычаем, чем — при наличии двух храбрейших и прославленных консулов — выезд римского всадника на труднейшую и опаснейшую войну в качестве проконсула?[537] Он выехал. И когда некоторые сенаторы находили неудобным посылать частное лицо в качестве проконсула, Луций Филипп[538], говорят, сказал что он, в силу своего предложения, отправляет его не «вместо консула», а «вместо консулов». Надежда, которую возлагали на его успехи как государственного деятеля, была так велика, что обязанности консулов вверялись доблести одного юноши. Что может быть столь исключительным, как — по предварительном освобождении его от действия законов — избрание его консулом до того срока, когда ему будет дозволено законами занять какую-либо другую государственную должность?[539] Что может быть более невероятным, чем предоставленный римскому всаднику постановлением сената второй триумф? Все необычные постановления, с незапамятных времен принятые о ком бы то ни было, не так многочисленны, как те, которые, на наших глазах, были приняты об одном только Гнее Помпее. (63) Между тем все эти столь высокие и столь необычные почести, оказанные все тому же Помпею, исходили от Квинта Катула и от других виднейших людей, принадлежавших к тому же сенаторскому сословию.
(XXII) Поэтому пусть они подумают, не окажется ли крайне несправедливым и недопустимым то, что их предложения об оказании почета Гнею Помпею вами всегда одобрялись[540], а, напротив, ваше суждение об этом человеке и решение римского народа встречают их неодобрение — тем более, что римский народ, в осуществление своего права, теперь может отстаивать свое суждение об этом человеке даже наперекор всем, кто с ним не согласен, так как, несмотря на возражения этих же самых людей, вы в свое время избрали из всех именно одного Помпея, чтобы поручить ему ведение войны против пиратов. (64) Если вы, принимая это решение, поступили опрометчиво и не подумали о пользе государства, то их стремление управлять вашей волей вполне законно; но если вы тогда позаботились о государстве лучше, чем они, если вы своими собственными усилиями, несмотря на сопротивление с их стороны, даровали нашей державе достоинство, а всему миру спасение, то пусть эти ваши руководители, наконец, признают обязательным и для себя, и для других повиноваться воле всего римского народа.